My strange addiction

      POV: Арсений       Лопата всю дорогу стучала в багажнике. Да, в моей машине действительно была лопата. Не верите? А я три года был заядлым садоводом, у меня даже дача имелась чуть западнее границы города. Я знал расписание всех дачных автобусов наизусть. Знал, какой сорт лучше сеять сейчас, а какой — ближе к июлю. Летом общался исключительно с бабушками — забавно. Да с Сережкой Матвиенко, который приезжал проведать свою тётку. Ну, и дом у неё был! Не дача, а настоящий дворец!       А потом вдруг пропало время и на поездки за город, и на рассаду, и на беседы в беседках с бабушками. Хотя одна старушка мне так запала в душу, что я, представьте, до сих пор шлю ей открытки. Ирина Сергеевна, с ней было так комфортно беседовать о литературе! Боже мой, мне казалось, что она была лично знакома с самим Мономахом: настолько подробно она описывала его поучение, изложенное на древнерусском языке. И даже цитировала его в оригинале. Проходящий мимо Сережка лишь усмехался, слыша, как Ирина Сергеевна вновь перенеслась на тысячу лет назад и начала разговаривать «по-магически», и говорил при этом, что Мономаха звали Шапкой. Старушка в свою очередь лишь отмахивалась, кутаясь сильнее в свою шаль, и за глаза называла Матвиенко пустосмешкой.       На дачу времени теперь не оставалось. Почему не приезжаю? Матвиенко часто спрашивал меня об этом. Не долго думая, отвечал, что на работе завал. Какой же может быть у меня завал, если я днями сижу дома и убиваю счастливую молодость. Ведь её дни так прекрасны, а я как дурак за дверь мастерской лишний раз нос не высовываю. Так уже говорила моя мать. Я действительно проводил большую часть времени дома — в этом заключались издержки профессии. Художник.       С детства я любил искусство, в особенности рисование. Бабушка уверяла, что в года три из-под моей кисти выходили удивительные ели. Поверю на слово, странно, что сейчас я специализируюсь исключительно на портретах.       — Алло, это Арсений Семенович?       — Сергеевич, — придерживая трубку телефона плечом, поправил я. Руки, как всегда, в масле — и я сейчас не про шоколадное — я обтирал их влажным полотенцем.       — Ой, извините, пожалуйста, — готов поклясться, что щеки того, чей голос говорил с другого конца провода, залились краской. На фоне было шумно: голоса, шаги. Я тут же вообразил картину: парнишка, судя по голосу, молодой стоит посередине оживленной улицы. Его в спешке задевают плечом — он невольно проливает на себя уже остывший кофе, ведь позавтракать дома, как обычно, не успел, проспал. И вместо злости на лице у него лучезарная улыбка. — Арсений Сергеевич, Вы меня слышите?       Тут я понял, что вновь заблудился в облаках, и кинул быстрое:       — Да-да, — бросив полотенце на спинку стула, я перехватил трубку рукой. У меня до сих пор работал домашний телефон. Желтый. Советский. Наверное, клиенты удивлялись, набирая шесть цифр, вместо привычного длинного номера.       — Я говорю: мне бы портрет заказать.       — Да-да, конечно.       — К концу месяца. Успеете?       Я бросил быстрый взгляд на мольберт. Незаконченный пейзаж улочки Петербурга, тебе придётся ещё некоторое время попылиться на моем шкафу. Не думая о том, какое сегодня число, я бросил фирменное:       — Да-да, конечно.       На другом конце провода усмехнулись:       — Вы ещё что-то умеете говорить?       Я едва ли не бросил ту же самую фразу. Вовремя опомнился и сухо закашлял.       — Вам с натуры?       — По фотографии не нарисуете?       — Отчего же не нарисую? Нарисую.       Видимо, собеседник почувствовал некую обиду в моем голосе, поэтому скромно пролепетал в качестве оправдания:       — Вы поймите, этот подарок не мне, а моему другу на день рождения. Он давно о таком мечтал.       — Прекрасный выбор подарка, — мне было приятно, что этот парень выбрал меня в качестве исполнителя чужого желания.       — Мерси. Можем с Вами где-то связаться? Или мне фотографию по голубиной почте присылать? — усмехается. Усмехается в открытую над моим домашним телефоном!       — Нет, почему же… — я продиктовал свой номер, по которому клиент смог бы найти меня в социальных сетях.       — Записал… — пробубнил он, стоя, по всей видимости, с колпачком от ручки в зубах. Тоже мне, ребенок двадцать первого века! Пишет заметки не в телефоне, а по старинке на бумаге. — Меня, кстати, Антон зовут. Это так, чтобы Вы не подумали, что Вам написывают мошенники.       Вечером я узнал об Антоне весь максимум, который только мог разузнать из его страничек в социальных сетях. Зеленоглазый парень с пшеничными кудрявыми волосами был ростом едва ли не два метра. Работал актером в областном театре, судя по всему, уже четвертый год. На больших экранах светиться не спешил, а зря. Я бы с такими внешними данными и харизмой отправил бы заявки сразу на несколько кастингов. Судя по фотографиям на страничке, Антон — человек, ну, очень творческий и компанейский. Любит путешествовать. Нескупой на тематические фотосессиии. В общем, за изучением его профиля я не заметил, как пролета ночь, а утром надо быть уже бодрым и браться за работу. Готовый портрет я должен передать Шастуну уже на следующей неделе. Черт возьми, сегодня уже двадцать третье сентября…       Тридцатое сентября не заставило себя ждать. И вот я стою у служебного выхода театра. Весь мокрый и холодный с огромным хостом в руках, который благо додумался упаковать в целлофан.       — Что же Вы мерзните! Зашли бы, — дверь, казавшаяся мне всё это время такой неприподъемной, наконец открылась, и на улице показалась кудрявая макушка. Не знаю отчего, но на моем лице тут же засияла улыбка. Она, кажется, даже смогла ярче фонарей осветить вечернюю улицу. — Проходите, не стесняйтесь.       Антон гостеприимно распахнул дверь, пропуская в театр промозглый сентябрьский воздух. Я тут же услышал недовольное бормотание: видимо, ругался и так замерший, впрочем, как и я охранник.       Я вбежал по ступеням, едва не поскользнулся на самой последней. Антон по-прежнему улыбался и первым протянул мне руку:       — Здрасьте.       Я с удовольствием стиснул ее, заметив обилие колец на пальцах. На каждом было не менее трех штук. Ну, и броня! На Антоне была белая объемная футболка с изображением котика, сидящего под елкой, черные потертые джинсы и кроксы. Я слышал приятный запах, но не мог описать его. И лишь вдыхал, вдыхал и вдыхал…       — Мы с Вами как в том меме, — хохотнул Антон. — Выглянул в окно, чтобы по одежде прохожих понять, какая погода на улице, а там…       Действительно, сам Шастун был одет по-летнему. На мне же было черное подпоясанное пальто до колен, такого же цвета брюки и сапоги. Я робко улыбнулся.       — Пройдете? — Антон любезно перехватил у меня холст и покрутил в руках, понимая, как удобнее его зацепить: то обнял его как плюшевого мишку, прижав к груди, то взял под мышку. — Вы замерзли, наверное, я бы чай налил. Или кофе, или коньяк… Не знаю, что Вы там пьете.       Я усмехнулся и поправил черную оправу очков, лишь бы куда-нибудь деть руки. В этот момент мне хотелось всё-таки чаю, причем чистого. Без примеси красок.       — У меня репетиция как раз закончилась. Я бы и я сам не отказался от отдыха. Составите компанию?       «Извините, у меня много работы», — едва ли не сорвалось с кончика языка, но я вовремя его прикусил. Действительно ли так много? Снова браться за тот Питерский пейзаж? Черт возьми, впервые не хотелось брать в руки кисточку, поэтому, пожав плечами, я ответил налегке:       — Почему бы и нет.       Антона этот ответ явно подбодрил: его улыбка стала ещё шире, а у глаз появились узкие солнечные морщинки. Я подмечал каждую деталь портрета Антона, чтобы впоследствии изобразить их на холсте.       — Тогда не отставайте, — Шастун махнул мне свободной рукой и провел через поручни. — В паутине театральных коридоров несложно заблудиться.       В этом я убедился сам, стоило лишь, поднимаясь по лестнице на пятый этаж, заглядывать за стеклянные двери. Коридоры были действительно идентичными: стены цветы охры да двери под темную древесину. По пути нам встретилась пара коллег Антона: актер или звуковик — сказать трудно, но парень задорно попрощался с каждым.       — Помочь? — моя ладонь легла на плечо Антона. Я стал замечать, что с каждой ступенькой его хватка всё слабеет и слабеет.       — Пустяки, — Антон лишь сдунут со лба кудряшку и зашагал выше, хотя и не так шустро. — Мне этот холст ещё на день рождения вести, Вы не забывайте.       Наконец мы пришли. Угол Шастуна не имел роскошных габаритов: квадратный коридор, откуда имелись выходы в комнатку на одного, узкую кухню и ванную. Стены светло-желтые, потолки из пенополистирола — одним словом, ничего примечательного. Однако Антон всё же пытался оживить помещение: от стены до стены висела гирлянда из флажков, на потолках — фонарики, а на подоконнике развернулась целая клумба. Розы, хризантемы, гипсофилы — каких цветов здесь только не было!       — И Вы прямо тут и живете? — ошеломленный, я осматривал каждую деталь комнаты.       — Угу, — буркнул Антон, пряча холст за дверь кухни. — И давайте всё же перейдем на «ты». Мне так комфортнее.       — Как скажешь, — развел руками я и наконец додумался снять пальто.       Пока Антон допытывал у меня, к какому чаю я неравнодушен: черному, зеленому или вовсе фруктовому, — и сколько ложек сахара мне надо: ноль, одну или, может, всю сахарницу, я осматривал каждый уголок его скромной комнаты, пытаясь дополнить уже составленный мною портрет. Антон к своей профессии подходил серьезно, тому свидетельством были разбросанные по кровати листы сценария «Евгения Онегина». Его роль — а Антон играл именно Евгения — была на каждой странице выделена маркером. Также мне удалось зацепиться взглядом за тетради с переписанным сценарием.       — Так лучше запоминается, — пояснил Шастун, когда застал меня за изучением одной из таких тетрадок. В руках у него был поднос с двумя кружками: одна обыкновенно черная, другая с надписью «лучший актер» и с изображением Оскара. Я сразу догадался, в которой из них мой черный чай без сахара, но с лимоном. Выбор Антона же пал на чай с малиной, который он добротно и щедро усыпал сахаром.       Как мне показалось, свободного времени у Шастуна было немного, но проводил минуты без репетиции он насыщено. На полке стояли худая стопка книг по психологии и пара классических произведений. У него не было даже телевизора! На замену ему пришел ноутбук и проигрыватель. Всегда мечтал о коробочке с музыкой, а от пластинок не мог отвести взгляд. Антон отдавал предпочтение спокойной, красивой музыке. На пластиках я смог прочитать следующие названия: «Sirotkin», «Свидание», «Мы»…       — Денюжку я сбросил, — скромный лепет Антона вывел меня из транса. Я не понимал, сколько прошло времени. Не помнил, о чем разговаривал с ним, и разговаривал ли вообще. — Но прошу, возьми в качестве комплимента, — он протянул мне два билета. Я ухмыльнулся: какими бы эти билеты не были, этот парень являлся настоящим воплощением романтизма, раз считал, что у меня кто-то есть. Ну, да, у голубоглазого смазливого брюнета с россыпью родинок по всему телу обязательно же должен кто-то быть. Не думая, я, как загипнотизированный, тут же принял своего рода «чаевые». Хотел было вернуть один билет владельцу: не составишь компанию? Мне было безразлично, куда бы меня пропустили эти билеты. Будь-то фильм в кинотеатре или концерт симфонического оркестра — неважно, лишь бы попасть на приглашенное мероприятие вместе с Антоном. Но мечты мои и радость тут же притупись. Билеты-то на тот самый спектакль, на «Евгения Онегина»! — Мне так понравился твой портрет, что я просто не знаю, как тебя отблагодарить! Это, наверное, меньшее, что я могу для тебя сделать.       — Да брось ты, — признаюсь: Антон смог заставить меня смутиться. И едва ли не поставил в неловкое положение. — В этом и заключается моя работа.       Я захлопал ресницами, натянув глупую, беззаботную улыбку. Обжигающее кожу дыхание Антона могло заменить кислород. Я как наркоман, зависимый от внимания своего актера.       — Ага, делать людей счастливее, — усмехнулся Антон с полным крекеров ртом, крошки фейерверком рассыпались по его футболке и джинсам. Он тут же одним движением смахнул их на пол.       Поздним вечером я шел по центральной улице, сопутствующий довольно странным ощущением. Казалось, весь мир замер, стоило лишь не на прощение сжать руку актера. Сердце билось сильнее обычного. Не могло забыть каждый взгляд зеленых глаз, обращенный в мою сторону. Каждое невольное прикосновение: Антон не контролировал движения во время раздирающего его пополам смеха и часто хватал меня за руку. А встреча… Ах, эта встреча! Самый ожидаемый и одновременно самый тревожный момент сегодняшнего дня.       Я терялся, словно марионетка, в потоке людей, постоянно оборачивающихся в мою сторону. Наверное, я и в правду светился от счастья. Я едва ли не падал, все сильнее и сильнее отдаляясь от театра. Безумие! Я ощущал себя таким потрясенным и одновременно счастливым — это действительно походило на сумасшествие.       Ввалившись в квартиру, я понял, что не смогу вспомнить ни одну деталь той необыкновенной встречи. Закрываю глаза и пытаюсь прочувствовать ее снова. Визуально изобразить портрет Антона, его комнату, сам театр. Тщетно. В ответ лишь отзывалась тишина. Я схватил телефон, зашел в переписку с Антоном. Долго думал, что бы написать. Но ни одно слово так и появилось в окошке для сообщения. Я хлопнул себя по карману: может, в спешке забыл билеты, и появится повод вернуться? Увы, билеты были при мне.       Лопата всю дорогу стучала в багажнике. Да, звук был назойливым, и я хотел уже заглушать его пением радио. Но не осмелился его включить: не исключено, что музыка привлечет к себе внимание проезжающих мимо автомобилей. Однако кто ещё в полночь ударит по газам и метнется в сторону дачного поселка? Разве что человек, которому есть что скрывать. И этим человеком был я.       Не думал, что когда-то вернуть на дачу. Не думал, что она окажет мне такую услугу. Лишь бы не встретиться там с Сережкой! Хотя если он сейчас и на даче, то, я уверен, спит с очередной девчонкой, и ему сейчас не до меня. К счастью.       Попытавшись абстрагироваться от звона лопаты, я стал вспоминать приятные моменты последнего года. Одним из таких моментов был тот самый «Евгений Онегин». Тот самый спектакль, в котором я увидел Антона впервые на сцене. Увидел и не смог за три часа оторвать взгляд.       Я сидел на кресле, оббитом бархатом цвета бордо, скрестив ноги. Второй билет я продал — да, вот так смог нажиться на чужом подарке. Какая-то женщина лет пятидесяти откликнулась на мое объявление, поэтому весь спектакль вздыхала рядом со мной. Придется сказать, что это моя крёстная матушка, если вдруг Антону удастся выловить именно мою фигуру из темного зала. Интересно, важно ли ему мое присутствие? Но мои глаза, вопреки всему, были прикованы к сцене, где разворачивалась одна из самых пленительных постановок, которые я когда-либо видел. Никогда бы не подумал, что классика, а в особенности русская может быть настолько завораживающей. Но сердце мое трепетало преимущественно от волшебной игры одного актера…       Антон был неповторим. Он вносил в роль столько эмоций, столько истинной страсти, что словно превращался в Онегина. Заставлял разочароваться в нем, не понимать. Кого-то — даже сочувствовать ему в финале. Голос Шастуна будто бы проникал сквозь пространство зала. А я как дурак не мог оторвать глаз от его выразительного лица.       К сожалению для себя, я постепенно замечал, что спектакль подходит к своему логическому завершению. Между моими коленями тут же задрожал букет. Белые хризантемы. Боже, я даже забыл о них! Настолько погрузился в иллюзию постановки. На мгновение стало немного волнительно. Даже неловко. Ну, что я, тридцатилетний мужчина, буду трястись с этим веником под сценой? Прямо как подросток перед первым свиданием под окном своей возлюбленной. Наверное, со стороны я буду выглядеть нелепо. Эту мысль подтвердила вереница девиц, выстроившаяся возле сцены во время поклонов. Ну, и плевать только…       Я протиснулся сквозь женскую толпу, едва ли не задохнувшись в шлейфе духов и цветочных запахов, и встал почти вплотную к сцене. Пытаясь выцепить глазами Антона из-за кулис, не обращал внимания ни на что. Не замечал, как постоянно стала редеть толпа у сцены. Как остальные актеры выстроились в линию почти у самого её края. Вдруг я почувствовал сильный удар в грудь — это сердце врезалось в грудную клетку и, кажется, замерло на ближайшее время. На поклоны вышел он. А дальше всё как в тумане. Всё-таки со стороны я выглядел максимально странно… Хотя, может, это совершенно не так. В любом случае ничего я не помню. Помню лишь как протянул букет. Как Антон, к счастью, его заметил. Улыбнулся. Бросил быстрое приветливое:       — О, ты всё-таки пришел, — и украдкой похлопал меня по плечу. Изумруды засверкали от благодарности и некого смущения.       Как же я мог не прийти, дурачок! Весь месяц, имея билеты на руках, я только и грёзил об этом спектакле. Спал и буквально видел эту постановку. Антона на сцене. Его эти кудряшки, в этот вечер так забавно уложенные и взбрызнутые лаком. Руки с обилием колец. Смешную родинку на кончике носа-кнопки. Видел и себя в объятиях Антона.       Вновь шум в голове. Как пробирался сквозь народ к гардеробу, не помню. Путь домой — тоже. Помню лишь, как ждал сообщения от Антона. Может, поблагодарит? Или чего лучше — предложит встретиться? Надеялся и проверял сообщения каждые пять минут. Шастун то заходил в сеть, то выходил. И так до полуночи. Дождаться не смог: уснул.       Я открыл окно и распахнул черную ветровку: дышать в машине становилось почти нечем. Прислушался: никакой погони. Интересно, стало бы комфортнее, если за мной погналась бы целая стая полицейских? Может, ощутил бы себя героем боевика, не знаю… Ехать в тишине не было сил. Жаль, что пассажир на заднем сидении немой. Из него получался замечательный оратор. Кто, если не он, смог бы скрасить столь скучную и угнетающую поездку?       Глаза начали слипаться, а руки затряслись. За проявление слабости я влепил себе неслабую оплеуху. Не спать! И бояться уже нечего: всё же уже сделано. Я потянулся к бардачку, и оттуда прямо мне на колени выпал театральный билет.       С появлением Антона в моей жизни я стал частым гостем в театре. Успел выучить схему зала Большой и Малой сцен. Понял, какое место выигрышное, а какое отнюдь не удобное. Даже смог запомнить в лицо бабушек-капельдинерш. Я ненароком услышал, как зовут одну из них. Наталья Михайловна, она частенько привлекала к себе внимание своим стойким и жестким характером. Огорчало лишь одно: я был гостем. Уходить не было никакого желания. Но каждый раз всё же приходилось это делать, хотя я и пытался максимально оттягивать момент прощания. А хотелось лишь простого, человеческого: после спектаклей подниматься по служебной лестнице до пятого этажа — мне можно, я же теперь «свой» — и попадать прямиком в самые искренние объятия в мире, а после — в хотя и тесноватую, но теплую кровать.       Когда я сидел на очередном спектакле Антона, который я, впрочем, смотрел уже не в первый раз, в голове снова вспыхнул образ этого прекрасного, ни с чем не сравнимого создания. Я сжал подлокотник в ожидании выхода Шастуна на сцену. Но мысли по-прежнему кишели в голове, не давая сосредоточиться на игре других актеров. Или они мне вовсе не интересны? Мне безразличен театр? В нем мне нравится только одно… И никто, кроме меня, не достоин находиться рядом с ним. Ведь только я способен разглядеть ослепляющее величие в движениях, мировоззрении, внешности Антона.       За несколько месяцев я выяснил многое об Антоне, но хотелось больше. Мало осведомленности о местонахождении Шастуна, об его вкусах в музыке и типаже девушек, биографии его друзей и семьи… Антон должен оказаться под моим тотальным контролем. Никто не смеет касаться его прекрасного тела. А коллеги, как на зло, то и дело оставляли свои грязные отпечатки на его плечах, лице, шее…       Я, по-прежнему сжимая подлокотник, поднял затуманенный взгляд. Нельзя упускать Антона из вида ни на секунду. Его голос, улыбка, жесты… Боже, клянусь: я был готов закричать от восторга. Образ его преследовал меня по пятам: являлся во снах, в которых он нежно обвивал хрупкими ручонками мою шею. Меня постигло обожание до безумного блеска в глазах и тремора в кистях.       Антон получал слишком много внимания: от коллег, от зрителей… Проходя мимо театра, я украдкой заглядывал в его окна: на подоконнике всегда была масса цветов. Настоящая оранжерея! Но зачем нужны все эти люди, если такое же количество внимания Антону могу уделить только я?       В тот вечер спектакль я почти не смотрел — исключением были лишь сцены с Антоном, разумеется. Зато в голове моей созревал один план. Один опасный план, ждущий своего воплощения.