Последняя надежда

      Скромные багряные лучики встающего солнца осторожно заглядывают в небольшую щелку среди плотной ткани штор, радостно приветствующие мир и ожидающие такого же теплого приема, но вместо этого они были безжалостно выгнаны резко задернутой тканью. Крючки занавесок жалобно скрипнули и застонали, а ткань с них чуть ли не сорвалась. Еще пару секунд несчастные края были сжаты в кулаках меж тонких пальцев до побелевших костяшек. После чего, отпустив их, Кейл резко отстранился и, сжимая рыжие локоны прямо у корней, закрывая запястьями уши, он с прыжка рухнул в постель и тут же сжался калачиком, стараясь зажать голову между колен. Заныла шея в области затылка, позвонки, казалось, касались друг друга. Издавая болезненный стон, он будто в конвульсиях начал выгибаться в кровати, сминая простыню и одеяло под собой. Он чувствовал каждый нерв. Каждый ризоид этой злосчастной грибницы нервов, обволакивающих и пронизывающих, казалось, каждый орган. Голова. Он потерял ориентацию в пространстве. Его преследовала адская агония в нестерпимом желании схватить нож и, наслаждаясь каждой секундой, каждым мгновением, в которое разделял плоть, собственную плоть, на части, наносить себе глубочайшие порезы. Он мечтал наконец вновь пройти по ощущению пронизывающей боли на грани крика, на грани нестерпимости. Издать лишь томный стон непритворного, подлинного наслаждения. Он хотел наконец почувствовать прохладную сталь, входящую все глубже в кожу, доходя уже до мяса, проходя по нему цепью острых, заставляющих дрожать от ощущений в непередаваемом удовлетворении, неровностей лезвия, так и цепляющихся за каждый миллиметр. Тогда кожа начала бы тоже гореть, ноги подгибаться. Его бы одолел жар возбуждения. Сознание бы напрочь затмило и ему не нужно было бы думать о том, что он не может уснуть уже шестую ночь, хотя глаза уже, казалось, слиплись окончательно, а сознание уже обволокла липкая сонливость, слезящая глаза. Он ворочался так каждую ночь, на протяжении уже пяти дней. Он чертовски устал. Каждую ночь он отчаянно бьется головой из стороны в сторону о подушки, мечтая точно также разбить ее о стену, смешивая кровь и мозги с рыхлой, размокшей шпаклевкой, которая точно также будет белеть внутри него, как на стенах между красными потеками крови. Но он на этом бы не остановился. Он бы бился до конца, пока ослабевшее обмякшее тело с разбитым наполовину черепом не сползет по той же самой стене на пол и не начет синеть, а его сознание угасать, утекая как вода сквозь пальцы. Он готов сделать все ради того, чтобы не чувствовать больше дезориентирующую пульсирующую боль в висках, где нервы, казалось, были оголены. Каждое движение затмевало взгляд черной пеленой, а затем и красной. Он смотрел на мир сквозь сосуды век, сквозь узоры зажмуренных глаз. Он не мог лежать и терпеть спокойно, мышцы из раза в раз сокращались в внезапных судорогах, а в груди из раза в раз вновь разжигался пожар гнева, непередаваемой ярости, в порыве которой желание возрастало с еще большей силой. Хотелось кричать, плакать, истерить, но он держал все в себе, не давая никому и не в коем случае узнать об этом. Он просто не мог. Одна лишь мысль о столь простом действии заставляла снова заживо зарывать себя в могилу недомолвок, не давая себе и шанса на спасение. Внутри зарождалось чувство неправильности, чувство нерациональности последствий. За него начнут переживать. Так нельзя. Никто не должен тратить свои чувства на него, никто не должен тратить свою жизнь на такое ничтожество как он. От осознания, что он вновь принесет кому-то неприятности мгновенно вспыхивало желание сжечь себя тут, прямо сейчас, в сие мгновение. Но он не мог. Мучащее чувство сострадания к людям, которые каким-то чудесным образом успели начать дорожить им. Зачем? Еще ни разу Кейл не получал ответ, который бы убедил его. Есть люди, которым действительно нужно сострадание, есть люди, которым действительно плохо. Почему такая ценная единица, как человеческие чувства достается не тем? Почему кто-то должен растрачивать свою единственную жизнь на переживания за него? Вспомнилось детство. Озлобленный крик отца, метающего в маленького напуганного мальчика посудой или другими вещами. Вспомнилась мать, каждый раз защищавшая и утешавшая его, из раза в раз тратившая свои силы на залечивания его ран. Однажды он подслушал, как отец отсчитывал мать за сострадание, за трату ее жизненных сил на чужую боль, слышал, как он говорил что так нельзя, а мать не соглашалась. После он еще ругался на него, за то, что он заставил и без того слабую на нервы мать переживать за него. И как он мог тогда этого не понимать? Ничтожество. А ведь мать действительно ушла из жизни раньше всех.       Дверь тихонько скрипнула, а за ней показался обеспокоенный вид лазурных глаз, глядящих прямо в душу из под взъерошенной челки льняных волос. Кейл замер, мысленно покрывая себя всевозможными ругательствами. - Кейл? - полушепот прозвенел в тишине, которую теперь не прерывали движения Кейла, и так и не получил ответа. Вместо этого, выдержав тяжелый взгляд Альберу, полный величайшего количества совершенно разных чувств, парень отвернулся и лег калачиком на бок, скрывая в коленях лицо. Повисла недолгая тишина, после чего послышались приближающееся шаги, матрас промялся под тяжестью еще одного тела. Вдруг родные руки обвили его талию, а шею обожгло горячее дыхание. Стало тепло и даже спокойно. Кейл закрыл глаза и сильнее подался телом назад, призывая сжать его сильнее. Это вряд ли поможет справиться с болью, но тем не менее - Спасибо.