***
В перерыве между стонами в унисон оба шепчут друг другу на ухо откровенный бред, клянясь забыть о нём на утро. Где-то этот бред назвали бы похабным, распущенным, чрезмерно открытым, но это "где-то" точно останется за пределами их спальни.***
Дама тянет за волосы Капитано, заставляя смотреть ей прямо в глаза, когда тот опускается на колени перед ней. Он и не против был бы, но сейчас только уронит голову ей на колени и с хмельной умиротворённостью будет наслаждаться бархатом мокрой кожи, расцеловывая открытые места. Редкой щетиной он непроизвольно вызывал смешки, скромно прикрытые ладошкой. Сперва редко, потом чаще, в ход стала пускаться щекотка, что стало страшным оружием против напускной чёрствости высших офицеров, теперь хохочащих и плачущих в постели. Смех – отличная защита от страха, и они знают, как ею пользоваться.***
Они разговариваются в один момент, так что слова текут друг за другом складно, будто они уже знают, что будет говорить второй. Говорят обо всём: о политике, о сенокосе, о вине, о псарне, обо льне. Единственной темой так и не поднятой являлись чувства, но знали они оба, – и этого с лихвой достаточно – что тут слова и не нужны.***
Синьора с особым трепетом гладит увечия, полученные в ожесточённых боях. Ласкает, почти жалеет, пусть ни одна ни второй этого признавать не желают – ему нужна жалость, простая женская жалость к изувеченым и бессильным. Гладит и будто говорит этим, что пусть он и дальше кладёт свою жизнь на сбережение чужой земли, а уж их чувства будет беречь она.***
Синьора жадно и до крови впивается в ключицу Капитано, глухо стонущего от возбуждения. Внизу всё болит и тянет от сладостной боли, которой она делится с ним. Мужчина с благодарностью принимает её доверие, всё же немного беспокоясь, чем была вызвана эта резкая потребность в её метках на его теле. Дама сменяет гнев на милость и уже чувственно спускается нежными губами по груди, руками оглаживая крепкую талию, в некоторых местах царапая до следов. Капитан мычит и постанывает от воздействий на чувствительные места. Женщина с жестоким самодовольством видит, как обычные сдержанность и хладнокровие превращаются в труху, и это только её заслуга. Ни одна женщина более не имеет над ним такой власти, какую имеет Дама. Это только её мужчина.***
Синьора лежит поперёк кровати, тяжело дыша Капитану в мокрое плечо. Холодный ветерок обдувает потные лица, принося с собой ясные мысли. Даме отвратительно от себя до жути, до невозможности. То, что она сделала, – неправильно. По отношению ко всем: к ней самой, к её Капитану, к Архонту Любви, какую она предала, поддавшись миномётной слабости, став чувству мелкому рабыней. Смешно после этого называть себя любящей и чьей-то любимой женщиной. Поток бессвязных и слишком слезливых мыслей доводит её до каменно застывшего лица и медленно стекающих слёз. Мужчина как чувствует настроение своей Дамы, устало протягивая руку к родному личику и смахивая капли с её щёк. Буднично, понимающе, смирённо. Женщина поджимает губы, со злостью на свою несдержанность медленно отворачивается. Какой же он проницательный, порой до жути, но и эта жуть всегда будет любима ею. И очень-очень заботливый. Синьора снова истекает слезами на подушку, стесняясь ещё больше беспокоить Капитана и надеясь, что он никогда о том не узнает. Капитан скуп на эмоции, как любой мужчина, но он не бессердечен и предательств не прощает, или он дал неправильное представление о себе. Дама не будет уповать ни на один вариант, ибо в любом случае ему будет больно. Капитан и вправду слишком проницателен, а потому вздыхает в воздух: — Вспоминая прошедшую ночь, сложно будет понять, как люди могут спать с нелюбимыми?... Синьора прикусывает губу, наконец поворачивается. Отвечает сухо – как песок на зубах крошится. — Любимых хочется сделать счастливыми, несмотря на то что у тебя самого на душе. А уж коли на душе дрянь, то и делится ей надо с тем, кого не жалко. — выдавливает из себя улыбку. Выдавливает и притягивает колени к лицу, пряча его от боли в родных очах. Притягивает колени и, трясясь от рыданий, шепчет и молит: "Прости... Прости...". Капитано смотрит на крохотный театр одной актрисы совершенно спокойно, по-мертвячески. Берёт непутёвую голову в руки и мягко касается губами белокурой ветреной макушки. Разносится ровное: "Ничего". Грудь пропитывают слёзы. Мужчина никогда не любил утирать чьи-то слёзы, не полюбил и когда свёлся с Синьорой – просто её слёзы есть что-то ценное, ощущаются своими собственными, а рыдать Капитан тоже не любил. И корить он за эти слёзы уж точно не намерен. Кто же такой этот Капитано, чтобы корить Даму в том, что он сам совершил без единой задней мысли, не думая о завтрашнем дне? Любовь как война – но лицемерие в ней не приветствуется. Да и Марионетка хороша: не вся же ответственность на Капитано, который удивительно хорошо сошёлся во мнениях касательно измены со своей Дамой: "С нелюбимой делаешь то, что и не подумаешь сделать с любимой: нелюбимую не жалко". А Сандрое в действительности не было жалко ни на секунду. Ни когда он за волосы опускал её на колени, ни когда слушал её хрипы, ни даже когда покидал её покои и её саму, в полубессознательном состоянии лежащей на насквозь промокшей постели. Всё это было противно на почти физическом уровне. Касаться фальшивой белизны кожи, смотреть в давно остекленелые глазки бездушно-голубого цвета, тягать синтетику русых волос – его чуть не стошнило, пока он пыхтел над ней, силясь выбить всё дерьмо из себя, чтоб и мысли больше не возникало приходить в её крыло и в её ложе. Она, быть может, ненавидела бы настоящего Капитана так же сильно, как и он её любой. Хотя... как можно ненавидеть то, чего ты никогда не видела? Капитано для Сандроне – кто-то вроде рыцаря из бульварных фонтейнских романов. Капитан и вправду рыцарь – только тот, который прежде дракона будет драть принцессу как в последний раз, параллельно глагольствуя о том, как он порицает насилие ради насилия. И откуда в фонтейнцах столько тяги к романтизации? Марионетку же Капитано невзлюбил по сугубо субъективным причинам: её глупый образ всплывал у него в голове только рука об руку с клоном Дзетой, представляя ещё более ребяческую, истеричную и жестокую его версию. С Сандроне утруждённо, сложно, кладбищенски скучно, лживо... Нелицеприятные эпитеты в сторону её общества можно вырисовывать до бесконечности, пачкая ненавистью ни в чём не повинные пергаменты. А Синьора что? Разве стал бы он хоть на миг задерживаться в чужой спальне, не люби он свою обворожительную, Прекрасную Госпожу? То, что он прямо сейчас всё ещё лежит и хочет лежать дальше бок о бок с ней, и дальше тепло дышит ей в глупую голову, гладит большим пальцем её тонкую ладонь, тихо наговаривает нежный, совсем не свойственный себе бред, вызывающий её нежнейшую улыбку – это любовь в чистейшем её проявлении.