Так цветёт чертополох

Неделю назад или около того Оливье видел Астольфо в церкви. Мальчишка переминался с ноги на ногу перед исповедальней. Вид у него был такой, словно он торчит здесь со времён Вавилона, набираясь смелости войти. Завидев их с Роландом, Астольфо вдруг побелел, как бумага — и исчез за дверями, просыпав по каменным плитам звонкий стук набоек.   — Да что с ним такое? — буркнул Оливье. Плечи Роланда опустились.   — Я не знал, что он тут будет. Не стоило, наверное...   — Что «не стоило»?  Если вы рассобачились, тебе что, теперь не ходить никуда?   — Мы не собачились, — коротко заметил Роланд. Выспрашивать Оливье, разумеется, не стал: своей головной боли хватало. Чем старше Астольфо становился, тем труднее было понять, что там у этих двоих происходит и из-за чего очередной конец света. Роланд захочет — Роланд расскажет.   Пока что, видимо, не хотел.     * * * Чего Оливье не ожидал, так это найти паладина Граната перед своими дверьми незадолго до полуночи, в туфлях на босу ногу и со следами зубного порошка на щеке.   — Оливье. — Астольфо оторвался от стены, коротко кивнув.   — Чего ты хочешь?   По правде сказать, сам Оливье хотел спать, а не изощряться в гостеприимстве. У него и с обычными-то детьми не ладилось. А уж Астольфо… Нет, Оливье сочувствовал мальчишке. Правда. Никто не заслуживает пройти через такое дерьмо. Но ребёнок, который в то же время паладин, который в то же время живая тикающая бомба, готовая взорваться от неловкого тычка…   В Оливье ещё тлела надежда, что мальчишка пришёл одолжить лампу или чернила, когда Астольфо вперил в него взгляд из-под чёлки:   — Я хочу поговорить.   Да чтоб тебя.     — Входи. Чай будешь?     Против чая Астольфо не возражал. Оливье достал для него чашку с фарфоровой пастушкой — та бежала по фарфоровому лугу, гонясь за фарфоровым рыцарем (или, возможно, в обратном порядке).   — Мне три, — глухо сказал Астольфо.     — Что — три?   — Три ложки сахара.   — Я не держу сахар. У меня здесь не столовая.   — А.   Приняв несладкий чай как неизбежность судьбы, Астольфо уставился немигающим взглядом на пляшущие чаинки. Торопить его Оливье не собирался. Спать, конечно, уже хотелось изрядно — но он утопил зевок в собственной чашке. Стрелки часов подбирались к полуночи. Все, кому не предстояло ночное дежурство, уже видели третий сон.   — У тебя бывало такое, — наконец проговорил Астольфо, — о чём никому не расскажешь?   Оливье поморщился: в глубине души его всё ещё царапало, что сопляк с волосами цвета недозрелой клубники и с запястьями тоньше воробьиных косточек зовёт его «на ты». Паладины… Равные… А, чёрт с ним. Отхлебнув чаю, Оливье ответил:   — Разумеется. Человек же не кошелёк, чтобы по щелчку открываться и наизнанку выворачиваться. Секреты есть у всех.   — Я не про то.   — А про что?   — Про то, что хочешь рассказать, но не можешь. Даже на исповеди.   О, Господи.     Мальчишка пялился в никуда, сжимая чашку так, что Оливье забеспокоился бы за фарфор — не будь эта чашка подарком Роланда: блестящим, дорогим и невыразимо уродливым. Роланд считал, что фарфоровый рыцарь похож на Оливье. Оливье считал, что, будь это так, стоило бы повеситься. От обладания чашкой он отбивался как мог, но проще справиться с вампирской стаей, чем с Роландом, который решил осчастливить ближнего.   — Не знаю, — честно сказал Оливье. — Тут так сразу не ответишь.   — Я… я просто пытаюсь понять, делает оно меня лучше или хуже. Иногда мне кажется, — мальчишка беспокойно облизнул растрескавшиеся губы, — будто оно и есть лучшее, что во мне есть, а иногда я думаю, что в ад за это попаду. Хотя это, в общем-то, чушь. Ад — я думаю, это нестрашно. Страшнее здесь и сейчас быть ничтожеством. Но я не знаю, не могу разобраться, становлюсь ли от этого ничтожеством, или…   — Астольфо, — сказал Оливье, — я бы рад тебе помочь, но я ни черта не понимаю.   Тот замолк и снова уставился в чашку. Будто Оливье своей репликой, как неверным движением, задел какой-то загадочный кран и перекрыл воду. Проклятье. Не был воспитателем, и начинать не собирался.   — Вообще, неважно. Я зря пришёл, это всё глупости. Спасибо за чай. — Сунув Оливье чашку в руки, Астольфо резко поднялся и шагнул к порогу — тощий, угловатый, ничем не похожий на ту живую молнию, которую Оливье случалось наблюдать в бою.   — Так, — велел Оливье, — стоять.   Мальчишка застыл вполоборота, косясь недоверчиво. Мало кто в Ордене говорил с ним таким тоном.   — Сначала ответь. Ты с жизнью кончать не собрался? Не ври. Соврёшь, пойму.   Астольфо издал суховатый нервный смешок:   — Что? Нет! Я на слабака похож? Пока хоть один вампир жив, я умирать не собираюсь.   Кажется, он говорил искренне. Отлично, подумал Оливье, одной возможной проблемой меньше.     — Убивать кого-то собрался?   — Что за глупые вопро…   — Кроме вампиров, — отрезал Оливье. — Отвечай.   Астольфо подумал. Качнул головой.   — Нет.   Значит, двумя возможными проблемами меньше. Всё остальное поправимо.   — Ладно, — сказал Оливье. — Тогда можешь идти. И, слушай, я честно не очень понимаю, почему ты пришёл именно ко мне, но для информации: Роланд всё ещё переживает из-за этой вашей ссоры, и…   Он не договорил. У Астольфо сделалось такое лицо, будто Оливье его ударил. Крепко так, с размаху.   — Я никогда не буду с ним больше говорить.   — Ладно, — сказал Оливье, растерянно хмурясь. — Поступай, эм, как знаешь.   — Никогда. Так ему и передай.   Вот дверью хлопать было, прямо скажем, не обязательно. Прядь волос взлетела и вновь опустилась Оливье на лицо. Господи, неужели он в этом возрасте был таким же? Да ну нет, точно нет.   * * *   Плакать унизительно, так что Астольфо решает не плакать. Вообще никогда, ни из-за чего, не только из-за Роланда. Наверху вот-вот рассветёт. Астермит в фонарях гаснет, и припозднившиеся шлюхи торопливо стучат каблуками по брусчатке, в шорохе юбок и оборок. Скоро встанет солнце. Здесь, внизу, конечно, без разницы. Астольфо жмурится, пока чернота не поплывёт зелёными пятнами. Облизывает солёные губы. Ему нужны новые правила. Новые обеты, не перед церковью или Богом — перед собой. У Астольфо их много, почти все удаётся соблюдать, хотя бывают и срывы — всё-таки он ещё не так силён, как хотелось бы. Ничего не бояться. Никогда не плакать. Никому не верить — это новое, это стало ясно только сегодня. Он почти решил довериться Обсидиану; может, потому, что Обсидиану всё равно, и его равнодушие издалека казалось почти целебным, а может, потому, что тот тоже любит Роланда, хоть и иначе. Но почти сразу стало ясно, что это ошибка. Так вот: никому не верить. Никого не назначать на должность своего солнца, даже в минуты слабости, даже мысленно. Никогда не позволять себе думать, что важно что-то кроме мести. Ничего не бояться. Никогда не плакать. Никогда не... Астольфо проваливается в сон, так и не завершив круга на самонаборных чётках. Чётки выскальзывают из пальцев и с тихим стуком падают на пол.