Благословение Шута

«Шут — оберег этой вселенной».       Гитары нещадно рвали запылившийся мирок концертного зала, и даже не верилось, что итогом этой какофонии совсем скоро, через считанные минуты, станет стройный и гармоничный поток, проникающий в самые сердца. Но — саундчек дело такое, скажем так, грязное. Хоть и витает над головами артистов пока что только пыль.       Он, незримый и неслышимый, как ему и положено, прошел в зал. Зал пустой, голый. Скоро яблоку негде будет упасть, а пока здесь гуляет только шумное эхо.       Он прошел ближе к сцене, неслышно вздохнул. Зачем-то провел пальцем по краю, рискуя посадить занозу. Да… Много воды утекло с тех пор, как его мальчики выступали перед кучкой пьяных подростков — теперь уже эти подростки и сами обзавелись пивными пузиками, лысинами и детишками. Те, кто дожил, конечно.       Да и сами мальчики давно уже не те. Хоть и знал он, когда вознесся над ними, над их светлыми головами, когда дал им свое благословение, что не будут они всегда такими легкими на подъем, искра в их сердце рано или поздно потускнеет, как и детский блеск в их глазах. Знал. Но ничего не мог с собой поделать. Боль в сердце все такая же — равно как и десятки, сотни, тысячи лет тому назад. Сменялись площади деревень и городов, вырастали из времен вот такие вот сооружения, инструменты обрастали колками и струнами, а музыка оставалась прежней. Суть ее. Передача от сердца к сердцу. Через дыхание, биение пульса, боль, смех и слезы. Все это осталось неизменным — от скоморошьей пляски на ярмарке до презентации нового альбома в культурном комплексе.       Он опять ощутил себя невообразимо древним и усталым. Что с того, что это так и есть? В каждом времени его дети позволяли ему забыть о прожитых веках. Дети. Он позволял себе о них так думать, ведь вместе с ним, незримым, они в муках создавали свои первые творения, и он радовался с ними. Осушал слезы боли от первых разочарований, неизменных спутников Творца. Питал своей кровью, когда в поисках верного пути они страдали от голода и жажды. Лечил их болезни, стягивал их раны, отрезал от себя дни и годы вечной жизни, дабы продлить их собственные. Как же иначе-то. Это же его малыши, взятые под опеку, им поцелованные, благословленные…       Но случается и вот такое.       И ему ведома горечь и боль предательства. Мальчишки взяли и сбросили с себя заботливо надетые им шутовские колпаки. Один нацепил на себя крест — не тот самый, конечно, а вписанный в литеру «А» — но разницы, в общем, не было. И так и так больно. Другой и вовсе натянул корону. Та сидит на нем неловко, набекрень. А третий…       Третий, великий грешник, ударил по сердцу больнее всех остальных. Сам лично плюнул на фитиль, так старательно затепленный. …до сих пор чуть труднее становится дышать.       Сцена опустела. Саундчек завершен, остались последние приготовления. Только цветные лучи режут пространство под высоким потолком. Литера засияла ярче, будто насосавшись, напившись их светом.       Стало невыносимо одиноко. Он здесь лишний… Его перестали слышать. Его перестали слушать. Повернувшись к сцене спиной, он заскользил к выходу, печально зазвенели бубенчики на колпаке. Этот звон будто выводил: «лишний, лишний, позабытый».       Звон рвал на клочки и так израненное сердце, и, в сердцах Шут стянул свой колпак, — стянул, и швырнул прямо в урну. Бубенцы жалобно звякнули и растаяли.       Замерев перед огромным зеркалом в холле, он вдруг неуверенно улыбнулся своему отражению. Тонкие губы растянулись широко, шире, обнажая зубы. Глаза ввалились, тени под ними становились все чернее. Чернота легла и на запавшие щеки.       Не обращая внимания на толкотню фанатов — впрочем, они все равно его не видели, — он довольно рассмеялся — и надел на облысевший до блеска череп невысокий черный цилиндр. Одернул такой же черный пиджак, на запястье стукнули четки.       В конце концов, если одни двери закрываются, непременно открываются другие, и эта поговорка не о неумелых столярах. Что толку кричать тому, кто тебя не слышит? Когда есть тот, кто мечтает услышать твой шепот? Ведь не в первый раз он покидает отвергнувших его Благословение. И не в первый раз берет под свою руку других, в глазах которых еще горит огонь.       Прощайте, детишки.       Здравствуйте, мои любимые чада.