Опричник в Париже

      ...Но как бы Федор ни надеялся, как бы горячо не молился и не заклинал помочь ему и Бога, и Дьявола, и неведомо как вытащенных из памяти языческих богов (наверное, в детстве отец однажды водил его к едва сохранившемуся идолу на окраине какой-то деревеньки, вот и запомнилось), но абсурдная, совершенно безумная реальность к утру не растворилась легкой дымкой пьяного сна или тяжелым маревом ночного кошмара. Она просто осталась… реальностью. И с замирающим сердцем открыв глаза на следующий день после своих веселеньких приключений на новом месте, уже, должно быть, бывший опричник к своему ужасу и разочарованию увидел не расписной свод своих личных покоев, не простой, хоть и богато украшенный потолок покоев Иоанновых, не большой и обыкновенно весьма грязный после пирушек зал, а аккуратную и чистенькую, но все же чужую и оттого неприятную комнатку, которую ему вчера выделили в одном из каких-то отдаленных корпусов. Федька так и не понял, относились ли они к дворцу здешнего монарха, или были вовсе другим заведением, но, как ему вчера пытались втолковать через толмача в лице несчастной прислужницы, комната эта в любом случае была временным пристанищем, и едва он заступит на службу и станет получать жалование, то сможет снять себе комнаты, где и какие захочет. Пока же совершенно запутанный всем происходящим и в состоянии сильного нервного напряжения, он вынужден был квартироваться в достаточно скудной обстановке небольшой комнаты с каменными побеленными стенами, одним окном, выходящим в пыльный желтый двор здания и минимумом мебели. Так что злость Федора распаляла еще и эта определенная аскетичность, которой он в своем жилище отродясь не видел и мог сравнить такие условия разве что с походными, когда было не до удобств и роскоши. И то, с того времени, как он вошёл в особенную милость к царю, стал и в походах жить будто в родных хоромах. Все было совершенно не так, как надо. Все было неправильно, глупо, противно, по-дурацки. С утра к нему подослали все ту же русскую девушку-прислужницу, которую он благополучно обругал так, что та едва ли не плакала. Она все тоненько что-то пищала про то, что злоба его оснований не имеет, но сдалась под яростным напором и просто выслушивала жесткую тираду наглого гостя. Потом, когда поток ругательств иссяк, и Федька замолчал, переводя дух, тихо и робко принялась говорить. Говорила много. Девушка казалась странной, какие-то неопределимые черты лица и всего образа ее говорили об особенной душевной черте, вроде даже некоторой юродивости. Слова ее подтверждали это. Она с сильным и непонятным постороннему человеку чувством рассказывала Басманову о том, что сама она искренне ему верит, хоть и не понимает вовсе, что это за бесовщина такая могла приключиться, что король приказал на всю речь его, Федьки, внимания не обращать, а просто проверить его владение оружием, а не только лошадью, да и обучить при необходимости, ну и, конечно же, немедленно начать учить французскому языку. Также служанка принесла еще больше раздраженному её речью Федору новую одежду, кажется, наподобие той, что было принято носить при дворе. Бедняжка! Она и не представляла, к кому на самом деле её приставили, ведь новый вариант одежды опричник воспринял с явным отторжением, потому что «Тьфу! Ни кафтана тебе, ни *****, срам один! И кружева тут эти еще…». Итак, после хорошего такого утреннего выкаблучивания все еще пребывающий в весьма воинственном настроении Федька и уже измученная служанка направились в столовую — завтракать. Должно быть, это все-таки было какое-то учебное заведение — сидящие за столами молодые люди в непримечательной форме уставились на незваного гостя со слегка враждебным недоумением. Зайдя в довольно просторное помещение походкой победителя, Федор сам окинул предположительных учеников таким взглядом, что большинство из них предпочло отвернуться и продолжить поедать свой завтрак. Да, никто ему тут никаких особенных яств предлагать не собирался, что тоже было обидно. Еще и одежда была неудобной. Она, конечно, была ему вполне к лицу, но вовсе не подходила к характеру, настроению и роду деятельности, поэтому Федор со своим выражением лица, которым при желании можно было пугать медведей в лесу, и общим угрюмым настроем смотрелся в ней чуть ли не как масленичное чучело. После завтрака, правда, злоключения не закончились — следом должен был быть его первый (и, вероятно, последний для преподавателя) урок французского, на котором опричник благополучно сию же секунду возненавидел этот язык. Буквы и звуки показались ему бредом сумасшедшего человека со сломанным языком, который из чувства мести решил переломать языки всем вокруг. От всего этого голова шла кругом, и близился неминуемый бунт, бессмысленный и беспощадный. К счастью, как раз тогда, когда Басманов был готов швырнуть тяжелую книжку вроде французской азбуки учителю в лицо, вернулась служанка и провела его во двор, где ему предстояло «быть проверенным в воинских навыках». Ну-ну, в воинских навыках… От шпаги, правда, Федор наотрез отказался — родная сабля не только была любимым оружием, но еще и выигрывала в практичности — иной рубящий удар легко мог решить исход схватки, особенно если противник преимущества такого удара не имел. Предположительно, еще один учитель, на этот раз по ближнему бою, должно быть, старый вояка, только пожал плечами — сабля или шпага, он все равно считал, что новоиспеченный ученик как воин и гроша ломаного не стоит. И зря. Накопившаяся злость распаляла Федора, как внутреннее кострище с ревущим пламенем, и оттого бой его в этот момент не был похож ни на какой существующий стиль или школу. Скорее на стихийное бедствие. Задействовав все свои навыки, опричник кружил вокруг противника, рубил, колол и нападал, казалось, со всех сторон сразу. Конечно, непривычное для оппонента оружие давало Федору некоторое превосходство, но все же не умаляло его собственных способностей, так что запутавшийся и уставший преподаватель остановил бой, только пробубнив себе под нос: — Ugh, putain d'étranger… Правда, искусство фехтования надо было все равно освоить, а верная сабля должна была в дальнейшем служить лишь напоминанием о прошлом, и не более, что также злило Федьку неимоверно. Его вообще все злило: солнце было слишком ярким, воздух — слишком жарким, двор — слишком пыльным, одежда — слишком непривычной, и вообще — кусты в углу шевелились как-то неправильно. Насчет кустов он, кстати, заметил верно. Те и правда колыхались так, будто на улице был по меньшей мере ураган при совершенно безветренной погоде. "Ураганом" служили человек десять учеников, забившихся в эти самые кусты, дабы подглядеть за «странным иностранцем». Тот не заставил себя ждать и, едва преподаватель отвернулся, поддал хорошего пинка излишне бодрым кустам, а когда оттуда полетели всевозможные французские ругательства, Федор ответил забористым русским матом, чем окончательно произвел неизгладимое впечатление на своих, вроде как, новых товарищей по несчастью. Те все-таки дали стрекача от греха подальше, продолжая рассыпать проклятья. Зато злоба опричника была более или менее успокоена, и на обед он отправился уже в более благосклонном расположении духа. Правда, на этот раз прочие воспитанники глядели на него более открыто, и спектр выражаемых ими эмоций был шире: враждебность, заинтересованность, опасение — судя по всему, мнения насчет пришельца разделились. Самому ему, впрочем, было категорически все равно. В этом вопросе Федор решил пока руководствоваться убеждением «Если я не понимаю, что обо мне говорят, значит, не говорят». Так что, не обращая ни на кого внимания и глядя на все свысока, Басманов направился обратно в выделенную ему комнату. Этот день, вроде как, считался ознакомительным, так что остаток дня ему предписывалось провести, знакомясь со зданием, его окрестностями или городом, или просто отдыхая в своих «покоях». Из этого прелестного списка занятий Федор решил выбрать изучение города, того самого, где прошлым утром успел устроить небольшую драку. По-русски город назывался Париж, и название это Федору не нравилось. «Вот нерусь, а! Чего только не выдумают, басурманы…» — только и думал он. Уже вымотанная до смерти служанка-переводчица устало плелась за Федькой, без особого энтузиазма рассказывая о том, что где расположено, как все устроено, и так далее. Солнце медленно двигалось к закату, и его лучи теплыми золотыми полосами ложились на пыльную и грязную мостовую, заставляя тени людей, домов, лошадей и повозок вытягиваться и приобретать причудливые и забавные черты. Город, впрочем, затихать не планировала — по улицам сновали люди самых разных сословий, то и дело проезжал мимо всадник, или скрипел колесами экипаж, в кабаках и тавернах уже слышались взрывы хохота и громкие ругательства, кое-где стояли посты: местами виднелись красные плащи старых Федоровых знакомцев, а местами — голубые плащи, а кого — опричнику было неизвестно, о чем он и спросил у бедной служанки. Та воззрилась на него с недоумением: — Так королевские мушкетеры. Вы же сами, Федор Алексеевич, в их полк, вроде как, записались… Федор лишь пробурчал что-то недовольно-невнятное в ответ. Он-то почем знал, куда записывался и на что соглашался вчерашним безумным днем… Впрочем, служанка, которую, кстати говоря, звали Марьей, продолжила эту весьма условную экскурсию. Больше всего Федора интересовали ателье, где можно было потом заказать «нормальную» одежду, места, где можно снять хорошие комнаты («ну право же, как можно жить в этаком бараке!», на что Марья благоразумно промолчала, не став упоминать, что выделенная Федору комната была, вообще-то, одной из лучших, да и ничего плохого в ней на самом деле не было), и, конечно же, трактиры. Но вообще, Басманов с величайшим удивлением разглядывал все вокруг, подмечая поразительную разницу с привычным ему обликом крупного города. Эта разница ему, впрочем, не особенно нравилась — как он сам выразился, хотелось сесть, выпить славной браги, да чтобы все стало по-прежнему. Местная архитектура особого восторга уж точно не вызвала — родные сводчатые терема, порой грубоватые деревянные избы-срубы, золотые купола церквей — все это было Федьке куда милее здешних маленьких домишек, лепящихся один на другой в каком-то творческом, или не очень, беспорядке, пышных дворцов, утопающих в лепнине, и странных строгих храмов, вроде бы и христианских, но с российскими особых общих черт не имеющих. Помимо прочего, в Париже не было обычной части любого крупного города, в которых бывал Федор — не наблюдалось никакого намека на нормальный хороший кремль. В общем, несмотря на свою необычность, город этот опричника не впечатлил, только задел в нем какое-то острое и тяжелое чувство вроде некоторого всплеска особенной привязанности к ныне далекой Златоглавой и Белокаменной. Причем под этими словами заключалась не только Москва, но и вся Россия. Опричник вдруг весь как-то сник, лицо его будто потемнело от проснувшейся внезапно, и так, казалось бы, рано тоски по дому, хотя он и продолжал держать осанку и скорее по привычке смотреть на все вокруг самодовольно и свысока. Экскурсия вдруг наскучила ему страшно, и они с Марьей повернули обратно, в сторону, как это мысленно назвал Федька, «басурманского училища». Вернувшись в свою порядком унылую комнатку, Басманов бережно, с внутренним трепетом разложил все оставшиеся у него от прежней жизни вещи. На первый взгляд их было достаточно много, но сам-то Федор знал, насколько маленькой была эта частичка его быта. От теремов, далекого счастливого детства, бескрайних полей, ратной жизни, богатства и роскоши, Слободы, почти собачьей преданности царю и прочих составляющих его истинного житья у опричника остались: единственный, по его мнению, приличный в этом месте наряд, который теперь, верно, следовало беречь как зеницу ока, две пары прекрасных драгоценных серег да не менее чудных перстней, подарков государя, золотые и серебряные монеты, не имеющие тут, впрочем, никакого смысла, и разве что привлекательные своим материалом, маленькая иконка — изображение Богоматери с младенцем Христом на руках, сабля, верная боевая подруга, остатки сурьмы для глаз, пара фляг и седельная сумка, ладанка (вторую, колдовскую, Федор ненароком выбросил от греха подальше еще когда поймал того мельника по пути в Слободу) да крест нательный. Был еще, конечно, любимый конь, которого непременно надо было сходить проведать, но в остальном это были единственные свидетельства того, что его жизнь однажды решила взбрыкнуть и совершить такой залихватский поворот, что Федька оказался напрочь выбит из колеи, и вернуться к тому образу жизни, что остался в прошлом, ему больше не светило. Разглядывая весь свой нехитрый скарб, опричник почувствовал, как тоска пуще прежнего взялась терзать его душу. Марья, наблюдавшая за всей этой сценой, тоже как-то сгорбилась и съежилась, должно быть, чувствуя чужую печаль, а затем вдруг направилась куда-то прочь из комнаты, но вскоре возвратилась с несколькими желтыми церковными свечками, по-особенному пахнущими воском, и старенькой, но добротно сделанной иконой Николая Чудотворца. — Вы, Федор Алексеевич, верно, ну… расстроены? — робко, опасаясь новой вспышки гнева, поинтересовалась, вообще-то, добросердечная девушка. Стыд редко навещал Федора, но сейчас был именно такой случай. Впрочем, даже в такие нечастые приходы стыда он предпочитал его не выражать, поэтому только сурово глянул в блестящие каким-то чуть блаженным блеском Марьины глаза и взял подарки. — У них тут, знаете ли, православных храмов вовсе нет, но и на том спасибо, что они нас еретиками, вроде как, не считают, — тут она понизила голос и, оглядевшись, сказала, — у них тут, в Европе этой, вообще все как будто помешались с верой. Вроде в одного Господа-Бога верим, да только по-разному. А кто не как они верит, тот у них сразу еретик и чуть ли не сам Дьявол, вот так. Брови Федора взлетели высоко вверх. Что ж за место-то такое? Куда попал, спрашивается? — Да ну… обдурить меня, верно, пытаешься? — как-то неуверенно спросил он. — Да нет же, правду говорю, Федор Алексеевич! Тут черт знает что порой творится… я так поняла, что у них тут христиан — они их гугенотами кличут — за нехристь вроде татар наших считают. И они друг друга бьют нещадно… — Что за дьяволова страна! Чего ты тут, Марья, вообще забыла? Она потупила взор, не решаясь сказать. Странная тревога охватила Басманова. — Что? Скажи! — Ну… знаете, батюшка Федор Алексеевич… беда великая случилась. После государя-то вашего, Иоанна, только его сын остался, но он болел много, да и вообще… Вроде как, ну... юродивым был. Так и помер без наследника… прервалась династия, и плохое время началось, смутное. Там и те, из Речи Посполитой много чего натворили, и вообще… много чего было. Страна разорена и разбита… страшно жить стало. Сейчас, правда, говорят, успокаиваться все начало. Да все равно, я прижилась тут уже, замуж вышла. Ужас разлился холодной волной по телу. В Федькиной голове промелькнула подлая мыслишка о том, что лучше было бы и не знать, но он пресек эти начинания. Это тоже было одним из правил новой жизни — знать о нынешнем прошлом, которое прошлое будущее… В общем, временные парадоксы — это сложно. Марья виновато взглянула на все еще застывшего в ступоре опричника и вышла из комнаты. Федор вскоре отмер и с размаху сел на кровать. Та протяжно и жалобно скрипнула. Затем тяжело вздохнул и продолжил раскладывать вещи. За окном смеркалось. Все еще хотелось, чтобы утром он проснулся в Слободе или в своем имении… да хоть в придорожной канаве, главное — дома, в России, о чем Федька и молился этим вечером. Долго, слезно, искренне — как обычно Иоанн молился, отчего опричника вновь пробрало холодом, ведь государь все же, помимо всех остальных противоречивых чувств, вызывал у него и страх. Это, вообще-то, был не тот человек, на которого Федору хотелось бы быть похожим. Но мысли эти он тоже быстро свернул — что б там ни было, и как бы это не было странно признавать, все, произошедшее в Слободе, — теперь, вроде как, часть прошлого. Поэтому Басманов задул свечу и постарался заснуть. Но сон не шел, пугающих мыслей становилось все больше, сердце колотилось в груди пойманной птицей, и Федор даже не понял, в какой именно момент осознал себя, в конце концов и что бы не говорили, бравого опричника и грозного воина, заливающим горькими слезами подушку. В общем, окончательно успокоиться и заснуть беспокойным тревожным сном у него получилось только ближе к утру.       Так прошел первый день Федора Басманова на обучении воинской службе во Франции. Вселенная, Бог, Дьявол — никто исправлять возникший пространственно-временной сбой особо не стремился, и за этим днем потекло множество других. Утро сменялось днем, день — вечером, вечер — ночью, а ночь — утром, и гром не ударял с небес, — все будто бы было по-прежнему. Для всех, кроме самого Федьки. Он проживал каждый день, казалось бы, нормально, просто жил и играл по новым правилам, но каждую ночь его вечерняя молитва превращалась в акт жуткой тоски и печали. Он шепотом и чуть гнусаво от слез рассказывал кому-то, сам не зная и не ведая, кому, о… да обо всем, что помнил. Детство, отрочество, служба, защита той крепости, царь, Слобода, летник, отец, Москва, проклятый колдун, происшествие с тем странным князем — все сплелось в один тугой ком внутренней боли, тяжесть от которой накатывала волнами. Но с первыми лучами солнца она будто исчезала, растворяясь на свету, и бывший, но таковым себя не считающий опричник замазывал её следы импровизированными белилами, одолженными у той же Марьи, сурьмил глаза, расчесывал кудри и в обществе появлялся привычно наглый, высокомерный, но несколько озлобленный. Время, вопреки народной мудрости, не лечило, лишь притупляло все испытываемое, не мешая ему, впрочем, периодически срываться на первом, кто попадался под руку, так что за свое недолгое пребывание в учебном заведении Федор успел обзавестись репутацией человека весьма вспыльчивого и порядком взбалмошного, даром что не дуэлянта, и то, скорее всего, лишь из-за разницы в образе мыслей — Федька дуэлей не понимал. Вот ежели царский суд решит дело так, чтобы противники в честной битве с разногласиями разобрались — это да, ясное дело, и просто, на кулаках подраться — тоже штука совершенно понятная, но вот пафосная манера прятаться от закона и драться, как правило, не на жизнь, а на смерть, настоящим оружием, выглядела для него совсем странно, почти так же, как и местные проблемы с религией. Учеба же его продвигалась с переменным успехом и обыкновенно зависела от того, насколько раздражителен был в конкретный момент опричник. Раздражительность вообще стала одним из немногих видимых следствий внезапной и невольной смены места жительства, но и та со временем стала отступать. Правда, во время обучения Федор нередко устраивал черт знает что на занятиях, пользуясь своей негласной неприкосновенностью и некоторым каким-то образом возникшим авторитетом. Изучение французского языка, например, злило его неимоверно, и в порыве гнева он нередко устраивал всяческие выходки, которые, как правило, заключались в том, что весьма увесистые, вообще-то, учебные книги с характерным угрожающим свистом и громким стуком приземлялись на каменный пол, лицо бедолаги-учителя или радостно, как первая весенняя пташка, — на желтый песок широкого двора заведения. Фехтование в этом отношении вызывало не столь сильную злость, поэтому максимумом из происходившего на этих уроках стало ломание шпаги об колено и чрезвычайно недружелюбная речь на условном французском со вставками в основном нецензурного русского о том, что «такое оружие только курам на смех» и прочее и прочее. Но, в целом, у преподавателя воинского дела тоже за это время порядком прибавилось седых волос. Из-за множественных жалоб Федьку по прошествии всего-то нескольких недель сплавили служить с глаз долой под предлогом того, что жизнь, в общем-то, лучший учитель, и все недочеты восполнятся с практическим применением всех навыков. Тот был очень даже не против, поскольку вся эта ежедневная суета ему успела сильно наскучить. И перед тем, как отправить иностранного гостя фактически в свободное плаванье, сам король назначил ему личную аудиенцию, от чего многие бы пришли в совершенный восторг, но только не Федор. Несмотря на то, что он уже вступил на службу к королю, уважения к монарху Басманов не испытывал никакого. Все время невольно сравнивая Людовика с Иоанном, опричник находил французского правителя слабым и неавторитетным. Таким, по его мнению, легко мог быть сын царя, по иронии судьбы, и оттого вызывающий странную неприязнь, тоже Федор. Поэтому никакого благоговейного трепета Федька, идя на аудиенцию, не чувствовал и все уделенное ему время вел себя даже несколько разнузданно: со скукой и без особого старания пытался вслушиваться в быструю и эмоциональную речь Людовика Тринадцатого (какой ужас! и это он еще думал раньше, что существование четырех Иоаннов в одной правящей династии — это много), понимая примерно половину из сказанного, и без особого интереса разглядывал убранство комнаты. Как он понял, общая суть всей речи сводилась к тому, что король доволен тем, как Федор в первый свой день в Париже подрался с гвардейцами кардинала (сам он пока еще не успел разобраться в местных дворцовых интригах и лишь смутно понимал общую суть существующего противостояния), а также обещается записать опричника в элитную роту мушкетеров под руководством некоего господина де Тревиля, хотя ни это имя, ни слова «элитная рота» Басманову ровным счетом ничего не сказали. Напоследок удивительно бодрый в этот день Луи вдруг спросил, не хочет ли опричник золота или чего еще, на что тот дал свой твердый отказ. Вообще, причиной тому послужили смутные и не слишком приятные воспоминания о жизни в Слободе, особенно о самом первом времени, когда Федька раз и навсегда усвоил, что при царском дворе за все нужно платить, а также мысль о том, что просить подачки с рук чужого правителя по крайней мере постыдно. Король, удивленный таким ответом, рассмеялся и приказал выдать странному русскому золота просто так, в качестве подарка. Федора это несколько озадачило, но деньги он все ж таки принял и со спокойной душой отправился собирать вещи, дабы наконец-то снять нормальные, по его мнению, комнаты и по-настоящему начать жить дальше. На следующий день ему было велено явиться в дом господина де Тревиля и принять службу. Перед уходом он зашел разве что к Марье. Она единственная за, на самом деле, очень долгое время в его жизни отнеслась к нему с искренней добротой и сочувствием. Конечно, можно было подумать, что причиной тому была та самая некоторая черта юродивости, все же присутствовавшая в Марьином характере, что и говорить, но в этот раз Федьке хотелось верить в лучшее. И, тепло попрощавшись с девушкой, он вышел из учебного заведения и легкой походкой направился вглубь кипящего в этот час жизнью и все еще совершенно чужого для него города. Был самый разгар дня, и жаркое солнце неимоверно пекло, а Федор только и крутил головой, смотря по сторонам и примечая множество интересных вещей. Первым делом он решил пойти поискать себе съемное жилье, ведь денег было вполне достаточно, чтобы найти хорошие комнаты. Главная сложность, правда, состояла в том, что он с трудом понимал французскую речь, и сам говорил из рук вон плохо, но все же понадеялся на удачу и жесты и начал свой нелегкий путь по опрашиванию прохожих и обходу указанных ими домов. Оказалось и вправду очень и очень нелегко, но спустя неопределенное время беготни, ругательств и сбивчивых изъяснений на ломаном французском, Басманов наконец нашел подходящее жилье. Располагалось оно недалеко от дворца, но при этом выходило в тихий маленький переулок. Названия улицы опричник решил не запоминать — у него и так уже начинала болеть голова от постоянной плавно-мурлыкающей круговерти чуждого ему языка. Обставлены две комнаты, являвшиеся теперь его пристанищем, конечно, были достаточно скромно, но, сравнивая с жилищем, выделенным ему в том заведении, Федька понимал, что жаловаться, в общем-то, не на что. Безусловно, с его покоями… в прошлой жизни, да, именно так, это не могло сравниться, но с ними не могло сравниться вообще ничего из того, что ему могли тут предложить. Поэтому, снова разложив свои скудные пожитки и постаравшись сделать так, чтобы комнаты выглядели хоть чуть-чуть более обжитыми, чем они были на самом деле, опричник продолжил разбираться с насущными, как он считал, делами. А конкретнее, с одеждой. Во время первого выхода в город с Марьей Федор успел приметить несколько вывесок лавок портных и теперь был намерен отправиться туда и сделать несколько заказов, чтобы пусть даже и в этой чужой стране носить подобающую одежду. Конечно, имело свое влияние и простое пристрастие Басманова одеваться всегда так, чтобы всякий, проходя мимо, не мог не приметить его среди других. Эх, Иоанн, Иоаннов двор... Но неважно. Кстати, уже за недолгое время своего обучения Федька, столкнувшись с теми, кто его стиль явно не понимал, сообразил на любые претензии по этому поводу использовать отговорку «У нас в России… ладно, Московии, так принято!», и, что самое главное, она всегда срабатывала. Россия для большинства европейских государств все еще была словно бы только недавно открытой страной, загадочной и неизведанной, и никому и в голову не приходило оспаривать какие-либо утверждения о ней. Федор иногда думал о том, что если бы он вдруг взял и сказал что-то вроде «У нас в Московии живут крылатые лошади с куриными ногами, и все люди ходят на головах», то ему бы непременно поверили да покивали бы еще с умным видом. И опричник отправился на поиски портного, который мог бы сшить ему подходящие наряды. Эта задача оказалась еще сложнее предыдущей, ведь объяснить мастерам, что именно от них требуется, не зная толком языка и уж тем более таких специфичных и сложных слов, было очень трудно, и потому закончить все это веселенькое мероприятие Федька смог только поздним вечером. Зевающий от усталости, он еле доплелся до своего нового на неопределенное время дома, чтобы завалиться спать просто, как был, в одежде, и впервые за, наверное, несколько недель проспать всю ночь тихим, спокойным сном без тревожащих душу сновидений.       Проснулся он также необычайно отдохнувшим, разбуженный наступившим как-то внезапно, как это обычно и бывает, рассветом, заливающим комнату нежно-розовым светом сквозь не закрытые ставнями окна. Неспешно собравшись и неизменно наведя марафет, Федор направился завтракать в ближайший трактир. В этот ранний час хозяин обычно не ждал гостей, поэтому удивился, когда опричник, весь при параде, правда, без шпаги в ножнах зашел в небольшой зал, все еще хранивший следы чьего-то веселого ночного времяпрепровождения, которые усердно оттирали служанки. Позавтракав, не обращая особого внимания ни на грязь, ни на теперь уже вполне мирно похрапывающих выпивох, Басманов отправился к дому того самого неизвестного ему господина де Тревиля. В одну из вылазок в город с Марьей она уже показывала ему это здание, да и узнать этот дом можно было по практически круглосуточно крутившимся рядом мушкетерам в голубых плащах и молодым людям разного социального и материального положения, желающим попытать удачу в своем пути в столице. И даже сейчас, когда весь остальной город только просыпался, во дворе господина де Тревиля расхаживало вполне внушительное число упомянутых выше господ. Это зрелище даже чем-то напомнило Федьке родную Александровскую слободу, где во дворе вечно собирались и опричники в черном, и всяческие просители к государю самого разного рода-племени, и мелкие попрошайки вроде нищих и калек, надеющиеся на государеву милость. И хотя человеку, впервые сталкивающемуся с подобной толпой, состоящей, в основном, из вооруженных военных, могло показаться серьезным испытанием добраться до двери в приемную, Федор не находил в этом никакой трудности. Давно выработанная им уверенная и даже властная манера поведения позволила ему легко зайти в приемную. Там стоял шум и гомон, к которому Басманов даже не стал пытаться прислушиваться. Вряд ли предметом обсуждения было что-то важное, чтобы стараться разобрать в этой какофонии звуков хоть какой-то смысл. Опричник здесь оказался впервые, и у него поинтересовались о цели его визита. Спустя несколько минут кривоватых объяснений и активной жестикуляции слуга наконец-то понял, что от него требуется, и вскоре Федька оказался в кабинете. Его ждали. Король успел уведомить господина де Тревиля о бравом иностранце, сыскавшем монаршьей милости, на самом деле поставив капитана королевских мушкетеров перед фактом, чему тот, конечно же был не особо рад, и оттого начал испытывать неприязнь к новоиспеченному служащему его роты. К тому же, в этот день настроение у него было преотвратительное, и на беседу с, как ему показалось, заносчивым гостем он настроен не был, так что лишь сухо пояснил Федору, куда ему следует пойти, дабы получить форму мушкетера и казенное оружие на первое время, а также что на дежурство он заступает с завтрашнего дня. Федор, хоть и проникся к господину де Тревилю большим уважением, чем к королю, чувствовал некоторую неприязнь в его голосе и мысленно принял позицию "мы и сами тут не лыком шитые, плавали — знаем", что отразилось на его лице выражением еще большего высокомерия и некоторого упрямства. Получив все инструкции и расставшись с капитаном на напряженной и, в общем-то, не очень хорошей ноте, Басманов отправился выполнять поручения. Плащ мушкетера и оружие он получил довольно быстро — да, умение хорошо себя поставить сыграло свою роль, и ему не приходилось протискиваться сквозь толпу — люди как-то сами, неосознанно давали ему дорогу. Правда, что делать дальше, опричник совершенно не знал. К портному было идти рано — тот явно не успел бы выполнить заказ за ночь, домой - не имело смысла, а больше в этом городе ему, пожалуй, и некуда было пойти. Так что, дабы развеять скуку, Федька решил остаться в приемной и все-таки послушать разговоры теперешних сослуживцев. Конечно, понимал он их с горем пополам и Божьей помощью, но едва начал вычленять из потока звуков какой-то смысл, то его лицо непроизвольно исказилось гримасой сильного удивления. В основном, здесь обсуждались всяческие интриги королевского двора, без упоминания короля, правда, зато с активным порицанием кардинала. Хотя к кардиналу, кстати говоря, Федор относился положительно-нейтрально. Вообще-то, ни одна из местных важных личностей не вызывала у него никаких проникновенных чувств, истинную верность и преданность он испытывал лишь к своему царю, несмотря на то, что самого царя уже и вовсе не было на свете. Кардинал же во всей здешней системе занимал, при мысленном переведении на Иоаннов двор, место не то Сильвестра до опричнины, не то Бориса Годунова после, правда, был, наверное, влиятельнее их обоих. Опричник догадывался, что Ришелье был далеко не так прост, как могло показаться, и наверняка вел какую-то свою игру, но влезать во все это вовсе не хотелось — хватит и Слободских интриг, куда тут еще эти. Но послушать всяких сплетен, половина героев которых была ему вовсе не известна, Федьке было достаточно интересно. Оправдывался он еще и тем, что это полезно для овладения языком. Правда, спустя какое-то время и это занятие ему наскучило. Выйдя на площадку перед приемной и сев на широкие каменные перила лестницы, свесив ноги, Басманов принялся, лениво щурясь, как кот на солнце, оглядывать двор и людей вокруг, все еще кое-как прислушиваясь к разговорам. Самого его никто ни к разговору, ни к тренировке, ни к игре, ни даже к ссоре не призывал. Федор был лицом в этом месте совершенно незнакомым и оттого достаточно чужеродным, и никто не горел особым желанием познакомиться с ним поближе. Время медленно ползло к позднему утру, когда порядком разомлевший на солнышке Федька заметил одного особо рьяно придирающегося сквозь толпу человека. Он был, верно, не из этих мест, очень молодой и какой-то нелепый: слишком длинная шпага, смущенная улыбка на лице — все это выдавало в нем человека здесь нового. Юноша с трудом пробивался к лестнице, вероятно, тоже желая попасть к господину де Тревилю. Опричника же вновь обуяла ужасная скука, и он прикрыл глаза, прислонившись к стене здания, решив немного подремать. И даже, кажется, начал видеть какой-то сон, когда его резко разбудили громкие вопли и ругательства, доносившиеся откуда-то из дома де Тревиля. Спросонья не разобравший, где находится, Басманов перекатился по перилам и со всего размаху хлопнулся оземь. Поднявшись и отряхнувшись, он диким заспанным взглядом оглядел окружавшую его обстановку и пошел прочь, от греха подальше, не обращая никакого внимания на то, что заметившие его падение имели смелость посмеяться над ним. Федор шел, задумавшись, не замечая ничего на своем пути. Мысли его занимал сон — такой светлый и знакомый, хотя вспомнить о чем он, было решительно невозможно. Дома, люди, лошади, повозки — все вокруг смешалось в одну бессмысленную громкую массу, и Федька игнорировал ее. Снова появилось острое желание вот прямо сейчас оказаться дома, и наплевать, что он, наверное, вскоре умер бы, если бы не проклятая молния. Марья отказывалась отвечать на этот его вопрос. Возможно, ей казалось неправильным обсуждать с кем-то смерть этого человека, но неизвестность своей той, теперь потерянной, судьбы только висела еще одним камнем на душе опричника. Кстати говоря, даже сейчас, после официального вступления на службу, Федор считал себя исключительно опричником, а не мушкетером, руководствуясь убеждением, что опричнина стала скорее частью его души, а еще тем, что его-то вывезти из России можно, а вот Россию из него - вряд ли. Тем более, надежда однажды вернуться теплилась крохотным тлеющим угольком в его душе, не позволяя порой задохнуться от отчаяния. Он не знал, сколько времени бесцельно бродил по городу, пока не осознал себя вдруг на берегу реки со странным названием… как же она… Сена, во! Да, от французских названий Федьку корежило не меньше, чем от самого французского. Ну вот скажите на милость, какое отношение эта река (кстати говоря, не особо величественная — так, мелистая и неглубокая, хоть и довольно широкая речушка) имеет к сену? То ли дело Москва-река… Но мысли опять поползли в сторону тоски по Родине, что было в этот момент, наверное, не уместно. Басманов еще раз огляделся, на этот раз внимательнее, и понял, что хотя улица, на которой он оказался, была ему незнакома, в целом, уйти совсем далеко от более-менее известных кварталов он не успел, а также что пора возвращаться домой — делать-то, конечно, было нечего, но давно пустующий желудок начинал довольно настойчиво о себе напоминать. Так что опричник простоял еще несколько минут на набережной Сены, пытаясь сориентироваться в хитросплетении Парижских улиц, а затем бодрым шагом пошел, как ему показалось, в верном направлении по улице, которая, предположительно, должна была вывести его к дому.       Убеждение это, конечно же, себя не оправдало. Улицы петляли и переплетались, повсюду были дворы и закоулки, соединявшие дома в совершенно неожиданных местах, и в какой-то момент Федору показалось, что под ногами у него вовсе не обычные булыжники каменной мостовой, а чешуя невиданной змеи, которая все сворачивается и сворачивается в какие-то невообразимые фигуры, на давая ему выбраться из этого городского лабиринта. Должно быть, это голод или чрезмерное воздействие солнечного жара так воздействовали на его голову, но мысль про змею привела его куда-то не туда, и переплетения улочек и переулков стали казаться ему то заколдованной загадкой дракона, то злой шуткой беса или волшебника, и все это ввергало опричника в такую злость, что в какой-то момент он даже перестал пытаться понять, куда идти, и пошел наугад. К тому же, как назло, на улице он не мог встретить никого, способного помочь ему — солнце пекло нещадно, и многие горожане попрятались в своих домах, но способ нахождения дороги путем прекращения попыток это сделать на удивление оказался наиболее действенным, и наконец он добрался до чего-то, похожего на церковь или монастырь, но, конечно же, вовсе не такой, какие обычно строили в России. А прямо перед монастырем разворачивалась интереснейшая сцена. Двое человек — один в мушкетерском плаще, другой без (Федор внезапно узнал в нем того юношу, примеченного им ранее во дворе дома господина де Тревиля) — со шпагами наголо явно собирались драться. В некотором отдалении от них стояли еще двое мушкетеров, судя по всему, наблюдавших за дракой. Басманов пожал плечами и уж думал пройти мимо или, возможно, спросить у них дорогу до нужных ему для нахождения верного пути мест, поскольку здешней моды и запретов на дуэли категорически не понимал, когда неизвестно откуда вдруг появились несколько гвардейцев кардинала и что-то предъявили несостоявшимся дуэлянтам. Подойдя поближе, но оставаясь в тени раскидистого дерева, он услышал обрывок разговора. — Эй! Эй, мушкетеры! Вы собрались здесь драться? А как же с эдиктами? — с чувством собственного превосходства спросил один из гвардейцев с подозрительно знакомым лицом. Федька нахмурился, стараясь вспомнить, где он уже его видел… и вспомнил! Да, точно, та прелестная драка в первый день попадания в это место. Окопавшись в собственной памяти, он пропустил часть разговора мушкетеров с гвардейцами и услышал лишь его окончание — явно намечалась драка, ведь мушкетеры сдаваться просто так не желали, а тот до забавного спесивый (а ведь убегая из-под копыт Федькиного коня он таким не казался!) гвардеец уже не собирался решить дело мирным путем. Вообще, дуэли, вроде как, были наказуемы законом (как и связь со всякими там колдунами, но об этом опричник решил не вспоминать), так что все было, кажется, понятно, но следовать правилам, тем более, когда правила противоречили заветам товарищества, даже если он вовсе не был со своими сослуживцами знаком, было как-то странно и ощущалось неправильно, и Федор принял, возможно, одно из самых опрометчивых и безрассудных решений в своей жизни — незаметно и быстро проскользнул к собравшимся драться господам с уже вполне определенным намерением в эту драку ввязаться. Азартная, дьявольски-веселая улыбка расползлась на его изящном лице, и Федор вступил на землю монастырского двора так, как ранее обыкновенно ступал по Слободе — легко, будто плывя по воздуху, но упруго, как хищник перед броском, всем видом излучая показное надменное спокойствие, за которым скрывалась опасная вспыльчивость и коварство. И гвардейцы, и мушкетеры уставились на него так, будто увидели по меньшей мере призрака. Довольный же произведенным впечатлением опричник, конечно, жутко коверкая слова, но с тем же лукаво-злым выражением лица произнес: — Господа! Не кажется ли вам, что трое против пяти — это несколько нечестно? Конечно, и четверо против пяти тоже, но все же несколько лучше, так что позвольте мне присоединиться к вашему славному… м.. разбирательству. Один из мушкетеров, в бросающейся в глаза роскошной перевязи, тихо сказал ему: — Сударь, не знаю, кто вы и какие цели преследуете, но вы бы тут и вправду помогли. В это время вдруг подал голос тот гвардеец с перекрестка. Едва завидев Басманова, он сначала побелел, потом позеленел, покраснел, и наконец побагровел, а затем возопил: — Это ты! Подлец, поганый всадник, чтоб тебя черти драли! Ты смел опозорить гвардейцев кардинала, так приготовься к смерти! Впрочем, опричника эта речь не особо впечатлила — это явно была не самая интересная и пугающая из когда-либо слышанных им угроз, так что он лишь чуть насмешливо хмыкнул и вынул шпагу из ножен, приготовившись к бою. Более того, пока гвардеец плевался ядом от ярости, тот молодой человек, собиравшийся недавно драться с мушкетерами, теперь просил драться вместе с ними. После некоторых препираний, ему все же не отказали. Теперь их, вроде как, было пятеро против пяти, не учитывая, конечно же, тот факт, что один был ранен, один был неопытным юнцом, и еще один вовсе был… просто был тем, кем являлся на самом деле. Наконец, все вопросы были улажены, и все сражение началось. Федору, конечно же, достался в противники тот самый гвардеец, и вправду находившийся в состоянии жуткого гнева. Но какое дело было ему до бушующих страстей этого странного человека? Так что Федька вел бой играючи, с широкой улыбкой, более, правда, похожей на оскал, и выписывая что-то наподобие танцевальных пируэтов, уклоняясь от ударов противника. Шпага — не сабля, не копье и не меч, и от колющих быстрых ударов он уворачиваться было сложнее за счет их скорости и легче за счет их однообразия. Еще было весьма непривычно, но все же само устройство оружия делало бой легче для него — не было столь опасных рубящих ударов, наносивших всегда наиболее сильные увечья противнику. Это создавало у Федора ощущение какой-то несерьезности боя, и он сражался, будто потешаясь над гвардейцем, в основном парируя удары и кружа вокруг соперника. Но вскоре подобная тактика ему наскучила, и он принялся атаковать сам, стараясь наносить свои удары неожиданно, так, как не наносит ни один приличный фехтовальщик, а еще отвлекая внимание врага настоящим шутовством прямо во время схватки. Наконец, окончательно сбив разъяренного противника с толку, опричник лишь усмехнулся и нанес гвардейцу последнюю, если не смертельную, то очень серьезную рану, а затем развернулся, проверяя, как идут дела у нынешних союзников. Те, впрочем, отлично справились своими силами — единственный оставшийся на ногах гвардеец был все же совершенно точно повержен, и хотя сами мушкетеры тоже получили некоторые ранения, это, в общем-то, не имело значения. Сближенные дракой, три друга, юноша, которого, как мог догадаться читатель, звали Д’Артаньян, и опричник перекинулись парой слов и, держась под руки и занимая всю ширину улицы, направились обратно к дому господина де Тревиля. Да, может, Париж и не имел никаких шансов Басманову родным, но неожиданно и внезапно подарил ему друзей, чем, возможно, сделал куда счастливее в этой жизни.