Jeux d'enfants

Ils s'aiment comme des enfants Amour plein d'espoir impatient Et malgré les regards Remplis de désespoir Malgré les statistiques Ils s'aiment comme des enfants

— Мешать соединенью двух сердец я не намерен. Может ли измена любви безмерной положить конец… Она в раздражении захлопывает книгу. Не то, все не то. Шекспир плохо подходит для обретения душевного спокойствия, скорее наоборот — будоражит кровь и разум, волнует и без того растревоженное сердце, но никак не усмиряет его. Будь в ее распоряжении домашняя библиотека, она непременно утешилась бы одной из комедий Мольера, но последние его пьесы вызвали неоднозначную реакцию при дворе, а потому искать их здесь, в Версале, было неосмотрительно. — Из всех сонетов я тоже предпочитаю сто шестнадцатый. Арман как всегда появляется словно из ниоткуда. Она, должно быть, декламировала вслух, потому что он повторяет за ней строки сонета. — В детстве мама любила читать мне. Когда я открываю Шекспира, мне кажется, я говорю и с ней. — Простите, — смущается Арман, — мне не хотелось напоминать вам о вашей потере. — Это ничего, — Рене проводит пальцем по книжному переплету, — у меня остались теплые воспоминания. Порой этого достаточно. Образ матери постоянно ускользает от Рене: время неумолимо стирает ее черты и жесты, толкает все дальше во мрак, оставляя лишь пелерину праха и тихий, мягкий голос, подчиняющий себе безо всяких усилий. Между ней и Арманом встают слова: прозрачные как стекла, и зыбкие, как вода — его неожиданное предложение руки и сердца, ее несмелое согласие. Рене помнит недавнюю вечеринку принца Филиппа, где вино лилось рекой, помнит все как нелепую, вышедшую из-под контроля шутку. И вот Арман снова перед ней. Слова остаются словами, но подчас ранят сильнее кинжала, и Рене всматривается в лицо графа де Гиша, ожидая вежливых извинений и признания в собственной поспешности. В глубине его глаз золотыми буквами светится имя Генриетты. Она, Рене де Ноай, не хочет орудовать невидимым багром, пытаясь отцепить налипшие на сердце водоросли старой привязанности. — Рене,— слова даются Арману с трудом, — я хочу поговорить с вами о моем предложении. Вы не жалеете о том, что его приняли? Все случилось несколько сумбурно, и если вы захотите изменить свое решение, то я пойму вас. Рене бледнеет. Сердце ее сжимается в тоскливой досаде. Вот оно, думает она, Арман раскаивается в том, что сделал, но как настоящий рыцарь дает мне возможность отказать самой. — Мне хотелось бы быть честной по отношению к вам, — Рене через силу улыбается, в тоне ее голоса угадывается легкая горечь, — мы ведь не любим друг друга. Не поймите меня превратно, но возможно наш брак сделает одного из нас однажды несчастным, если вы или я встретите того, кто пробудит чувства? Или потревожит старые привязанности? — Видов любви много, мадемуазель, — горячо возражает Арман, — мне доставляет удовольствие наблюдать ее многообразие даже здесь, в Версале. Возможно, вы говорите об эросе, и предложить ее вам мне не дано, но чем плоха прагма? Вы красивы, умны, мне нравится ваше общество, так стоит ли просить о большем. Простите, что звучу излишне рассудочно и неромантично, но я прямой человек, мадемуазель, и не хотел бы недомолвок. Иллюзии рассеиваются вместе с солнечными бликами, теперь в его глазах лишь следы неясного внутреннего надлома. С этим Рене как-нибудь справится: выставит перед собой переплетенные крест-накрест ладони, пошепчет что-нибудь успокаивающее, и приложит подорожником к груди будущего супруга — пусть добрые духи заберут твою печаль, завернут в мешок и вышвырнут вон. Так в детстве успокаивала ее мать. Она приседает в шутливом реверансе. — Мое слово остается прежним, месье. * * * Все, что Рене помнит о свадьбе — длинное платье из белой тафты и то, как она в смятении обхватывает себя за локти, стоя перед алтарем. Арман поднимает тончайшую дымку фаты так бережно, словно Рене и не человек вовсе, а хрупкий цветок, и сломается при первом же прикосновении. Щеки ее вспыхивают заревом, и она мысленно просит как и любая другая на ее месте: скажи мне что-нибудь. Скажи что думаешь. Скажи. Арман проводит ладонью по ее волосам, отводит непослушную рыжую прядь. Шепчет в упоении, что она прекрасна. Ни один сонет для Рене не сравнится с этими словами. * * * Они уже оставались наедине — в тот вечер, когда Рене искала мимолетной связи, и теперь воспоминания об этом будоражат ее еще сильнее. Арман был нежен с ней тогда, и после, когда Филипп и шевалье пригласили его провести с ними еще одну ночь, не отказал и им, и снова проявил себя внимательным и заботливым. К ней, к каждому из участников их маленькой шалости. Так почему же теперь ей кажется немыслимым первой подойти и дотронуться до него, обнять, пусть несмело, провести рукой по выбившимся из прически темным прядям? Арман не двигается, но сосредоточенно смотрит на нее, словно боясь упустить малейшее изменение на ее испуганном лице. Рене не знает ни как себя вести, ни что сказать, дыхание ее сбивается. В голову настойчиво лезут обрывки прошлых разговоров, где была одна только легкость и флирт: что-то о карточных играх на выбор леди и возможности ведения партий за две стороны одновременно. Время идет, их бездействие с каждой минутой кажется все более неловким, и, видимо устав от нелепости самой этой ситуации, они оба льнут друг к другу. Сталкиваются лбами, смеются, удивляясь собственной, невесть откуда взявшейся стыдливости. — Глупые дети, — думает Рене, — какие же мы глупые неловкие дети. Волосы ее рассыпаются по плечам, рубашка соскальзывает с плеч. Арман целует ее — несмело, робко, словно не веря в само право к ней прикасаться, и Рене отвечает ему столь же неуверенно, но нежно. Она не помнит, как оказывается на кровати, не помнит, что шепчет той ночью между поцелуями, но чувство тепла от мужских уверенных рук впечатывается в кожу вместе с ощущением покоя и защищенности. В какой-то момент Рене громко и бесстыдно стонет имя Армана, и он тут же прижимается к ней всем телом, крепко целуя шею, ключицы, грудь, дразняще спускаясь все ниже. Ночной воздух нежно обволакивает кожу, усиливая ощущения. Позже, разглядывая спящее, умиротворенное лицо своего супруга, Рене чувствует как прошлое отползает в темноту. Завтра утром она составит список своих и его грехов, запишет их для верности на бумагу, а после подойдет к камину и швырнет в огонь — пусть горит синим пламенем, оставляя один только пепел. * * * В утреннем саду фрейлины королевы обступают Рене стайкой любопытных утят: ну что? Ну как? Вы всем довольны? Ваши ожидания оправдались? Нет, они не задают вопросов вслух. Рене угадывает их по лицам: настороженно-подобострастным, напряженным, злым. Так смотрят хищники, готовые поглотить жертву — одно неверное движение и челюсти сомкнутся, оставив на память лишь окрашенную кровью плоть. Она, Рене, спокойно всматривается в мертвые глаза-пуговицы, пожимает плечами. Она всем довольна, понимайте как хотите. Уходит, чувствуя как косые взгляды иглами вонзаются между ребер, отдавая в спину. Александр учил ее, что при дворе можно выжить, если раны нанесены равномерно и ты знаешь откуда придет следующий удар. Самому месье Бонтану хватает мгновения, чтобы разгадать Рене: непозволительно радостную, толком еще не разобравшуюся в своих растрепанных чувствах. Он отвешивает новоиспеченной мадам де Грамон глубокий поклон, растерянно отступает, когда Рене в порыве искренней нежности почти не отличимой от эгоистичного желания видеть всех довольными раз довольна она, хватает его ледяные пальцы и выпаливает слова благодарности — если бы не он, не видать ей Версаля. Мадам, говорит он глухо, не дайте двору загрызть вас. Вы выглядите слишком счастливой для этого места. Ей хочется подшутить над ним, сказать, что серый кардинал, он же верный цепной пес короля, в Версале только один, и лишь его следует бояться, но почему-то сдерживается. Серый сюртук, серые глаза, серый подтон кожи — Александр умеет сливаться с толпой, но сейчас, когда счастье мерно горит внутри нее одинокой свечой, Рене кажется, что она впервые видит его настоящего — шпиона, которого рассекретили. Словно перед ней распахнулась закрытая доселе комната, и луч света выхватил из темноты сокрытое ранее во мраке, а потом также резко захлопнулась, и ключей он нее не найти — забыты, выброшены в реку Лету. — Отныне вы не моя шпионка, — говорит он, — вы свободны, Рене. — Но почему? — вопрошает она капризным голосом ребенка, у которого отняли любимую игрушку. — Влюбленные шпионы превращают все в фарс, — отрезает Александр, и развернувшись, исчезает. Вот и все, что он ей оставил. Во рту у Рене становится кисло, будто она съела целую тарелку неспелого крыжовника, а на сердце муторно. Трава плывет у нее перед глазами из-за непрошеных, невесть откуда взявшихся слез, что безостановочно текут по ее лицу как вода в неисправном фонтане. Арман шагает ей навстречу и обнимает, не спрашивая что случилось. — Александр, — шепчет Рене, прижимаясь к знакомому синему жилету, пряча голову на груди Армана, — все всегда сводится к Александру. — Месье Бонтан, — Арман горько усмехается, — когда-то я боялся, что вы выберете его, а не меня. Пришлось идти на опережение. Она в изумлении поднимает голову. — Так значит он…? — Только слепой мог не заметить, как он на вас смотрит, Рене. Всегда смотрел. А я не слепой. Неужели вы не знали? На ее лице удивление сменяется недоверием, отчаянием. И, наконец, пониманием. — Что же мне делать? — ее голос прерывается, она всхлипывает. — Быть вместе, — просто отвечает Арман, — сейчас и всегда. Что-то внутри нее тут же лопается, прорывается горячим выдохом наружу. Пальцы Рене ныряют в его волосы, притягивая к себе все ближе, ближе, до полного единения — так тесно переплетаются ветки деревьев — руками никак не распутать, только разрубить топором. Первый поцелуй нежен и невесом, но уже второй заставляет охнуть, срочно опереться о так кстати оказавшуюся сзади скамейку. Рене стонет — громко и умоляюще. Арман вторит ей, пальцы его судорожно цепляются за складки ее платья, пытаются развязать корсетную шнуровку. — Я люблю вас, — вырывается у него, — уже давно. Вы и представить не можете как сильно я вас люблю. Она чувствует, как растворяется в его бледных, прохладных глазах. Рене вспоминает, как кто-то из королевских фрейлин говорил об Армане, что у него рафинированные манеры и вялый темперамент. Пусть. Они не поймут, думает Рене. Ни одна из них. Ее руки сцепляются с его крепким замком пальцы в пальцы. Где-то сменяется караул, кричат птицы, воины вспыхивают и сгорают в любовных кострах. Мать смотрит на Рене с небес. Отец когда-то напутствовал ее: будь как река, моя девочка. Река простирается так, как прикажет пейзаж. Ей никогда не хотелось быть водой. Сейчас, прижимаясь к Арману, Рене понимает чего на самом деле всегда жаждала: чтобы ее укутали в одеяло, уложили на дно лодки, и пустили плыть по морю. Волны тихо бьют о борт, вокруг тепло и сухо — к какой бы земле не пристал челн, застряв в камышах, везде найдется путнику приют. Рядом с Арманом Рене чувствует себя прорвавшимся сквозь туман Одиссеем, чью лодку прибило, наконец, к долгожданному берегу.