el tiempo que se pierde no vuelve
dame un beso y bájame de la cruz
От молчания сгустившегося, как творожная масса, комната вокруг приходит в движение: она то сжимается, то разжимается, то растягивается, то сужается, подыгрывая круговерти подвисших секунд. Любое слово, замершее на губах, или мысль, застрявшая в голове, прошившая ее от виска до виска, — здесь все пульсирует и переливается, примеряя на себя различные оттенки. Различные настроения, поделенные пополам, и рывки дыхания, взмахи локтей, соприкосновения плеч. Тоже пополам. Молчание между ними — будто живой организм со своей конституцией, строем и сетью коммуникаций, а они — жгучее его ядро, его свет, его искрометная пульсация. В теплой, бронзово-желтой полутьме они дрейфуют, крепко обнявшись. Танцуют вне времени и пространства, плавно покачиваясь, словно маятник. Пришвартованные друг к другу, они существуют здесь и сейчас: в этой комнате этой ночью. В этих объятиях. В окружении этих стен, где единственный доступный звук — босые шаги да шорох одежды. Мягкая поступь туда-сюда. И никакого внешнего шума. — Касательно авантюрина… — Продолжает вдруг Рацио, а у него, как оказалось, есть поразительная способность вводить слово столь естественно, словно разговор и не прекращался. — Зеленый камень означает рациональность, мудрость и уверенность. Синий — азарт и страсть, этот камень — синоним удачи. Он неторопливо ведет ладонями по поджарым бокам, а Авантюрин запрокидывает голову, тыча носом в основание чужой шеи. — И, наконец, черный камень знаменует избавление от стресса. Они не прекращают лениво вальсировать, рассекая мрак. Рацио несильно обхватывает его лицо и приподнимает его, вдавливая пальцы в щеки. — Думаю, синий камень больше про тебя, — он переходит на шепот. — Твои глаза такие же… азартные. — Весьма интересная лекция, доктор Рацио, — Авантюрин скалится ему, неторопливо двигая головой. Рацио не ослабляет хватки, и он улыбается шире. — Но мне было бы интереснее услышать про крикливого павлина. Рацио хмыкает, крепче сдавливая его талию. Чуть отстраняет от себя и, зажав в ладонях бледное лицо, смотрит долго и внимательно: его взгляд — точно мелкие удары резиновым молоточком на приеме у невролога. Авантюрин прикрывает глаза и улыбается, и улыбка его рассыпается в полутьме грудой драгоценных камней. К шкуре за бесценок. — Порой я в самом деле не понимаю тебя, — тихо произносит Веритас, и его привычка проговаривать слова четко и внятно саднит на подкорке. Откуда-то снизу тянет холодом, стопы легонько покалывает, а Авантюрина подбешивает, что разговаривать с Рацио приходится, задрав голову. — Не понимаю ход твоих мыслей и чего ты хочешь. Чего добиваешься. Пожав плечами, Авантюрин продолжает улыбаться. Улыбка у него в ходу, она — на невидимых прищепках, как только что вывешенное во дворе белье. Его оружие и щит. Он улыбается и слегка наклоняет голову, ощущая загривком тепло шероховатых пальцев. Рацио скользит ими выше, к линии роста волос, и прижимает ладонь крепче, фактически вынуждая того опустить на нее затылок. От молчания сгустившегося, как творожная масса, и от черноты — как свежесваренный кофе — у него стягивает виски. — Я тоже не понимаю того, кто нанимает к себе парня, которому не доверяет. — У тебя были превосходные рекомендации. — О, у меня были превосходные рекомендации, — Авантюрин пожевывает губу. — Да, доктор. Это определенно то, на что следовало опираться при выборе… меня. Он сглатывает, поворачивая голову. Сегодня на нем — дурацкое черное платье: слишком тонкое, чтобы прикрывать рельефы мышц и набухшие соски, которым достаточно легкого трения по ткани, чтобы затвердеть. Временами Авантюрин проклинал свою чувствительность — выкрученное на максимум желание, жар между ног и нервы, как сплошной оголенный провод, — но сейчас он ощущает себя странно: одновременно расслабленно и взбудораженно. И где-то на периферии, сбоку, как ускользающая пополудни тень, маячит рябенькая тревога. Ладони у Авантюрина влажные, а в платье ему слишком тесно. Веритас небрежно смахивает бретельку с левого плеча. — Скажем так: это стало одним из. — Роскошный изгиб стыка шеи с плечом и сама его округлость магнитом тянут пальцы, а Рацио оказывается слишком падким и не боится обнажить очередную слабость. С Авантюрином это ни к чему... вроде бы. — Но помимо этого ты прилежен, пунктуален и великолепно справляешься с любой задачей. Авантюрин усмехается; что это за неожиданный карнавал щедрости и внимания к собственной персоне — загадка. Он усмехается, лизнув губу; будь он в настроении, съязвил бы, но Авантюрин устал и не в духе. Внутри у него скверна, и к ропоту посреди ребер подмешивается нечто проворное, тонко настроенное, чему он пока не может дать определение, но инстинктивно напрягается, словно зверь перед охотой. Его мышцы становятся тверже, когда Веритас смахивает лямку со второго плеча. За окном — те самые два часа ночи, когда звезд не видно из-за проволочных облаков, и потому ориентироваться без навигатора не прихоть, а надобность. Вдвоем они бредут неясно куда и неясно зачем, но это не так важно; в поздний час, когда стынет пол и наливаются жаром щеки, когда алкоголь выветривается лишь наполовину, а бедра гудят из-за недавнего танца, все то, что могло иметь значение, испаряется и исчезает, стоит Рацио наклониться. Любая мысль, слово или ситуация; любая эмоция, чувство, снова мысль — это неважно, пока они не отпускают друг друга и тают в теплоте локтей, сомкнутых вокруг талии. Переступают с ноги на ногу, будто продолжая улавливать музыку, но не бодрые латиноамериканские мелодии, под которые они чуть ранее вбивали в пол пыль и кружились перед многочисленными гостями, а нечто другое: умиротворенное, спокойное и неуловимое, как туман над кромкой воды. — Очень мило, конечно, что твой друг пригласил меня на свадьбу, — притираясь к его бедрам своими, Авантюрин убирает руки с талии Рацио и обнимает его за шею. — Или это ты меня потащил, потому что больше не с кем? Веритас молчит. В голове у него — намертво встрявшие испанские мотивы: задорные и клыкастые, но дружелюбные. От Авантюрина пахнет вином, подвыветрившимся парфюмом — изначально терпким, но теперь более сладким и смешавшимся с потом — и ночью, обнажающей те истины, о которых он сам не знал. Чуть помолчав, Авантюрин продолжает: — Как бы то ни было, я рад. И рад был познакомиться с ним и с Кавехом, а мы с ним неплохо поболтали… уж не думал, что смогу встретить кого-то более говорливого и экспрессивного, чем я. В обнимку они плавно двигаются, как будто музыка — та, из зала, из пятачка выхваченного прожекторами пола посреди рукоплесканий и голосов — продолжала отбивать ритм, но уже внутри: по артериям и внутренностям. Сердце вместо барабана, вены — струнные, а воздух, гуляющий туда-сюда по трахее, дальний родственник тромбона или трубы. — Я рад за них. — Что-то звучишь ты не очень радостно. Авантюрин пожимает плечами и, неожиданно для себя самого, предлагает станцевать. Он поправляет бретельки, смотрит снизу вверх и застывает, высматривая реакцию в золотисто-алых радужках. Этот же умник рассказывал ему про свойство авантюризации: золотистое или серебряное мерцание, загнанное на глубину минерала. Редко когда глаза Рацио блестели, но прямо сейчас Авантюрин высматривает у зрачка пленительный блик, будто в микро-вселенной алых глаз лопнул и рассыпался космос. Звезды, светящиеся точки и миниатюрные космические тела. Вылови он падающую звезду, загадал бы желание, да только желания у него никакого не было. Кажется. Не в привычке Авантюрина задумываться о чем-то сакральном: жить нужно здесь и сейчас, а не на задворках собственных переживаний. Так он считает. И вроде бы все просто, ему не нужно учить самого себя тому, что он знает и к чему привык, однако каверзная мысль всегда найдет щелочку, чтобы пролезть, — и оттого, вероятно, у Авантюрина вмиг портится настроение. Сердце легонько покалывает, но не завистью или злобой, нет: ощущение такое, будто все происходящее с ним не относится к нему напрямую, а он сам — словно проекция собственного образа, бестелесное существо, смутно напоминающее знакомые очертания. Мерзкая слякоть, лязгнувшая под сердцем, запросто способна увести в смутную заводь, куда Авантюрин не хочет проваливаться. Поэтому он предлагает танец. Рацио какое-то время молчит, после чего касается пшеничной пряди и заводит ее за ухо. Прикрыв глаза, Авантюрин легонько вздрагивает и невесомо касается скулой розоватого запястья: — Ты в самом деле хочешь станцевать? — Хочу. — Лишь бы не разговаривать со мной? — Ты как всегда проницателен, док. Улыбка Веритаса — ширма, магия исчезновения, застывшая на отметке времени между тем и другим. Из любой ситуации Авантюрин привык выжимать максимальную пользу, его все — брать, что хочешь и что сможешь унести на плечах, а что не сможешь, распихивать по карманам, и самой выгодной инвестицией Рацио было нанять его. О чем оба прекрасно знали. — Скорее, я просто привык к тебе. — Рацио оглаживает его талию, бедро и, задрав атласную юбку, вдавливает в него ногти, слегка оттянув ногу в сторону. — И да, поначалу не доверял, пока дела не пошли в гору… благодаря тебе. — Благодарю, док. Это моя работа: искать выгодные предложения, надежных партнеров и приносить тебе прибыль, — Авантюрин накрывает ладонь Рацио и кладет ее себе между ног, где тесно и жарко. — Вот и весь секрет. — Секрет не только в этом, Авантюрин, не только в твоей дьявольской харизме и удаче, сопоставимой, разве что, с рождением под счастливой звездой. — Навалившись на него, Рацио осторожно оглаживает привставший член и сжимает между пальцев, протаскивая их вверх-вниз. Авантюрин выпрямляется и выдыхает ему в шею: тяжело, хмельно и любовно. — Это не череда приятных случайностей и даже не деловая чуйка, вернее… дело не только в них. Ты в самом деле благословлен. — Оу. — И у меня нет иных объяснений. — А тебе они нужны? Авантюрин ерзает, елозя стволом по длинной теплой руке, и трение ткани по нему и соскам выуживают из глотки сдавленный стон. На кой черт он напялил это дурацкое платье, он и сам не знал, но неординарную, экстравагантную часть своей натуры Авантюрин умудрялся подавать настолько естественно и гармонично, что если кто-то и удивился, увидев мужчину в предмете женского гардероба, то и бровью не повел. Странно, но как будто бы так и должно быть. И Авантюрин ощущает себя так же. Такая порода; только и всего. — Хочу сказать, док, что за удачу нужно платить. — Прижавшись, он резко отстраняется, стоит Рацио протащить юбку выше и сунуть кончики пальцев под намокшее белье. — Причем платить столько же, сколько получаешь, а иногда и больше. Простейший закон равноценного обмена; судьба не любит транжирить вхолостую, она та еще ханжа. Отдавай и получай. — Что ты… Ему надоедает этот треп быстрее, чем мелкая злоба начинает свербеть в желудке; Авантюрин резко хватает лицо Рацио, рывком тянет к себе, такого достопочтенного, высокого, — ах, наш молодой гений, — и гневно вжимается губами в его губы. Поднявшись на носках, он открывает рот шире и, наклонив голову, просовывает язык между безукоризненных зубов прежде, чем их хозяин успевает прикрыть глаза. Несколько раз он сталкивается с ним зубами и ведет по ним кончиком языка. Затем отстраняется, бегло вдохнув сплющившийся между ними воздух, и снова целует его: поначалу медленно и как будто неуклюже, но затем пускает в ход зубы и кусает Рацио то за язык, то за нижнюю губу. Его рот он вылизывает от и до, и вжимается до того крепко, что вот-вот бы хрустнули ребра. Веритас и не думает отстраняться или отталкивать его. Покорно сносит удары судьбы в лице этого блондина, и ухмыляется, стоит тому поочередно наступить на его ботинки. Босые стопы он опускает на них, как на лестничную ступеньку. И вдавливает Рацио затылком в стену, из-за чего голова начинает болеть. — Понял, — шепчет Веритас, едва Авантюрин облизывается, слизывая тоненькую нитку слюны. — Никаких разговоров. — Умница, док. Правда вот в чем: танцуя на чужой свадьбе, Авантюрин ощущал себя как никогда одиноким. Одиночество у него под кожей, оно ему не в новинку и носит он его как одежду, которая со временем растягивается и принимает очертания тела; оно не пугает его и не отталкивает, Авантюрин не чувствует ничего, потому что всю сознательную жизнь брел один, однако сегодня, зажатый между аплодисментами и грудью Рацио, он, широко улыбаясь, вдруг ощутил себя выброшенным на отмель. Как будто на миг очнулся от долгого сна — густого, как мазут, — но, не успев разомкнуть веки, тут же провалился в него снова. Авантюрин — тот самый, кто при первой же возможности продал бы себя за тридцать сребреников и кто откровенно позволял собою пользоваться, на каких-то несколько секунд осознал ценность собственной жизни, которую привык ни во что не ставить, и легкие с тех пор застыли у него в мраморе. Дышать тяжело, да и думать тоже. Он смотрит на Рацио, переплетает с ним пальцы и повиливает бедрами, начиная известную комбинацию шагов: шаг вперед левой ногой, удержание веса на правой, шаг назад. Топчась на месте, Авантюрин отходит, уволакивая за собой Веритаса, и он — единственный, кто вроде как ценил его, — покорно следует за ним. Желто-бронзовый свет, проваливаясь между ними, подчеркивает углы настороженности Авантюрина и заботы исподволь — у Рацио. В ней он едва ли сознается. Вдвоем синхронизируются: сбивчиво, но как могут. Сальса — это не агрессивное танго с резкими движениями и бескомпромиссным напором, пышущим страстью и возбуждением, и не бачата, чья основа — интимная доверительность и ласка, присущие любовникам, понимающим друг друга без слов. Сальса энергичная, задорная и полная импровизации, и потому Авантюрин предложил станцевать ее. Как компромисс между тем и тем. — И все-таки, — произносит он, сначала отстранившись, а затем, покрутившись, приближается к Рацио. Он легонько шлепает его волосами по шее, — мне было бы интересно услышать твою лекцию про крикливого павлина. Или про камни. Кажется, ты не договорил? — Ты же сказал, что не желаешь разговаривать. Основа сальсы — движения на доверительном уровне; в какой-то степени иронично, хотя Авантюрин давно понял, что испытание на доверие было блефом со стороны мускулистого умника. Он скалится ему из полутьмы, и светильники, расставленные по периметру просторной комнаты, напоминают дрейфующие в ночном небе бумажные фонари. Свет из них льется желтый и пыльный, как солнце, которое изваляли в грязи. — С каких пор ты стал таким послушным? — Авантюрин вновь повторяет комбинацию шагов, то подступая, то отступая от Рацио, и тот крутит его на месте, после чего прижимает к себе и задерживает, придерживая за бедра. — Ты меня пугаешь. — Разве? — И вопросы задаешь все чаще и чаще, совсем не в твоем духе… — Обнимаясь, они топчутся туда-сюда, повиливая корпусами, как если бы стали куклами на шарнирах. — Странный ты. Может, приболел? — Перестань. Рацио ведет ладонью вдоль хребта, вдавливая пальцы в голую спину, и кончиками пролезает под гладкую ткань, вплотную налипшую к взмокшему телу. Авантюрин дразнится: выныривает из его объятий и неторопливо стекает книзу, оглаживая руки Веритаса, оглаживая его белую рубашку, некогда хрустевшую — до того была наглажена, — и, надавливая ногтями, ведет ими вдоль чужих запястий. Хитросплетение синюшных вен пульсирует под сырыми ладонями, и Авантюрин, вытянув ногу вбок, повторяет движение танго, после чего поднимается обратно, стискивая ткань на брюках Рацио. Полузабытые образы из прошлого, осколками врастая в него, возникают ровно настолько, насколько Авантюрин может не моргать. Помадой по зеркалу, ты ничтожество — как очередное клеймо, выгравированное на сетчатке. Оно не выжигает, но неприятно покалывает всего-то на миг, и Авантюрин закатывает глаза, едва теплые губы — из настоящего — давят ему на сонную артерию. Костяшки с не сошедшими ссадинами и ухмылка прошлого себя; разбивать зеркала никогда не было лучшей идеей, и занывшие шрамы напоминают об этом. Авантюрин наклоняет голову, пока Рацио мнет его бедра под платьем, и он хочет сбежать от него, сбежать от себя и от призраков прошлого, возникших ни с того прямо за спиной. Интуиция его не обманывает; безопаснее всего оставаться на свету, и у Авантюрина вдруг появляется свое местечко во вселенной: на расстоянии между локтей Рацио. Мысль пугает его своей иррациональностью. Он отталкивает Веритаса, но тот не двигается с места. Пригвождает Авантюрина к себе и, высунув язык, нетерпеливо ведет им по шее, на миг замирая рядом с татуировкой сбоку: ее он целует. Ее он осторожно покусывает, зажимая губами, после чего поднимается к уху, сдвигая носом лазурную сережку-висюльку. Пахом Авантюрин трется о его пах, желая сбежать и остаться, и мистическая пронзительность момента, напоминающая плохую шутку, прирастает к подошвам. Она вшивается под кожу и скользит вслед за бретельками, которые ему вновь сбрасывают с плеч. Авантюрин не станет возвращать их на место. Его голые ступни поочередно надавливают то на один, то на второй мысок ботинка, — а ноги он ему отдавил еще тогда, когда они развлекали молодоженов — и Авантюрин легонько бодает Рацио правым бедром, вынудив отступить. Только выскальзывает из объятий, как становится слишком прохладно для середины июля. Он вздрагивает, возвращаясь обратно, и Веритас не говорил об этом, но он был прав, предполагая, что все, что с ним связано, слишком быстро стало иметь значение для легкомысленного Авантюрина. Который так же не сознается в том, что это правда, и что он не хотел к кому-то привязываться, но привязался, исподволь боясь оставаться вечно-танцующим-на-чужих-свадьбах. Вот и все. Взмахнув волосами, Авантюрин закидывает ногу на бедро Рацио и вжимает лицо ему в грудь, вдыхая запах рубашки и знойного торса под ней. Губами он мажет по вороту, небрежно расстегнутому, и касается влажной шеи; вытянувшись, он снова поднимается на носках и кусает Веритаса у основания горла. Взмокший, Авантюрин крупно содрогается, и дрожь колотит его изнутри: воздух вокруг вибрирует, тело не слушается, а подача электричества в мозг благополучно отключается. Представление окончено — и он больше не желает находиться на сцене. Круговерть, в которой Авантюрин обычно вращается, — примесь замшелых страхов, опасений и нервяков с прошедшей недели, — утомляет его, и он наваливается на Рацио. Платье гармошкой складывается на животе, подтягиваясь кверху и оголяя мускулистые бедра. Рацио запускает пятерню в пшеничные волосы, влажные у корней, и очесывает их назад, оголяя белый лоб, полуприкрытые глаза и растерянность, которую Авантюрин впервые себе позволяет. — Перестань убегать. Не то совет, не то угроза, оборванная на полуслове. Авантюрин ухмыляется и собирается что-то сказать, как Веритас скользит указательным пальцем по приоткрытым губам, призывая его замолчать. Мягко кивнув, Авантюрин размыкает рот и, лизнув кончик пальца, увлекает его на горячий скользкий язык. Он смыкает губы, пока Рацио мнет его грудь левой рукой и, стаскивая платье ниже по телу, касается твердого соска. Мыслей в голове не остается, а отступившее на задний план отчаяние застывает на коврике у двери, растворяясь во мраке; подоспевшее вожделение запрыгивает на него со спины, — грязный прием, если подумать — и толкает ближе к Рацио, хотя куда уж ближе. Свет между ними ширится, вырастая в сияющий разлом; капли пота между ключиц и на голой груди переливаются крохотными созвездиями, а ведь все, к чему прикасается Авантюрин, становится золотом. Его счастливая рука. Его улыбка, когда он улыбается искренне, и светлые волосы, из-за чего макушка подсвечивается золотистым ободком. Помимо зеленого, синего и черного, существует желтый авантюрин, и он — точно солнце в миниатюре, крохотное и теплое, которое можно взвесить на ладони. Веритас сдавливает грудь Авантюрина крепче, и тот расцветает под нажимом его пальцев: посасывая два, он вбирает их до костяшек, лижет и кусает, глядя на Рацио исподлобья. Он гладит его руку, оглаживая костяшку за костяшкой, огибая пленительные изгибы и выпуклости, и ласкает бледные пальцы: их длину и форму Авантюрин давно выучил наизусть. Бронхи у него захватывает; он застывает, гладя чужую пятерню, и несильно сжимает ее, после чего отпускает и вытаскивает мокрые фаланги изо рта. Ледяные половицы кусают пятки: розовые и округлые. Переступая с ноги на ногу, Авантюрин слегка наклоняет голову, ощущая, как прохладные пальцы скользят по его торсу и стекают все ниже и ниже, задевая самые чувствительные участки тела. Платье цвета полуночной тьмы падает к ногам, и Авантюрин, освобожденный от оков, переступает через него, касаясь сначала груди, а затем бедер Рацио. Их он крепко сдавливает и сжимает, устраивая колено между массивных ляжек, и ему нравится, как из-за него меняется обычно бесстрастное лицо. Как появляется знакомый блеск — лопнувшие звезды — и как Веритас изгибает брови, на миг теряя хватку. Глаза у Авантюрина — израненные синие коврики. Так получалось, что каждое слово Рацио обычно пронзало его насквозь, как если бы Веритас вдевал нитку в иголку, втыкал ее в плоть и вышивал прямо по сердцу. Хорошо это или плохо, он не мог сказать — не чувствовал ничего подобного раньше, — и потому Авантюрин рад, что сейчас они оба молчат. В конце концов, понимание без слов — последнее, что им остается. И от тишины сгустившейся, как творожная масса, ощущение такое, будто бы их нанизывают на пальцы, словно две тряпичные куклы. Быть может, жизнь в самом деле — сплошное представление? Наспех поцеловав Авантюрина в уголок губ, Рацио оглаживает его твердый член и ведет по нему ладонью тогда, когда Авантюрин касается его ствола. Животы впритирку и скомканные движения — все, что им остается, раз уж с танцами и диалогом не задалось. Ощущение оторванности от реальности и потеря гравитации, когда тебя вышвыривает между «ничем» и «всем» — все, что им остается, перед тем как Рацио шлепнет его по заднице, задав другие настроения, а Авантюрин прижмется щекой к стене: расслабленный и взведенный сразу. И видит бог, он не хотел влюбляться и не хотел становиться для него чем-то большим, чем очередная выгодная инвестиция, но обманывать себя бесконечно тоже нельзя.