16 часов назад.
Акума закрыл входную дверь, по привычке дергая ручку, что издавала один и тот же щелчок вот уже несколько лет — он цокал где-то в углах подъезда, прежде чем эхом разнестись по нему. Угрюмый выцветший коврик снова сбился в сторону, убегая к соседям — парень нехотя, все так же по привычке, пододвинул его обратно кончиком кроссовка, на мгновение всматриваясь в пропавшие узоры: затертые, покрытые слоями грязи, пыли, чего-то липкого и наверняка отвратно пахнувшего — Акума не знает, он не касался его с тех пор, как приобрел в магазине, блуждая в отделе «дом и уют» ища дополнительные крючки в прихожую. Иногда так случается — мы получаем совсем не то, что ищем, но то, в чем мы, вероятно, все же нуждаемся. Парень фыркнул, убирая ключи в карман, небрежно отпинывая коврик обратно к соседскому. По голове мелко покапывал дождь, когда Акума перебегал дорогу, приближаясь к месту назначения. Люди вокруг раскрывали зонты, прятались под капюшонами и массивными сумками — в этом, в общем-то, не было никакого смысла, и капли терялись уже в кронах редких деревьев, редко достигая теплого пыльного асфальта. Небо собиралось в кучу, наседая над горизонтом лиловыми синяками — под ними скрывалась яркая полоса дневного света, постепенно прячущаяся на другой стороне Земли. Они должны были встретиться в небольшом ресторане на узкой улочке, укрытой от прохожих навесами и тканными вывесками. Несмотря на вечер, на внезапную непогоду, открытая веранда оказалась забита под завязку — люди смеялись с чего-то, так громко, звонко, заливисто, что Акума рефлекторно съежился, опуская глаза к пятнистой брусчатке, пряча руки в карманы свободной зипки. Официанты в рубашках и жилетах бегали от столика к столику, вынося напитки, еду, закуски — запахи смешивались друг с другом, раскрываясь в одном винном пыльном аромате, пряном и прелом, как этот иссыхающий вечер. Когда-то они праздновали здесь одну из первых годовщин: с трудом накопленные деньги, скромное меню, с десяток фото. Сейчас здесь отмечался чей-то день рождения, с шарами, букетами, искрящейся свечой и гостями с фужерами — ничего общего с тем скромным подростковым трепетом, да и Акуме уже не шестнадцать. — Здравствуйте, Вы бронировали? — девушка с толстой папкой, прижатой к груди, улыбнулась ему широкой, но тяжелой улыбкой. Собранные в пучок светлые волосы распадались, выскальзывая из заколок и резинок. Хостес бегло оглядела посетителя, нервно постукивая ногтями гостевой книжке — этот щуплый сгорбленный школьник с портфелем на плечах явно просто заблудился, по всей видимости, пропуская нужный поворот в переулке. — Да, — ответил парень, все так же не поднимая взгляда на сотрудницу. Он похлопал себя по карману штанов, доставая телефон. — Должно быть да. Тут моя девушка, она писала, что уже внутри… — Акума, — раздался звонкий девичий голос, и над головами посетителей, где-то в приглушенном полумраке зала, взметнулась тонкая бледная рука. Это была Она. Акума мог узнать ее даже с закрытыми глазами, по запаху, наощупь — казалось, он знал ее вдоль и поперек, а она его — между ними не было ничего — ни звука, ни времени, лишь вакуумная пустота, разрезающая пространство. — Проходите, — девушка в форме сделала шаг в сторону, пропуская парня внутрь. — Ваше место вон там, у барной стойки. В самом заведении людей было не меньше, чем снаружи — практически все столики оказались заняты посетителями, отовсюду пахло едой, звенели бокалы, раздавались разнообразные голоса: кто-то смеялся, кто-то пел, кто-то громко о чем-то дискутировал. Приглушенный свет прятал их обладателей в зыбкой полутени, создавая атмосферу вечера — там, снаружи, он еще не до конца наступил, а здесь вовсю царствовали черные лепестки будущей ночи. У стены, чуть поодаль от всех столиков, протянулась длинная полукруглая стойка — около нее, на высоком стуле, сидела она, а рядом — какой-то парень, не без интереса поглядывая в сторону входа. Они должны были знать друг друга, если бы Акума хоть немного запоминал людей, с которыми знакомился. Наверно, веди он записную книжку подобного рода, он избежал бы половины проблем в своей жизни, но, к своей глупости, парень мог лишь отдаленно припоминать черты лица человека, что весело болтал с его девушкой, сидя с ней так близко, что их плечи почти вжимались друг в друга. — Давно не виделись, — сказал незнакомец, сильно сжимая протянутую тонкую руку, тряс ее так, словно хотел оторвать. Он улыбался, его короткие волосы были слегка сбиты вверх, влажные от недостатка воздуха внутри зала — перед ним стояло два пустых стакана со льдом и остатками алкоголя на дне. — Так редко удается собраться где-то вместе. Акума позволил себе ничего не отвечать — он отодвинул высокий барный стул, с усилием запрыгивая на него, оставляя рюкзак висеть на небольшом крючке под стойкой. Толстая дубовая столешница, залитая прозрачной эпоксидкой, на секунду отразила его сухое серое лицо — обезжизненное и потерянное, явно не вписывающееся в сегодняшний вечер. — Акума у меня редко выходит из дома, — девушка поймала губами разноцветную трубочку, потягивая из нее свой розовый «космополитен». Она тихо и глупо хихикала, от нее пахло сладостью алкоголя и новыми духами, а может, у нее всегда и были такие духи, просто Акума их никогда не замечал. — Сейчас такая погода, надо делать это почаще! — Да, — Акума постучал пальцем по столешнице, проводя ногтем по залитой смолой трещине дерева. Он был готов оставить их наедине в тот момент, когда они этого захотят — без скандалов, ссор и лишних диалогов. Акума знал, что она ему изменяет, хоть и не должен был. А еще он не особо переживал по этому поводу, хотя вроде был обязан. Он вообще не знал, зачем именно пришел сюда сегодня — наверно, совесть все же съела последние остатки его разума, выковыривая его ложкой из всех углов. Или пустота квартиры наконец стала ему невыносима, настолько, что пришлось позорно убегать от нее — несколько месяцев он жил наедине с прибывающим мусором, зарывая в него шелестящие мысли: пластиковые бутылки, блестящие упаковки — оказалось, всем этим невозможно заполнить яму, внезапно разверзнувшуюся в груди. Там давно уже не было ничего, даже пустоты — и та пропала в бесконечных темных коридорах, теряясь в маленьком с виду теле. Бармен стоял за стойкой, облокотившись об неё, разглядывая входящих и выходящих посетителей — несмотря на то, что гостей было много, рабочих рук хватало, чтобы тот мог позволить себе праздное веселье. Он посмотрел на странную собравшуюся компанию, хмыкая одной стороной губ — Акума заметил это и отвел взгляд, стараясь спрятаться где-то в картинах, фресках, вывесках, что висели на стенах повсюду. — Могу я вам что-нибудь предложить? — Можете повторить заказ, и, — парень бросил взгляд на наклоненную темную макушку, не решаясь продолжать самостоятельно. — Подойдет что угодно, — бросил Акума с совершенно равнодушным лицом. Бармен прыснул от смеха, тут же скрываясь в закутке с напитками, убегая быстрее, чем зеленые глаза смогли поймать его. Зазвенел лед, откупорилась бутылка вина — официантка то и дело подбегала к ним, принимая со стойки полные бокалы, принося пустые. За спиной кто-то начал аплодировать — видимо, имениннику произнесли тост. Все это время компания сидела в тишине. — Виски с колой для Вас, коктейль «космополитен» для Вас и, — влажная «Corona Extra» звонко ударилась о стойку около Акумы, заставляя поднять взгляд на полу смеющегося бармена — часть его лица оказалась скрыта в тени, а часть освещена свисающими с потолка лампами желтого цвета, исполосовывая бледную ровную кожу. — К сожалению, «что угодно» у нас нет, но беру на себя смелость предложить Вам бутылочку светлого пива. — Это же моя любимая песня! — вздохнула девушка, спрыгивая с барного стула, забирая с собой принесенный напиток. Она быстро убежала куда то в толпу, откуда доносилась музыка. Ушел и знакомый незнакомец — он не стал ничего говорить, да и нужды в этом не было. Акума был ему даже благодарен — начни он придумывать оправдания, на ходу, выкраивая их из сознания, ситуация становилась бы еще более плачевной. Парень постучал пальцами по узкому голышку бутылки, делая глоток за глотком — чувствовал, как апатия грызла его останки, а мир продолжал идти вперед — он от него отстал, отбился от группы, не смог вовремя встать на ноги, и теперь он мог лишь лечь на землю, дожидаясь естественного конца. — Сегодня погода что надо, — сказал бармен, прерывая затянувшееся молчание. — Наверно, — Акума на мгновение вскинул брови, чувствуя, что в голове приятно тяжелеет. У него не были ни малейших причин продолжать разговор, ровно, как и желания. — Смотря, что считать хорошей погодой. Парень за стойкой хмыкнул что-то себе под нос, протирая столешницу полотенцем. Он был из тех, кто явно любил эти пустые одноразовые разговоры с незнакомцами — прирожденный работник бара, через которого проходит десятки, сотни разных историй — не обязательно быть с ними искренним, достаточно просто быть, вставлять свои удивленные комментарии и получать за это мятые чаевые в нагрудный карман. Но в этот раз работы в ресторане было много — официантка принесла несколько чеков, зазвенели стаканы, лед, шейкер, сладкий алкогольный шлейф протянулся от стойки, заставляя Акуму поднять голову. Бармен, обслуживающий их, был ему не знаком, что, в общем, не удивительно. На вид ему было не больше двадцати пяти, возможно, они даже могли быть ровесниками: слегка розоватая кожа — результат нахождения под солнцем, цветные красно-черные волосы, похожие на кукольный парик, свободно связанные в хвост на затылке — подкрученные пряди выбивались наружу, то и дело прилипая к лицу — расслабленному, угловатому; вместо формы — черная рубашка с закатанными рукавами — Акума слегка прищурился, замечая нить красных чернил на одном из запястий. Парень покрутил меж пальцев крышку от пива, оставленную на стойке, отворачиваясь в сторону — бармен заметил обращенный на него взгляд, но ничего не сказал, помогая коллеге расставлять коктейли на подносе. — Кажется, ваша сестра от него без ума, — он бросил взгляд в сторону открытой сцены, где на низких пуфиках сидели посетители с бокалами вина — одни пытались подпевать завываниям певицы, другие осудительно — смотрели на первых. Он насмешливо улыбнулся, звеня стаканами под своей стойкой. — Она не моя сестра, — ответил Акума, чувствуя почему-то укол боли где-то в области сердца. Он сам не раз говорил себе об этом, собственными глазами видел тому доказательства, но когда реальность и мысли переплелись, соединяясь воедино, что-то колючее и тянущее полоснуло по груди. Парень залпом допил крепленый коктейль, утирая губы тыльной стороной ладони. — Думаю, мы расстанемся. В самом ближайшем будущем. — Ну, что ж, — бармен пожал плечами. — Инцест дело семейное, не буду в это лезть, — Акума улыбнулся, тихо посмеиваясь от такой откровенной глупости, но человеку напротив хватило и этого. — Ну вот, теперь Вы улыбаетесь — а стоило всего лишь плохо пошутить. Они замолчали, каждый по своим причинам: тишину меж ними тут же заполнила эта музыка, что исполняли приглашенные музыканты — забавно, но Акума обратил внимание на них только сейчас, этот небольшой коллектив, состоящий из солистки и трех инструменталистов. Легкий и ненавязчивый джаз разливался по заведению, как разливалась жидкость по натертым стаканам, превращая мозг в однообразную кашу — в хорошем смысле, не так, как это делает крепкий алкоголь, а так, чтобы потом с приятной тоской вспоминать вечер, проведенный у барной стойки, под аккомпанементы саксофона, в компании с самим собой. Акума еще надеялся, что у него появятся силы уйти из бара, оставив на стойке деньги за пиво — уйти не оборачиваясь, снова запираясь в своих четырех стенах. Но это оказалось выше его человеческих сил, да и человеческого в нем осталось не так уж и много. — Так, когда ты планируешь расстаться с ней? — бросает взгляд на резные часы, висящие над стойкой с винами, щурясь от темноты, произнося между делом. Акума вдруг понял, что улыбается — он все еще не смел поднимать головы, царапая глазами осколок льда на дне стакана, вращая его в стороны. Ему не было напряжно говорить с кем-то, вся эта ситуация с девушкой и ее новым любовником в миг перестала быть такой уж и значимой. На секунду это породило страх в груди — но парень не позволял различным мыслям появляться в голове, а те и не очень спешили — да, это определенно было странно и раньше подобного никогда не случалось. — Моя смена закончится через двадцать минут. — Думаю, я успею, — Акума бросает взгляд на знакомую некогда макушку в толпе любителей живой музыки, снимая блокировку с экрана, выискивая в заметках давно заготовленный текст. — Расставание по SMS это так банально, — подмечает парень за стойкой, ко всему прочему, продолжая улыбаться. Они вышли из ресторана, когда было еще слишком рано идти домой, но уже слишком поздно куда-то метаться. Мимо проходили люди — они их не знали, и это было взаимно. От их тел пало едой, алкоголем, музыкой и долгой дорогой домой — на плечах многих висели тонкие куртки, одни тихо напевали песни, другие почти пускались в пляс на узкой мостовой. Они останавливаются послушать уличного музыканта — только одну песню, на большее их не хватит, прячась ото всех в тени под фонарным столбом. — Курсед, — бармен достал открытую пачку сигарет, и Акума протянул к ней руку, не задумываясь. Он часто пропускал имена мимо себя, забывая в следующую секунду, из-за чего слабо улыбнулся, ловя огонек чужой зажигалки. — Акума, — серый дым съедается опустившимся холодом вечера, ускользая где-то вверху. Чужие сигареты пахли чем-то сладковатым, табак медленно тлел и проникал в организм, пытаясь забраться в ту самую всепоглощающую дыру внутри. Акума бросил осторожный взгляд на Курседа, стряхивая пепел в висящее рядом кашпо — тот переоделся: вместо рубашки — белое плюшевое худи, штаны с развивающимися лентами. Их разделяла тонкая светлая полоса, брошенная лампой фонаря на мощеные квадраты — из-за разницы в росте пришлось слегка запрокинуть голову, теперь на шее просматривались кривые буквы, прочитать которые все еще было невозможно. Акума отвел взгляд раньше, чем Курсед успел это заметить, произнося откуда-то из темноты: — Пойдем? Акума пожимает плечами — он все еще не понимает почему, но соглашается, не видя в этом ничего противоестественного. Они шли вдоль небольшого озера в позабытом парке, размышляли о будущем, как о чем-то близком и далеком одновременно — такого, конечно же, не бывает, но им было весело думать, что впереди есть еще минимум несколько лет, полных насыщенных событий и невероятных воспоминаний. Они говорили об этом так, как люди, у которых этого будущего нет — простыми фразами, выученными в фильмах, чужими мечтами, наивными мыслями. Никто из них не спешил возвращаться домой. С момента знакомства прошло четыре часа. Акума ждал, когда Курсед устанет и решит пойти домой — ему нужна была лишь отмашка, сам он давно все для себя решил. Но парень все продолжал ходить кругами около плесневелого пруда, словно и вовсе не собирался сегодня в кровать. — Если поторопиться, можно успеть на поезд. — Какой? — Не знаю, — Курсед запрокинул голову, позволяя волосам скользнуть вниз по спинке скамейки. Чешуя облупившейся краски россыпью прилипла к светлому капюшону — Акума смотрел на нее, борясь с внутренним желанием сбросить эти песчинки с мягкой плюшевой ткани. Они портили, дешевили, уродовали то, что он видел. — В мире так много поездов, на какой-нибудь точно успеем. Поехали? — Так сразу? — Почему нет? — Курсед перепрыгнул большой камень на их пути, едва удерживаясь на ногах, расправляя руки и плечи. Хлопнул себя по карману, доставая и проверяя время на экране телефона. — Можем подождать еще минут десять, или двадцать. Если подождем тридцать, придется завтракать на вокзале. Можем подождать час или даже до самого утра, но кто знает, вдруг к этому времени у тебя появятся важные дела, — Курсед проводит по чужой щеке большим пальцем, чувствуя пробивающийся наружу холод, и тихо произносит на выдохе. — Так чего ты ждешь? Слова теплым воздухом прилипают к лицу, заставляя тут же прикрыть глаза с дрогнувшими ресницами. Сердце с грохотом упало на землю, обескровливая тело — действительно, чего же он ждет? — Хочу удостовериться. — В чем? — В том, что это реальность. Было едва ли больше полуночи, когда они вышли — выбежали — из тенистого парка, оставляя цветущий пруд наедине со спящими утками. На дрогах не было ни единой души — то ли дело в районе, заселенном стареющими домами и офисами, предпочитающими рассветы закатным вечерам, то ли это все их воображение вычеркивало лица прохожих из памяти — серые улицы полнились туманом, вперемешку с остывшим кофе ночного неба.---
— Быстрее! — крикнул Курсед, перепрыгивая через рельсы первого пути, ступая прямо на рассыпанный щебень. Вдали, но очень близко, послышался гудок поезда, а его фонарь выплыл из мрака, стремительно надвигаясь. Адреналин в крови скакнул вверх, ударяя по голове, пробивая, кажется, отверстие в твердой оболочке черепа — Акума остановился, смотря на ускользающие рельсы, на свет, что расширялся все сильнее, окропляя тусклую ночь: сначала это была простая незаметная точка, сейчас — настоящий взрыв, перекрывающий кислород в пересохшем горле. В ушах раздался гул, продолжительный, резкий, ноги отказывали делать и шаг — парень моргнул несколько раз, не в силах ничего сделать — пустота в груди начала идти трещинами, пропуская внутрь новое, до этого неиспытанное чувство, но природу которого Акума понять не мог. И, видимо, не сможет. Ветер со шлепком ударил по затылку, приподнимая края распахнутой зипки. Акума распахнул глаза, делая протяжный выдох. — Быстрее, мы так опоздаем, — лицо Курседа было на половину скрыто в тени, а другую половину освещал тусклый старый фонарь. За спиной на всех порах несся поезд — товарный, груженный углем, щебнем и досками — он спешил, следуя своему графику, совершенно не обращая внимания на мелких людей вкруг себя. Акума вдохнул, его ноги позорно дрогнули в коленях, и сам он чуть не упал лицом на треснутое подобие асфальта, только сейчас замечая инородное тепло, коснувшееся руки. — Нам нужно поторопиться, — тихо сказал Курсед, заглядывая в чужое лицо — его красные волосы упали с плеч, хаотично сплетаясь друг с другом, в темной радужке расплылся огонек вокзального фонаря, потерявшегося где-то меж бликов и густой пены карих глаз. Он продолжал улыбаться, позволяя тонким морщинкам разбить кожу — он говорит тихо, напористо, его слова не терпели споров, но при всем при этом от него веяло этим неуловимым, как самые первые лучи закатного солнца, отзвуком счастья. Да, именно им — Акума сглотнул, даже не пытаясь вырвать свою руку из чужой хватки — это было счастье в чистом его проявлении, без купюр и прикрас. Счастье безусловное. Акума с таким был незнаком, но ему всегда хотелось сброситься с обрыва в темную неизвестность. — Молодые люди, быстрее, быстрее! — крикнула женщина, громко опуская лестницу. — Стоянка всего пять минут, вы идете? Курсед даже не обернулся, продолжая смотреть Акуме в глаза, а тот, к собственному стыду, не мог ничего с этим сделать. Лишь кивнул, уверенно, но как-то дёргано, чувствуя, что его тянут в сторону поезда, заталкивая внутрь вагона. Механический голос объявил отбытие, состав дернулся, освобождая вторую платформу. — Сколько сейчас времени? — спросил Акума, аккуратно продвигаясь по длинному коридору. Он был погружен в полумрак, освещаемый лишь вереницей одинаковых окон — одни из них оказались прикрыты плотными шторами, другие — открыты настежь. За двойным стеклом, с остатками дорожной пыли и грязи, проносились остатки города, по улицам которого они ходили еще час назад. Теперь он не был таким сонливым, знакомым, спокойным — это была лишь каша из постоянного «завтра» и прожитого «поздно» — никакой конкретики, только набирающий скорость поезд. Быстрее, быстрее, быстрее. — Смотря где, — ответил Курсед, не оборачиваясь. Он шел вперед, проводя пальцами по закрытым дверям купе, прорываясь сквозь это время. — Где-то утро, где-то уже вечер, а где-то только наступает ночь. Я могу назвать любое число и все равно буду прав, — парень скользнул в одну из «комнат», высовывая наружу свою разноцветную голову. — Хочешь поспорить? — Пожалуй, откажусь, — сказал Акума, отчего-то не чувствуя раздражения. Может, эта странная привычка Курседа постоянно улыбаться так действовала на него, или осознание, что мир становиться все более безумным, теряя границы рядом с этим человеком — подумать только, он забрал документы из колледжа, потому что не смог заставить себя выйти из дома на пары в первый день, а теперь стоит в поезде, мчащемся в неизвестном направлении, следуя за парнем, которого встретил за баром шесть часов назад. — Многое теряешь, — Курсед пожал плечами, мигая глазами где-то в тени. Его тело полностью оказалось съедено чернотой, липкой и плотной — Акума мог ориентироваться только на слух, на собственные внутренние ощущения, которых не было уже несколько лет. Медленно, они просыпались внутри, волнами пробегая по телу, заставляя чувствовать себя странно. — Кто не рискует, тот не играет в блекдж- — Можно ваши документы? — спросила женщина, появившаяся в дверях, с недоверием оглядывая новых пассажиров. У них не было багажа, кроме небольшого рюкзака на спине у одного — они оба выглядели как подростки, сбежавшие из дома назло родителям. Проводница почувствовала, как веко на ее глазу начинает дергаться, а голова тихо гудеть — придется идти к начальнику поезда, иметь дело с полицией и опекой. Появление лишних проблем поздно ночью мало кого может обрадовать, тем не менее, девушка старалась держать улыбку, говоря тихо, чтобы не разбудить других пассажиров. — Вы уверены, что это ваш вагон? Я могу проводить вас, если это необходимо. — Не стоит, — Курсед махнул рукой, осматривая купе, в котором они стояли. Он бросал беглые взгляды то на косой столик у окна, с разложенными на нем салфетками, то на кресло, то на широкую нижнюю полку. Он о чем-то усиленно думал, постукивая пальцем по бедру, и Акума внезапно понял, почему образовалась такая заминка — следующий вдох дался ему с трудом, он задыхался не то от злости и возмущения, не то от странности всей ситуации. Ему хотелось ударить Курседа, рассмеяться, упасть на колени перед бедной женщиной и заживо сгореть со стыда. — Скажите, а в этом купе будут пассажиры? — Вы имеете в виду, сядет ли кто-то на станции? — Курсед кивнул, пряча руки в карманы плюшевого худи. Проводница на секунду растерялась, не зная, что именно от нее хотят — она нахмурилась, вспоминая посадку своего вагона, количество оставшихся станций и время прибытия. До конца пути осталось не так много — девушка прикусила губу, строго оглядывая двух ребят перед собой, прежде чем вздохнуть. — На предпоследней станции сюда должен сесть пассажир, до тех пор я разрешу вам остаться. Но вам нужно будет освободить купе к его приходу и ничего здесь не испачкать. — Вы нас очень выручили, — Курсед протянул проводнице полумятые купюры малого номинала, вежливо улыбаясь, ссылаясь на позднее время и усталость. Женщина в последний раз окинула двух молодых парней взглядом и ничего не сказала — Акума чувствовал, как растущие знаки вопроса над ее головой заполняют тесное пространство купе, выпрыгивая в длинный коридор. Но вагон мирно спал, пошатываясь в стороны, скользя по ночному пролеску — где-то за ним пели и плясали неугасающие городские огни, фонари, вывески, фары спешащих машин. Женщина оглянулась по сторонам, прислушиваясь к тишине — Акума сложил руки на груди, отворачиваясь к зашторенному окну. Ему было все равно, если их попросят сойти на следующей станции, или попросят перейти в другой вагон, занять места, которые им по карману или и вовсе предложат провести путь, сидя на полу в тамбуре. Его это совершенно не волновало: он дышал через раз, дергая кадыком, все сильнее отводя голову, смотря то на сложенные на столе хлопковые салфетки, то на взбитую подушку «треугольником». Мятые купюры. Акума прикрыл глаза, не до конца, а лишь слегка смыкая веки — разодетые дамы с пледами на ногах, надушенные, с подведенными губами и бокалом вина в руке. Он никогда не видел их прежде, этих любительниц длинных сигарет, сбитых причесок и тонких бровей — он мог лишь представить, как они сидели все вместе, за одним их тех круглых столиков, что ставят на веранде в разгар летнего сезона, пальцем подзывая к себе молоденького бармена с бутылкой розового вина, оставляя ему на чай завалявшиеся купюры. Эти дамы приспускали на кончик носа солнечные очки, желая как можно лучше рассмотреть младость, облачённое в тело. Бумажки, бумажки, бумажки… Акума почувствовал, как его дернуло и не смог сдержать изломанной жалостливой усмешки — впервые за много лет он чувствует это, чувствует хоть что-то — злость, презрение и общечеловеческую ревность к тем, кого может и не существовать вовсе. Он знал, что его девушка ему изменяет, знал с кем и даже здоровался с ним за руку, но сейчас… Сейчас все было совсем иначе. Дверь за спиной закрывается, щелчком отделяя купе от коридора. Тишины между ними не было никогда — ни в баре, ни в парке, ни на вокзале, вот и сейчас ее нарушал стук колес, их скрежет и гул собственной крови в голове. Акума почувствовал, как та прилила к лицу, делая его невыносимо горячим — он ощущал это, даже не притрагиваясь к коже, а может, это была и не его кожа вовсе. В купе было темно, двое парней смотрели друг на друга — с тревогой, облегчением, дыша все тяжелее и тяжелее, словно пространство около них сужалось, загоняя их в клетку. Еще не поздно было уйти. Развернуться, щелкнуть замком, напугав проводницу, выйти на следующей станции — Акума даже не знал, в какую сторону движется поезд и движется ли вообще. Каждая частичка внутри кричала надрывное «нет»; Но, собираясь воедино, они выдыхали протяжное «да». Во тьме замкнутых штор люксового купе, Курсед выглядит как призрак, как покойник, явившийся с того света, сидящий на заправленной полке — цветные блики волос мелькают перед глазами, сердце почти не стучит. Приходиться отдавать себя в руки другим органам чувств, и Акума прикрывает глаза, пытаясь услышать неровности дыхания. — Ты против? — мотает головой, смотря на разноцветные продолговатые таблетки, разбросанные по постели, теряющиеся в складках белого пододеяльника. Поезд мелко потряхивает, вагоны дрожат на рельсах, несясь только вперед — графики, числа, стрелки — все должно произойти вовремя. Акума чувствует, что и сам начинает подрагивать, зажимая ладони меж тонких бедер. — Это не то, о чем все думают, — говорит Курсед, хотя его об этом никто не спрашивал. Было бы лучше, если бы тот молчал, теряясь в постукивании колес. — Это лекарство, иначе я откинусь. Или я что-то о тебе не знаю? — смеется, тихо и беспечно, как ниспадают пожелтевшие листья на землю осенью. Акума сжимает в ладонях воздух, царапая кожу ногтями, пропуская возможность ударить шутника — они же друг о друге и правда ничего не знают. Кадык дергается при каждом глотке, разрезая горло изнутри — капли воды одиноко стекают из уголков губ, касаясь подбородка, шеи. Акуме внезапно тоже хочется попробовать эти цветные пилюли — снять их с чужого языка, когда те уже начнут терять форму, расплываясь в оболочке, окрашивая рот в разные цвета. Слизать, выпить, забрать себе не растворившиеся крошки, надеясь, что эффект от них будет таким же, как от целой таблетки — вероятно, даже намного сильнее, ведь они хранились не в стерильной упаковке, а в теплом и влажном блистере. Язык прирастает к небу, прилипая к его неровной поверхности — Акума молча наблюдает со стороны. — Почему именно сюда? — вопрос застревает в воздухе, пылью оседая на поверхности. Парень вскидывает руки, пытаясь охватить это необъятное, что зовётся пространством, выглядя совершенно растерянным. — Это «люкс» вагоны, они явно не по карману бармену. Или я что-то о тебе не знаю? — тихо прыскает от смеха, возвращая шутку. — Ванна, — отвечает Курсед, утирая остатки воды с лица тыльной стороной ладони. Он поднимает ясный, вполне серьёзный взгляд на Акуму, заставляя того чувствовать себя не в своей тарелке. — Здесь есть ванна, прямо там, вот за этой дверью. Парень вскидывает брови, замечая, что в стене рядом с ним и правда есть прорезь, напоминающая дверь. В купе запахло чем-то неизбежным. В этот момент мир обычно замирает, давая время подумать, прочувствовать — но поезд продолжал мчаться сквозь ночные густые тени, разрывая их фонарями локомотива, а в вагоне время бежало еще более стремительно. Жизнь не дала им этого шанса, коим щедро осыпала всех влюбленных — возможно, потому что они ими не были. Они были лишь двумя одинокими огоньками в бесконечном полотне, плохо прописанными автором, оттого и не понимали, что делают и чувствуют — он и сам этого не понимал. — У тебя было? — спрашивает Курсед, и Акума сначала не понимает, что именно он имеет ввиду: знакомство с барменом, ночные прогулки, спонтанное решение уехать в неизвестность, оставляя рациональность где-то на вокзале, около автомата с кофе и ларька с пирогами. У нормального человека такого и не должно было быть — они знают друг друга всего несколько часов, едут в поезде в неизвестном направлении — у них нет ни вещей, ни денег, и даже это купе — чистая случайность, которой их могут лишить. Ни малейшего представления о том, что делать завтра, когда темень на улице упадет за горизонт и солнце воспрянет от непродолжительной спячки. Ничего из этого, и всё же — расстояние меж ними сокращается, настолько, что не остается места даже для звука, Акума поддается вперед, на мгновение отпечатывая прикосновение губ на чужих, падая спиной на плотный матрас: — Кто не рискует, тот не играет в блекджек. Секс с парнем — самое банальное, что может произойти за сегодняшний день. Курсед зарывается пальцами в темные волосы, сжимая их у корней, языком раскрывая рот шире, телом прижимаясь ближе — катастрофически ближе, так, чтобы даже звук не смог протиснуться. Акума тихо мычит в сомкнутые губы, руками сжимая чужие плечи в плюшевой ткани, так сильно, что прощупываются неровные линии костей — не пытается отвернуться, отстраниться, оттолкнуть. Его тянут ближе, а он может лишь безвольно следовать за руками. Купе хоть и было больше обычного, но его все же было мало для двоих тел — оно быстро заполнилось зыбким туманом фривольности, подростковой несдержанности — так пахнут длинные сигареты, красные береты и шубы, так пахнут мамины подруги в длинных сапогах и винные напитки по акции. Так пахнет страсть — что-то, между пороком и чувством, находящееся на грани между пропастью и спасением. Акума чувствует все это, когда поворачивает голову в сторону, почти упираясь спиной в чужую грудь — он рвано и громко дышит, тут же теряя с трудом добытый кислород, конечности сводит судорогами, ощущаясь и в кончиках пальцев. Тело осыпает ожогами от теплых ладоней, поезд пошатывается на рельсах, мча на всех порах из темноты навстречу рассвету. Курсед слабо улыбается, наклоняя голову, мажа губами по челюсти, останавливаясь на сонной артерии — там, под солоноватой кожей, отзвуком бьется жизнь, в такт трясущемуся сердцу. Парень скользит ладонями под футболку, щипая, оглаживая бока, слегка царапая выпирающие ребристые кости — вслепую находит соски, сжимает, сминает, оттягивает их, чувствуя, как кровь в венах бьется все быстрее, как тяжелее становится прерывистое дыхание. Акума цепляется за его запястья, содрогаясь, пытаясь отстраниться, но лишь сильнее вжимается в грудь позади себя. Стук, стук, стук. Уже непонятно, чье именно ревет сердце. Этого много, но еще недостаточно — читается в помутненных зеленых глазах, когда их взгляды пересекаются где-то в темном пространстве. Курсед все понимает без слов, выдыхая, сбрасывая чужую футболку прямо на пол к оставленной обуви — выдыхает протяжно, и этот теплый воздух скользит по бледной коже, пуская по ней рельефные точки. Акума опускается на полку, сгибает ноги в коленях, разводя их — темнота позволяет скрыть в ней смущение — конечности путаются меж собой, все это неловко и неудобно, а жизнь подгоняет: быстрее, быстрее, быстрее… Под мерный стук колес. Курсед как-то легкомысленно улыбается, нависая сверху — тело в руках хочется сломать, истереть в порошок, пуская по венам через слизистую носа — весь до остатка, весь зыбкий серый прах из керамической урны, когда-то бродящей по миру, имеющей имя и паспорт в кармане. Раскрошить, выпить, поглотить — тонкая кожа шеи рвется под натиском зубов, красным бисером рассыпаясь по ней. Курсед собирает их языком, размашисто слизывая винные крошки, а Акума шипит, вжимаясь лопатками в мятую постель плацкарта класса «люкс», судорожно хватая руками воздух. — Больно? — спрашивает тихий голос, и запах мокрого железа бьет по ноздрям, оставляя мазки на ушной раковине. Парень может лишь кивнуть, отрывисто и неуверенно, то и дело выпадая из реальности — шея начинает ныть, прибивая к широкой полке плацкарта, любое, даже слабое дуновение ветра щиплет образовавшуюся рану, из которой наружу проступают рубиновые капли. — Ты ненормальный, — шипит на него сквозь плотно сомкнутые зубы. На теле проступает пот — его начинает трясти, словно от электричества, прорывающегося наружу, хорошо реагирующего с солеными водами, разлитыми по коже. — А тебе разве не это надо? — Курсед улыбается, так гаденько и усмешливо, оказываясь где-то очень близко, так, что его дыхание обретает вес на коже. — Можешь вернуться к своей красотке, и может она разрешит тебе побыть третьим. Акума позволяет слезам окропить ресницы, распахивая их нешироко — дрожащими руками сжимает чужие плечи, притягивая ближе. Это все неправильно. Это и есть определение слова «неправильно», но от этого внезапно подрагивают ноги, это заставляет в голове вспыхивать искры. Оказывается приятно впервые ощутить что-то, кроме пустоты — приятнее даже, чем вся эта физическая внешняя стимуляция. Боль одновременно пугает и завораживает, влечет и отталкивает — красно-черные качели в сознании начинают свою работу, отражаясь блеском в стеклянных глазах. Идея того, что Курсед может дать ему больше, чем кто-либо другой в этом мире затмевает любые мысли. Это именно это. Это то, чего будет достаточно. — Сделай так еще раз, — выдыхает, касаясь губами губ, окрашивая их собственной краской. — Сделай так, чтоб было больно, — Курсед улыбается, проводя пальцем по чужому приоткрытому рту, собирая с капли смешавшейся крови — наружу проступает неровный рисунок тонких линий, пахнет кислым железом. Утром люди наверняка будут недоверчиво озираться по сторонам, смотря на других пассажиров, пытаясь понять, кто из них любитель настолько острых ощущений. Но это будет утром, это будет в пресловутом «потом» и не с ними — сейчас, в морской глубине ночи, Акума впивается зубами в ребро собственной кисти, пытаясь не скулить слишком сильно. Слово «слишком» никогда не существовало в его мире, и вот, он жмурится изо всех сил, несдержанно ударяя рукой по матрацу, когда чужой язык проходится по ключице, опускается ниже, когда руки сжимают кожу бедер, оставляя на них краснеющие вмятины. Колючая боль нагоняет не сразу, лишая рассудка постепенно. Акума машинально вскидывает бедра, толкается ноющим членом куда-то в пустоту — Курсед это замечает, он дышит в напряженную шею, мажет по ней языком, руками сминая все, кроме нужного места. Тело в чужих руках тлеет, превращаясь в пепел, как скуренная наскоро сигарета — один сгорает, а второй клянется умереть следом, зубами царапая кожу под скулами, плеч, не слизывая — размазывая — красные подтеки. Ладонь скользит по головке, ловя ее в самый центр, сжимая в кулаке. Акума выдыхает сквозь сомкнутые зубы, дрожь одного тела перебегает на другое. Курсед вновь опускается к плечам, к груди — дыхание растекается по взмокшему телу, бесконтрольно выбивающемуся навстречу чужой ладони. Та движется медленно, растягивая это короткое время — отовсюду пахнет мускусом, прелой кожей, кровью — Курсед так и не снял свое худи, позволяя ему болтаться большими плюшевыми рукавами. Ткань наверняка оказалась испачкана, волосы выбились наружу, перемешались меж собой — и без того маленькое пространство без воздуха начало рвать на части, на столике осел конденсат, дышать стало попросту нечем. Акума водил глазами в полубреду, не понимая, что происходит — его тело само велось на ласки, само искало их и жаждало: дрожало, дергалось, поддавалось вперед. — Ты знаешь, как сейчас выглядишь со стороны? — произносит обрывисто, смотря снизу вверх на цветные метельшащие пряди, содрогаясь от прикосновений, что не прекращаются ни на миг. Ответ знает заранее, по неровному излому губ: — Нет. — И не стоит, — каждая гласная прыгает, надрывая горло. Грудь сжимается и расширяется, ноги дрожат в коленях — капли пота стекают по икрам, пропадая где-то на постели, пока Акума безуспешно приводит себя в относительное чувство царапинами на бедрах. — Селфцест тоже извращение, как и некрофилия. Он вжимает голову в плоскую подушку, упираясь макушкой в стену — внутри него все ломается с громким звоном, истирается в порошок, разрывается на части. А вместе с этим по швам расходится то, что называют «душой» — она воет, истошно, загнанно, застревая где-то в горле, превращаясь в один длинный надрывный стон, что тут же прерывают, сминая губы. Слюна пузырилась в их уголках, окрашенная в красноватый цвет. Это было самое странное, что Акума делал в своей крошечной и незаметной жизни — странное, мерзкое, отвратительное. Но захлебываясь в собственных стонах, теряясь в руках, что были везде, содрогаясь, когда чужие зубы смыкались на коже, размазывая кровавые капли по припухшим губам — ему хотелось именно этого, чего-то мерзкого, отвратительного, странного. От ногтей на коже остаются неровные полосы — виляют по ней так же, как состав мчит по рельсам, накладываются друг на друга, создавая сети — линии сетей, в которые Курсед без труда попадает. Он смотрит за тем, как дрожат пальцы, жалостливо впиваясь в плоть, как соскальзывают, сдирая эпителий — хмурит брови, сам не зная от чего, продолжая водить ладонью по горячему члену. Свободной рукой сжимает чужие запястья вместе, чувствуя, с каким истошным рвением бьется кровь в тонких венах — те становятся все более рельефными, наливаются цветом, в них стонет предвкушение, страх, и то, что люди называют возбуждением, хотя по правде это лишь усиленная версия первых двух чувств. Пустой сосуд, что маркируется телом, внезапно наполняется — в глазах рябит, конечности сводит судорогой, сердце словно протыкает насквозь раскаленным прутом. Парень задыхается от количества воздуха, давится им, застрявшим в легких, набухшим на губах — не может ни проглотить, ни выплюнуть его, пока кровь медленно стекает по подбородку вниз. Акума медленно моргает, чувствуя себя совершенно опустошенным. Руки внезапно исчезли, оставляя его наедине с одиночеством — остекленелые глаза уперлись в лампу наверху, продолговатую и темную. Следы от зубов начинает печь, кожу саднит сразу в нескольких местах — Акума словно начинает трезветь, ощущать горечь выпитого спирта, все его последствия на увеличивающейся печени. — Что-то не так? — спрашивает, сам не зная у кого. — Нужно что-то скользкое, — бросает Курсед, с разочарованием осматривая вещи в купе — только чужой рюкзак и пластиковое меню завтрака. Ничего, что может оказаться полезным. Он сжимает руки в кулаки, прикидывая, насколько хорошая идея попросить у проводницы тюбик крема — та явно упадет в озлобленный обморок, когда узнает, что произошло на ее смене. Парень кусает губы, чувствуя привкус металла на них — два разбитых дыхания отскакивают от стен, словно брошенные детьми попрыгунчики. На поверхностях образуется конденсат. Акума продолжает лежать на полке, как покойник в разбитом гробу — бледное, с вкраплениями красного тело, остывающее после терпким запахом. Он смотрит в потолок, сквозь прилипшие ко лбу волосы — никаких мыслей в голове нет. Возможно, если бы они были, то молили бы остановиться. Но прямо сейчас там была пустота, уже не привычная, но лишающая всякой воли над телом, отданным в чужие руки. Костяшки пальцев медленно собирают убегающие с боков капли, под пристальный взгляд из темноты — Акума размазывает собственную сперму подушечками, вскидывая брови — что насчет этого? — Да ты конченный, — Курсед подходит на коленях ближе, опираясь одной рукой о мягкую спинку полки, прикрученную к стене — другой оглаживает живот, член, получивший разрядку, собирая мутные вязкие капли. В темноте не видно, но его голос дрожит в полуулыбке. — Мне нравится. С трудом, переставляя дрожащие руки, Акума переворачивается на живот, подминая под себя взмокшую подушку — дышит через раз, чувствуя, как сильно сокращаются мышцы. Ноги все еще трясет, тело водит в стороны — капли остывающего пота продолжают бежать по бедрам, теряясь в взмоченных простынях. Акума выпускает весь воздух из груди, вжимаясь ей в матрац, прогибаясь так, что спина, кажется, начинает глухо трещать в пояснице — боль прошибает до звезд перед глазами, острая, тянущая — вся вперемешку, стягивающая узлами легкие изнутри. Картина перед ним — дурманящая, такая, что взгляд отвести попросту невозможно: маленькое, бледное, худощавое тело, с проступающими наружу костями, усыпано темными пятнами, кровавыми подтеками и следами от острых зубов. Плоть оказалась истерзана — на каждом плече не по одному укусу, обрамленному красными каплями, мерцающими в полумраке несущегося вагона. К такому страшно притронуться, испачкать, сломать, но иногда хочется сжать сильнее, истирая в порошок, бросая в склизкую вязкую грязь. Курсед разводит ягодицы в стороны, надавливая на колечко большим пальцем, продолжая размазывать по нему блестящую вязкую жидкость, которой оказывается катастрофически мало — она смешивается со слюной, окропляет покрасневшую кожу, стекает по дрожащим исполосованным бедрам куда-то на испорченное постельное бельё. Он снимает штаны, делая все быстро, рвано, несдержанно, словно боится не успеть, словно жизнь на этом заканчивается — вот-вот на горизонте проявится станция, и персонал поезда попросит всех сойти на перрон, дожидаясь следующего. Жизнь бежала вперед, все быстрее и быстрее, а Курсед мог лишь пытаться поспевать за ней. Времени очень мало — нельзя тратить и секунды вечности на раздумья. Здесь нет места никаким сомнениям — проводит головкой по расселине, размазывая проступающую смазку — давит на внутренние стенки — те нехотя пропускают ее в себя, изменяясь, деформируясь. Влажными пальцами натирает набухшие соски, проталкивая головку ещё на несколько сантиметров. Акума жмурится до боли в глазах, перестает дышать, вжимая лицо в твердую подушку, даже не пытаясь расслабиться — кусает губы, чувствуя, как те снова начинают распухать, отдавая привкусом металла. Кровь смешалась с прозрачными пузырьками слюны, каплями стекала по внутренней стенке горла. Выпускает весь воздух из легких, поддаваясь вперед, насаживая тело на себя. Уши закладывает уже не только от скорости поезда — Акума распахивает глаза, видя лишь белое ничего перед ними. Ему кажется, что он умер. Боль в момент достигает такого пика, что она больше не ощущается. Все тело сковывает, трясет, разрывает на части. Слезы бесконтрольно текут по щекам. Оба стискивают зубы, так, что те едва не крошатся в челюсти — оба задыхаются от боли. Внутри жарко, невыносимо тесно. Боль сменяется наслаждением и обратно — тело безвольно бросает из одного сосуда в другой, крутит на качелях, подбрасывая вверх и утягивая вниз. Головка ударяется о набухшие нервы, заставляя сжаться — Акума глушит крик в спрессованных перьях подушки, шумно втягивая воздух носом — глаза закатываются под череп, ища там мозг, что, видимо, окончательно перестал работать. Хочет сказать что-то, отрицательно мотает головой, но чужая рука перехватывает его поперек живота, сжимая, заставляя более явно прочувствовать член внутри себя и все возражения умирают — не только они, все в этот момент сгорает дотла. Курсед выпускает воздух сквозь сомкнутые зубы, шипя оттого, как сильно внутренние стенки сдавливают член. На мгновение останавливается, опуская взгляд вниз, чувствуя, что сердце в груди уже давно перестало биться — чей именно фетиш воплотился в жизнь вопрос спорный — Курсед проводит пальцами по опухшим от трения округлым мышцам, оттягивая их вверх — на подушечках остается липкий след естественной смазки и крови. Он смотрит на них — блестящие разбитые капли, проводя пальцами вдоль языка. Ладони продолжают сжимать ягодицы, сминать их, оставляя новые полосы на старых. Головка внутри пульсирует, режет живот пополам — это просто ужасно или очень хорошо — Акума путает оба понятия, находясь вне пространства и времени. Его член трется о пододеяльник, головкой грубо проезжаясь по нему — ткань блестит от выделяемой смазки, липнет к телу, от чего то всякий раз вздрагивает, изгибаясь дугой. Это все не закончится, пока они не выдохнутся полностью, пока не рассыплются в прах, сгорая от запредельных температур. Толчки — резкие, размашистые; наволочка быстро пропитывается слезами, как и пододеяльник выделяемой смазкой. Теплые капли начинают стекать по бедрам, ягодицы саднит жгучей болью, живот оказывается словно проткнут насквозь — бледная кожа покрывается красными пятнами, что быстро наливаются цветом, становясь почти лиловыми. Приглушенные крики, судороги, спазмы. Сильнее, еще сильнее — уничтожить бесполезное пустое тело этой болью. Волосы липнут ко лбу, вискам — испорченная ткань пододеяльника трет кожу разъезжающихся коленей. Акума сжимает пальцами края подушки, вжимаясь в нее, скуля в искусанный край — он не верит самому себе, когда жмурится до бликов в глазах. Слезы проступают сквозь сомкнутые веки, беззвучно стекая по щекам — так реагирует на все физическое тело, немая оболочка, она ломается, наконец наполняясь чем-то, кроме сухой апатии. Наконец он чувствует это — что угодно. Теплые капли скользят по бёдрам, липкий отвратный звук разбухает в пространстве. Тело бьется в лихорадке пытаясь спастись, но Акума не хочет спасаться. На грани потери сознания, под руку с болевым шоком он впервые чувствует себя самым живым человеком на свете. Температура в купе становится выше всех дозволенных показателей, воздух превращается в стекло, шумно трескаясь. Терпеть это подобно пытке — долгой, застрявшей в бесконечности. Кислород, поступающий в тело, тут же оказывается выплюнут обратно резким ударом двух тел. Дороги назад нет, от нее остается лишь пыль. Только вперёд — быстрее, быстрее, быстрее… пока сердце не замрет навсегда, проваливаясь в другую грань реальности. Курсед притягивает Акуму к себе, заставляя отпустить подушку — прижимает его к своей груди, входя по самое основание. На живую, без анестезии, нанести гравировку на кости — единственное доказательство того, что все это реальность. Сжимает руку на чужой шее, притягивая все ближе, так, что на тонкой коже вмиг проступили красные полосы, разбавляя этот стерильный убогий цвет живыми смертными красками — вена под пальцами сжалась, эта длинная эластичная трубка с багровой жидкостью внутри. Акума запрокидывает голову, руками хватаясь за чужие предплечья — ладони сковывает до белых костяшек, на коже Курседа проступают красно-лиловые полосы. Он силой проталкивает воздух в напряженное горло, со следами разорванных полос поверх — неутихающая боль волнами пробивается наружу приглушенным скулежом, и Акума прикрывает глаза, чтобы снова распахнуть их спустя мгновение — зубы почти до конца смыкаются на плече, член входит так глубоко, что вспарывает внутренности. Кровь — горькая, вязкая, металлический привкус в прелом воздухе бьет по стенке горла, словно душит изнутри: кровь — самое грязное, что есть в человеке, и сейчас им обоим не важно, сколько смертельных болезней они выпили друг из друга, главное — что эти капли бегут по телам, смешиваясь с потом, кусающим оставленные вмятины. Тело от этого дрожит еще сильнее, боль оттеняет удовольствие и наоборот — в этой мерзости рождается наслаждение, как все прекрасное неминуемо рождается исключительно в мерзости. Антидот рождается в яде, а не наоборот. Курсед толкается последний раз, напрягаясь всем телом — дышит тяжело, чувствуя, как саднит пересохшее горло, как сокращаются легкие в стальной клетке груди. Нити наслаждения стягивают конечности, сковывая их — он запрокидывает голову, прижимаясь ближе, кожа к коже, проникая внутрь до последнего миллиметра. Этот совершенно адский коктейль, наконец, готов — тело в его руках тоже начинает дрожать, судорожно хватая и выплевывая воздух, сокращая мышцы живота. Курсед кончает внутрь, так глубоко, как только может — вязкие капли спермы попадают на сердце, вмешиваясь в кровь, стирая в порошок остатки чужой души.---
— Во сколько открывают ресторан? — первое, что слышит Акума, выключая воду в душе. — Есть хочу пиздец. Ноги все еще дрожат, стоять удается с трудом — тело, словно протестуя, продолжает гореть, как при лихорадке, посылая импульсные разряды в разных его частях. Парень опирается на металлический косяк двери, выходя в купе — горячий пар вырывается наружу, тут же сталкиваясь со спертым воздухом остывающей ночи. Ком испорченного постельного белья униженно лежал на полу — отстирать такое будет очень трудно, а объяснить проводнице еще труднее. Вспоминая ее растерянное лицо, Акума внезапно ощутил стыд, стараясь не смотреть на нижнюю полку купе класса «люкс». — А сколько времени? — спрашивает он севшим голосом. Кривится в улыбке, чувствуя, как щиплет губы. — Прямо здесь и сейчас, не в другой точке планеты. Курсед тихо прыскает от смеха, растекаясь по небольшому сидению у стола. Акума смотрит на тонкие руки, такие же ноги, черты бледного лица — парень улыбается, прямо как тогда, в ресторане, и дыхание внутри спирает, тянуще, до боли, так, что ребра выкручивает наружу, впивая острыми костями в содрогнувшиеся легкие. Эта дрожь переходит наружу, цепляя зубами мокрую кожу — Акума закрывает глаза, набрасывая на лицо одноразовое полотенце — если он продолжит думать об этом, то, вероятно, ему придется принять душ еще раз. А то и не один. — Не знаю, — Курсед встает на ноги, бегло оглядывая беспорядок в купе. Прикрывает собственную наготу халатом, затягивая пояс, надетым поверх еще мокрого тела, слегка закатывая длинные рукава, набрасывая на сбитые волосы капюшон. — Пошли покурим пока никого нет.---
— Почему ты согласился? — спрашивает Курсед, сбрасывая пепел вниз на рельсы. Ветер треплет края его халата, дергая за пояс, пробегая по открытым участкам кожи. Акума хотел задать ему тот же вопрос. В тамбуре последнего вагона было пусто — дверь перед ними открылась без особого труда, выпуская двух пассажиров на небольшой уступок. Окрестности еще спали, но вдали виднелся оживающий рассвет — он загорался, медленно, как огромная зажигалка, опаляя верхушки деревьев, забором раскинувшихся по обе стороны от путей. Акума сжал рукой перилла, удерживая себя при качке — тело мелко дрожало от раннего холода, скрытое лишь чужим перепачканным худи — края белого плюша доходили почти до колен, от него пахло всем вперемешку, и теперь оно пропитывалось горьким дымом. Кровь, слезы, сперма — так пахнет насилие, вроде бы. Но на лице впервые за долгое время — быть может, даже за всю жизнь — улыбка. Так пахнут эмоции,The end.