Better days are coming

За горизонт давно закатилось безжизненное солнце. Дневная прохлада сменилась прохладой ночной, пробирающей до самых костей, что нигде не укрыться. Это миф, что в аду – в грешном аду – жарко: здесь не текут лавой водопады, собираясь в ручьи тягучим жаром; здесь не утягивают тела бесконечные душные пустыни. Здесь, на кругу Гордыни, не жарко. Здесь грешникам признано стыть в мëртвенном холоде, по-настоящему ночами адским. В ночах неприятен и тëмный бордовый свет, отражëнный от себя небом, но грешники с годами привыкают, уже не обращая внимания. И лишь Самаэлю тошно: ведь в кроваво-коричневое вплетается лучами ангельской звезды яркое и белое, слишком чистое для этого места. Чистое, казалось бы, настолько, чтобы бесконечно напоминать об одном: о грязном падении. На спинку дивана небрежно отброшены белый плащ и пара чëрных перчаток, на сидение рядом – высокая, вычурная в меру и придающая стати и вида шляпа. Люцифер собой чувствует, словно отброшен точно также, и лежит некрасивым и мерзким, ранее светлым пятном теперь лишь искусственно белой грязи. Его слуха легко, будто едва осмеливаясь, касается радио. Всегда негромкое в зале, оно не раздражает, а потому грузные мысли свободно его приглушают, совсем отводя ночную музыку на второй план. Подкаст Аластора, с которым Люцифер устало смирился, оказался, на удивление, неплох. Днем, вещающий голосом радио-демона новости и трукраймы 30-х и играющий редкие песни, подобранные по вкусам постояльцев, необыкновенно пристал постоянной привычкой. Оно хорошее – свою работу Аластор действительно любит – и звучит только для компании их небольшого отеля и «для всех» настолько совмещающе, что иногда кажется, будто Аластор правда старается ради них. Правда старается... Люцифер приоткрывает покрытые пеленой отрешения глаза и теряет вздох. Свет в главном зале почти не горит, лишь слабым и тëплым свечением ночника мерцают редкие верхние лампы, перебивая, благо, ненавистную ангельскую звезду. Играющая песня звучит спокойной волной, чьи размеренные наплывы толкаются в плотно закрытые окна судна-убежища, в которое позорно сбежал Самаэль. Омывая корабль, она заползает словно под кожу, обезоруживает, обращая в уязвимость все существо. Проникающая, она подстраивается под него, и судно начинает тонуть – а вместе с ним и его капитан. Слежку – еë и не пытались скрыть – Люцифер замечает внезапно и только тогда, когда вещание стихает, возвращая судно на берег с последней песней-волной. Постепенно, с неприятной опустошëнностью, разум возвращается в реальность: Люцифер теперь и чувствует, и видит обстановку вокруг, отпущенный из забытия собственных мыслей. Он фыркает, дëрнув губой, когда Аластор, дождавшись чужого внимания, выходит из лестничной тени. Долго злиться на раздражающую сейчас улыбку не выходит: ощущения совсем иные. Он чувствует от Аластора не то, что язвой исходит обычно, а другое – кардинально – и потому удержать зрительный контакт не выходит. Взгляд сбегает с чужого лица, Люцифер морщится. Тело кажется по-мерзки опустошëнным, как будто чугунно-тяжëлое с корнями вырвали изнутри, и слишком, слишком раздетым. Люцифер хочет выдавить что-то гадкое, отогнать демона от себя, но грубые слова не ложатся на язык. Радио, игравшее еще несколькими секундами ранее, смыло защиту, спаянную Самаэлем для сокрытия разодранного комка чувств, и теперь, под взглядом вскрывающей проницательности вязко-красных глаз, он ощущает, как клубок терзают руками. Уничтожая гнëтом острой улыбки, Аластор в нем копается, и переносить это – куда выше сил. Подобранная с излишним пониманием музыка смогла послушно открыть дорогу к душе, и ругаться, бросаясь ядом, уже не получается. Поддавшемуся под нее Самаэлю остается только смириться, и он просто надеется на долю чужого уважения, рассыпаясь в бессилие. Он вымотан собственными мыслями, размотан чужим радио и протаранен чужой рукой – слишком непрошено, неправильно и интимно. Усталость вынуждает прикрыть на мгновение глаза, потянув тяжëлые веки вниз, и Люцифер вздыхает снова, глубоко и тяжко, следуя немой потребности организма. Где-то на фоне, но не из устройства на журнальном столике, затягивается негромко мелодия. Перелив клавиш пианино обращается проникновенной струной, обвивает приятно теплым размотанные чувства, и, открыв глаза, Люцифер замирает. На уроне глаз – протянутая рука, а в мареве крови чужих глаз – внезапная нежность. Мелодия точно что-то шепчет, вместе с начавшимся пением, и укрепившееся окончательно сознание понимает: всë проделки Аластора. «Better days are coming for you», — звучит в то мгновение невидимое радио, когда ладонь Самаэля со смирением и осторожностью находит тепло чужой. А в следующее – его рывком притягивают к себе. Аластор шагает назад, тремя широкими шагами к центру залы, и Люцифер, окончательно капитулируя, точно ступает за ним. Поворот на сто восемьдесят – еще три. Он хочет подумать, по-человечески осознаться, где он сейчас, но его – его почти бросают. «I know you’ve been hurting», — вместе с голосом словно поëт рука демона, когда Аластор склоняет в объятиях Люцифера к полу, нежно оглаживая талию. У Самаэля срывается выдох, дрожат предательски руки, а его уже, следуя нарастающему ритму, притягивают обратно. Он чувствует движения: рваные и нежные, лечащие самовольно также, как сначала раздирают в кровь. Аластор отталкивает его, но не отпускает, тянет к себе вновь, лишь чтобы снова оттолкнуть. В лейтмотив громкого припева Люцифер улавливает, как кровь чужих глаз нежным вливается в раненое сердце: Аластор смотрит на него. Аластор лечит – и Самаэль не может вдохнуть. Мелодия успокаивается, перестаëт кружиться голова – Люцифер замечает с запозданием, как Аластор сменяет серию медленных поворотов, только потому, что раскрепощением разрывает грудь. Жаром прожигает от контакта прижатых снизу бëдер к чужим ногам, колит в подушечках пальцев от шероховатой матовости красного пиджака, стискивается в животе от контрастно холодных демонских рук, кольцом обхвативших талию, и думать больше совсем не хочется. «I know you’ve been hurting», — улавливает Люцифер, когда его склоняют к полу снова. Внутри рождается и расцветает спасительно-тëплое, почти выливаясь через край, но Аластор уже тянет его обратно, не позволяя проронить ни одной живительной капли. Лицо к лицу – между ними несколько миллиметров – и Аластор отстраняется снова, чтобы через миг вновь склониться к нему. Ведомый Аластором, танцем и динамикой ритма, Люцифер осознаëт залу цветным смазанным образом за гранью зрения, а четкость мира сужается до одного – кружащего в такт нарастающей мелодии демона. И Люцифер готов – отчаянно готов оставаться в этом вечно. В резкий танец, сглаженный чередой аккуратных движений, выплëскивается всë. Расслабленную улыбку Самаэля рисуют не насыщенная мелодия и вкрадчивый голос певца, а Аластор: его нежнеющий с каждой секундой бóлее взгляд, точно знающий, в какой ритмичный порыв повести партнëра дальше. Он завершает бравурный припев каруселью скользящих вращений – выводит Самаэля в вальс. Они чудом не путаются в руках и перемещении ног. Дыхание перехватывает от переплетëнных не по традиции пальцев; и, не оставляя между ними и миллиметра, Аластор плавно кружит. У Самаэля в голове вместе с мелодией затихает неудержимая буря, а порождëнный энергией дикий экстаз успокаивается. Последствием бьется развязанное сердце, трясëтся в руках отпускающий адреналин, а мысли – мысли не возвращаются. — I know you’ve been hurting, — Аластор перемещает их сцеплëнные руки вверх, на щеку Люцифера, а голос его шепчет необыкновенно бархатным шумом, — Waiting on a train that just won’t come. Еще одна строчка тонет: Аластор шепчет так тихо, в самые-самые губы, почти касаясь, что Люцифер задыхается слишком громко, чтобы еë расслышать. — We’ll be dancing in the sun. «And we’ll sing your song together», — за них допевает радио. Градус внутреннего напряжения давно достиг нуля, пустоту внутри, переполнив, залило – и в медленном покачивании марево крови выливается в прикосновение губ. Опускающиеся веки, наконец, не тянут больше тяжелым. Под кожу, уничтожая могильный холод, въедается игра тëплого света, которую горячим собирает в их прижатые губы демон, и Люцифер навсегда забывает: им остаëтся несколько считанных секунд.