У Авантюрина самоцветы в глазах отражают всю суть прогнившего экзистенциального кризиса, который разъедает его душу и плоть уже несколько лет подряд без каких-либо выходных и простых обычных перекуров. Они превращаются в пыль, теряя свой нынче благородный фиалковый цвет, и оседают чернотой звездного неба на нижних веках, только вот звездных блесток там ноль, возможно слабое упоминание о них, но и то, это всего-навсего обычные догадки, без какого-либо намека на истинный факт.
Для Рацио он всегда был ярким — набор красок, который не купишь ни в одном магазине. На каждый день недели свой особенный цвет, а на каждую дату в календаре уникальная цветовая палитра. Никогда не узнаешь, что Авантюрин оставит на своем холсте к окончанию очередного дня. Возможно это будет яркая абстракция, от которой в глазах рябить начнет через секунду, а весь мир станет резко серым и скучным на фоне ее и Авантюрина, в особенности, потому что художник олицетворение своих же картин. А в следующий раз это окажется черный холст, потому что от художника вчерашнего дня останется только слабое напоминание в качестве цветных разводов на, когда-то идеально белой, рубашке, да, валяющейся в углу огромной комнаты, палитры, испачканной во всех цветах радуги — Авантюрин же опять в извечном самокопании, шерстит углы своего разума в поисках еще более потайных дверей, чтобы вечером за бокалом вина устроить с Веритасом дискуссию о смысле бытия и важности одного маленького человека в таком огромном мире.
Чем больше цветных мазков он оставлял на своих холстах, слегка трясущейся рукой, тем сам становился все «белее». У него это своеобразный процесс выгорания — выжимает из себя краски, словно она сама суть его мироздания, а потом добавляет в каждую картину капельку самого себя, совершенно не задумываясь, что от него когда-нибудь останется только одно сухое напоминание.
Такое же сухое, как его любимое красное вино.
Или как его имя, слетающее с губ Веритаса.
Но даже в такие моменты Авантюрин изящный — идеально вписывающийся в скромный мир Рацио и дополняющий его своей извечной красотой, которая находилась на грани вымирания. По скромному мнению Веритаса, даже знаменитой Деве Марии, вышедшей из под рук Джованни Страцца, не сравнится с Авантюрином, чьи изящные изгибы тела и выразительные черты лица он наблюдает каждый день, используя их как новый глоток воздуха и очередную причину, чтобы не загнуться где-то в углу этой холодной квартиры. Вот только у Авантюрина улыбка ломаная, режет саму сущность сознания, и слезы-самоцветы, застывшие давно в глазах, никак не укладываются на холодный мрамор. Такой скульптуре только хризантемы к ее изваянию приносить в символе глубокой печали не пролитых слез и разрушенных желаний. Но сейчас Веритас только кружку с кофе ставит на небольшой столик, отодвигая красочное месиво в сторону, и сталкивается с этим взглядом острым — непонятно кого только порезать хочет: его или же все же себя, в какой-то дурацкой попытке самозащиты.
— Выглядишь отвратительно.
— Ты тоже.
Обмен любезностями это обычное дело с утра пораньше, когда в их огромной квартире ночные призраки расползаются по своим домам, а первые лучи солнца оставляют своих солнечных зайчиков на стенах. Это такое же нормальное приветствие, как «доброе утро» или «как спалось?», только у них, выше перечисленное, в своем определенном табу, потому что как минимум в этом доме не спят, а если и спят, то днем на пару часов за своим рабочим местом. Они просто стараются соблюсти хоть какие-то временные приличия, поэтому на маленьком скрипучем столике уже тысячу кофейных разводов от одной и той же кружки, которые не отмываются, так же, как и краска.
Так же, как и Авантюрин не вымывается из жизни Рацио.
— Сегодня ты на высоте, — это что-то из разряда пост-иронии, потому что пол усеян мириадами непохожих друг на друга холстов, в углу, спрятанный за бордовой шторой, виднеется в щепки сломанный мольберт, а еще порезы на пальцах Авантюрина выделяются на бледной коже из-за недостатка сна и оттеняют даже, привычно яркие, веснушки, какими было усыпано все его тело, — паспарту?
— Паспарту, — вторит ему в ответ и на стуле разваливается в надежде, что это старая деревянная раскладушка станет его поддержкой на ближайшие пару месяцев, а то он не готов к потерям, которые будут для него похуже, чем запасной мольберт, — а сам то?
— По этому поводу я здесь, — Авантюрин смотрит на него, как на умалишенного: ты пришел не пожелать мне «доброго утра» и «дай мне спокойно умереть», а губы Веритаса в усмешке растягиваются, при виде такого выражения его лица,— хочу, чтобы моей дипломной работой стал ты.
— Я? — минутная пауза выдерживается очень хорошо, только испорченные холсты на полу из-за сквозняка начинают смеяться раньше Авантюрина, который чуть со стула не падает, а потом старается дыхание в норму привести, слезы утирая тыльной стороной ладони и краску по лицу размазывая еще сильнее, — позировать не буду, а так хоть во двор института выноси — презентуй.
— Позировать и не требуется, — что-то в Авантюрине заставляет его задержаться на своем месте, может быть новый оттенок, которым загорелись его самоцветы в глазах, после произнесенных им слов, а может слишком наигранная идиллия, чтобы скрыть, непонятно откуда появившуюся, тревогу, но Веритас это не комментирует, просто делает вид, что так и должно быть, — паспарту нарезать?
— Было бы очень кстати, а то мои пальцы скоро соберут чемоданы и уедут жить в Америку, — он снова смеется, ладони поднимая вверх и рассматривая все эти мелкие царапины, как что-то очень маловажное, а Рацио оставляет на его лбу щелбан, прежде чем пройти вглубь комнаты, прямо по этим измазанным холстам, которые ему в душу запали при одном только виде, а для Авантюрина стали очередной использованной каплей себя, выкинутой по причине своей извечной неидеальности, — спасибо.
— Всегда пожалуйста.
Так они и живут в старой квартире родителей Рацио. Ночами запираются в своих рабочих комнатах, а с первыми лучами солнца встречаются измученными взглядами и с порцией шуток вместо тостов с джемом. Их сожительство, конечно, странная шутка жизни. Авантюрин все еще не верит, что находится в этих стенах уже не первый год, но кажется последний — смешно и иронично. Вся его жизнь бок о бок с Рацио это очень спонтанное стечение обстоятельств, которое Авантюрин помнит до мельчайших деталей, как будто это было не три с половиной года назад, а произошло вчера вечером на заднем дворе.
Он усмехается и челюсть начинает фантомно болеть — она все еще помнит тот точный удар. Авантюрин не особо любил драки, старался их всегда стороной обходить, но вот незадача, они то и дело следуют за ним по пятам и наступают ему на ноги, заставляя спотыкаться. Возможно, он просто слишком яркая личность и перед ним никто не может устоять, а может у него вместо сердца магнит для неприятностей, но ничего не попишешь. Так было и тогда. Честно, он даже не помнит в чем была суть драки, в памяти только зияет привычное слуху оскорбление «сигонийский ублюдок», а дальше все как по маслу: драка, какие-то неразборчивые крики, выбитое запястье, а потом самая счастливая бумажка, приклеенная к двери его общажной комнаты с огромной красной надписью, видимо для слепых и идиотов: «выселение с пятого марта». Авантюрин все еще не понимает за что его выселили. За то, что его избили? А нет, точно, за то что он сигониец, но уже не важно. Вот только он все не может определиться — то, что было дальше стало его колесом фортуны или же верной смертью.
— Есть у меня один вариант, но вы друг друга поубиваете, — Топаз зажимает в зубах сигарету и начинает перерывать свой шоппер в поисках телефона, что-то недовольно успевая бурчать себе под нос, то ли какой Авантюрин неродимый, то ли на телефон матерясь — непонятно короче.
— Сестрица Елена, это все еще лучше, чем спать в коробке на улице, — Авантюрин кривится, когда делает затяжку — губа начинает снова кровоточить и неприятно щипать, а вообще курить левой рукой чертовски неудобно, но это так, к слову и не больше, — я все-таки сигониец, а не дворовая псина.
— Ты забыл добавить «побитая», — Авантюрин цокает языком и смеряет Топаз этим взглядом недовольным, но любящим — она у него одна такая, родная и невероятная, без нее бы он уже давно выкопал бы себе могилу, — эй, Веритас, дело на три секунды, которое затянется на пару лет.
— Денег не займу, — прозвучал спокойный голос из динамика и с этого все началось.
По правде говоря, Авантюрин тогда подавился сигаретным дымом и боялся, что умрет от удушья, но все, к слову, обошлось. Веритас Рацио был, да и сейчас остается, довольно популярной личностью. Авантюрин до переезда не общался с ним лично, да и вообще, старался избегать. Так сказать, не особо они сходились характерами и Авантюрин действительно думал, что после его лаконичного: «привет сосед, где тут кухня, я хочу принять тройную дозу кофе», его выкинут за шкирку и отправят вниз по лестнице, но нет. Веритас только кивнул в одну из сторон длинного коридора и сказал сухое: «там».
Жить с Рацио под одной крышей оказалось не так уж и плохо, как изначально думал Авантюрин. Конечно, он все еще не понимает, почему тот так легко и просто согласился принять в дом совершенно незнакомого парня, так еще и сигонийца, но сейчас, когда прошел уже ни один год, задаваться этим вопросом было бесполезно. Веритас Рацио не лучше самого Авантюрина. У него в шкафу собственных скелетов пруд пруди, а настоящие мысли и причины многих поступков скрыты в ящике пандоры глубоко в его душе. Может он его просто пожалел, а возможно не смог отказать Топаз в ее «маленькой» просьбе, но так или иначе, Авантюрин ему благодарен.
За то что терпит его.
За то, что еще не выкинул недоразумение в его лице на лестничную площадку со всеми вещами.
– Готово, – голос Рацио выдергивает Авантюрина из пут размышлений о причинно-косвенных связей их отношений и обращает его, чуть затуманенный мыслями, взгляд на свою скромную персону, – этого хватит или нарезать еще?
– Спасибо, этого будет достаточно, мой рыцарь, ты спас мои бедные несчастные пальцы художника от неминуемой смерти, – Авантюрин смеется, поднимаясь со своего места, и начинает разминать затекшие, от долгого пребывания в одной позе, мышцы.
– Будешь обязан, – ответ спокойный, в стиле Веритаса Рацио, вызывает на губах Авантюрина очередную улыбку. Оба прекрасно знают, что это просто обычная формальность – игра, давно построенная в их странных взаимоотношениях, которая никогда не выходит за рамки дозволенного.
– Как и всегда, я весь к твоим услугам, но сейчас мне нужно бежать, – его взгляд падает на наручные часы, которые так ему и кричат: «быстрее, а то опоздаешь», просто потому что утренний пленэр никто не отменял, а так бы хотелось, – если пропущу и сегодня, то мне точно влепят незачет.
Рацио лишь кивает. Ему, на самом деле, нечего сказать. Одна его часть, при одном взгляде на Авантюрина, устраивала мысленный истерический концерт и просила оставить его дома, хотя бы на одни единственные несчастные сутки, а вторая только понимающе соглашалась, потому что учеба для Авантюрина была всем. В ней он пытался реализовать и презентовать себя. Старался выразить свое «я» на белом холсте и показать всему миру, кто он есть на самом деле. Чего он стоит. Кем является. Авантюрин нуждался в признании, хоть он и старался это отчаянно скрыть. Ему просто хотелось, чтобы его старания были оценены по достоинству, но пока что он ловил на себе только презрительные взгляды от людей, которые не хотели от него ничего ожидать.
“Я хочу стать величайшим художником”.
Авантюрин сказал это одним вечером за неизменным бокалом красного сухого вина и именно в тот момент поразил Веритаса своей мечтой. Он говорил так, как будто в этом был весь смысл его жизни. Словно в этом весь он и его душа. Рацио, в тот вечер, так и не смог отвести от него взгляда. Ему казалось, что глаза Авантюрина впервые светились так, как не делали этого никогда. Тогда же в его голову закралась одна маленькая мысль и появилась собственная мечта – он хочет высечь из мрамора самую сущность Авантюрина. Говорить об этом вслух Веритас не желал. Он хотел показать ему то, как видит его на самом деле. Хотел, чтобы Авантюрин узнал, как ярко он светится в его глазах.
– Не стой, а то замерзнешь, – его легкий смех выводит Рацио из своей собственной прострации, где был только он, яркий образ Авантюрина и расписанные «ненужные» яркие холсты.
Настоящий Авантюрин, к слову, тоже очень яркий – Веритас бы сказал: “выделяющийся”. Сегодня он в очередной гавайской рубашке. В очередной, потому что в его гардеробе таких миллион, на каждый день недели свой цвет и рисунок. На его пальцах кольца сверкают, ослепляя своими бликами, а солнцезащитные розовые очки добавляют свою изюминку к его вырвиглазному образу. Все это сглаживается брюками песочного цвета с, идеально выглаженными, стрелками и такого же цвета плащом – одевается не по погоде, но что с него взять?
– Кофе можешь допить, я ушел! – с этими словами он испаряется, словно не было никакого Авантюрина перед его глазами.
И вот так огромная квартира снова погружается в тишину и начинает постепенно терять тепло. С Авантюрином всегда так. Он забирает с собой все, никогда не оставляя даже самых мельчайших напоминаний. Даже его испорченные холсты на полу огромной пустой комнаты поблекли, стоило ему выйти за порог квартиры. Губы Рацио сами по себе тянутся в какой-то грустной усмешке. Ожидал ли он, что сотворит с ним один единственный художник, когда он пустил его в свою квартиру? Вероятнее всего, нет. Изменил бы Рацио свое решение, если бы у него была возможность вернуться назад? Тоже однозначное нет. Веритас не жалеет о своем выборе и никогда не будет, даже если после себя Авантюрин оставит серый мир, лишенный всех красок.
Веритас окидывает взглядом усеянный, непохожими друг на друга даже самой маленькой частичкой, холстами и устало выдыхает. У него в своей мастерской на столе покоится незаконченный эскиз Авантюрина, взятый из своей головы и самой души. Ему бы самому вернуться к работе, закончить то, над чем так старательно трудился всю ночь напролет, а потом собрать все свои оставшиеся силы и отправить себя в институт, чтобы презентовать первые крупицы своей дипломной работы. Но он лишь только присаживается и начинает очень кропотливо отделять ненужные обрезки паспарту от раскрашенных холстов. Авантюрину, возможно, они и не нужны вовсе, а вот Рацио хранит каждый такой, как отдельное сокровище. Потому что это часть души Авантюрина, а такое нельзя выбрасывать в мусорку.
– И чем я только занимаюсь? – вопрос в никуда, обращенный то ли к самому себе, то ли к пустой холодной комнате, которую даже солнечные зайчики на стенах уже никак не согревали. Только ответа на него не будет. Ни сейчас. Возможно, потом, когда-нибудь, когда придет нужное время. Когда ящик пандоры в душе Веритаса наконец-то откроется.
Авантюрин, резонно душевным метаниям Рацио, успевает в последние секунды запрыгнуть в переполненный вагон метро и не дать дверям захлопнуться перед своим лицом. На него косятся недовольно и, кажется, проклинают на чем свет стоял, вот только Авантюрин внимания на них не обращает, да и проклятья в свой адрес не слышит, потому что в наушниках звучит приятный голос Ланы, а перед глазами на экране смартфона, открыт чат с Топаз.
Сестрица Елена прекрасная:
У тебя будет время после пленэра?
А что, хочешь позвать меня на свидание?)
Сестрица Елена прекрасная:
Прости, меня парни не интересуют, но стаканчиком кофе я тебя угощу.
А ты умеешь соблазнять, как закончу – сразу к тебе.
Авантюрин поправляет огромную папку на плече и поудобнее перехватывает один из двух шопперов в руке. Этюдник, по скромному мнению человека, спавшего на этой неделе от силы часа четыре, стал весить в разы больше, хотя он и так никогда не был особо легким, а папка в такой толкучке в метро, только больше начинала раздражать, но деваться было некуда, оставалось только сетовать на отсутствие телепортов. Три станции ощущаются, как целая вечность, Авантюрин даже выдыхает шумно, внутренне ликуя о том, что ему больше не придется находится в этом людском месиве. Еще пару минут убиты на несчастный эскалатор и он наконец то оказывается на улице. Воздух, конечно, не первой свежести, так как альпийские луга далеко отсюда, но это все же лучше, чем прелый воздух в метрополитене. Да и сегодня ему несказанно повезло, потому что пленэр проходит в сквере напротив метро и в трех минутах ходьбы от института. Все в шаговой доступности, как он любит.
– Это ваша предпоследняя работа, – громко вещает голос преподавателя, пока Авантюрин очень старается делать вид, что он вовсе не опоздал на какие-то несчастные пять минут, – и напоминаю, что если к концу года у вас будет меньше десяти работ, зачет вы не получите.
С разных сторон слышится возмущенный шепот, но взгляд преподавателя, по какой-то, известной лишь одному ему, причине, все равно направлен на Авантюрина. К слову, в отличии от некоторых, у него полноценная коллекция работ, даже с тем учетом, что он пропустил пару пленэров. Да и незачет звучит как-то очень глупо, будто его до сдачи диплома без него не допустят.
На самом деле, ему он нравился. Да, Авантюрин не совсем был рад количеству вещей, которые приходилось таскать с собой в такие дни, но ему проникался этой умиротворенностью. Он, словно сливался с природой – становился с ней единым целым. В наушниках все так же тихо поет Лана, акварель плавными мазками кисти окрашивает белоснежный лист бумаги, передавая во всех красках картину, которую лицезреет Авантюрин. В ней есть что-то особенное, как говорит Рацио, кусочек души самого Авантюрина. Он отдает каждой картине часть себя, даже не замечая этого. Передает ощущения через свою призму восприятия, больше похожей на калейдоскоп, что делает его работы особенными и невероятными.
– Ей, художник, – у него забирают один из наушников, а перед лицом легко машут стаканчиком с кофе, – твоей пленэр закончился пятнадцать минут назад, проснись и пой.
– И давно ты тут? – Авантюрин забирает у нее свой наушник и вместе со вторым убирает их в кейс, а после принимает и стаканчик с живительным кофе, в котором так сильно нуждался его организм прямо сейчас.
– Ну, с минут пять стояла за твоей спиной, размышляя оставлять тебя тут до завтрашнего дня или все же пнуть, – она кидает свой портфель на траву и сама усаживается на него.
– А я то думал, кто мне весь свет загораживает, – с его губ слетает смех, за который Топаз легко пинает его по ногам, – эй, я только постирал эти брюки, ты чего творишь, дорогая?
– Ничего страшного, постираешь еще раз, – она отпивает немного кофе и извлекает из кармана пачку сигарет, – будешь?
– Ты еще спрашиваешь, – он достает по одной сигарете для себя и Топаз, а после возвращает ей пачку, – огонька не найдется?
– Для тебя только волшебный пинок, – Топаз усмехается, но зажигалку все равно достает, негоже друга бросать в такой безвыходной ситуации, – как там Веритас? Не хочет выкинуть тебя в окно?
– Нет, он даже мне паспарту нарезал сегодня, – Авантюрин хвастается, словно ему подарили машину, а не нарезали несколько линий из куска бумаги, – а еще, ты не поверишь, он сказал, что хочет использовать мой образ для своей дипломной работы!
– Что?! – Топаз давится кофе и поднимает на Авантюрина ошарашенный взгляд, – ты врешь.
– Никак нет, спроси у него потом сама.
Авантюрин губы тянет в победной усмешке, потому что в этом споре он точно никто иной, как победитель. Вот только что-то ему все равно не давало покоя. То, что давно засело в его голове подобно паразиту. Оно мешало здраво мыслить, отвлекало от обычных повседневных дел и мешало сосредоточиться на более важных вещах.
Дипломная работа.
Всего лишь пара слов, а столько несут в себе. Для Авантюрина это одна большая жирная точка, означающая скорый переезд. Он никогда бы не подумал, что эта мысль будет какой-то странной болью отдаваться в сердце. На его ум никогда не приходило, что Веритас Рацио может значить для него что-то больше, чем простое лаконичное “сосед” и “неплохой знакомый”. За эти несколько лет все границы стерлись, принося в его жизнь, то, чего он так стремительно избегал. Чего так отчаянно боялся. Авантюрин не хотел привязываться. Он никогда не хотел испытывать эти чувства вновь. С Топаз было иначе. Дружба – это не то, что у них было с Рацио.
Авантюрин разочаровался в любви. Разочаровался в понятии “отношения” после последнего неудачного раза. Да и все это просто не для него.
– Топаз вызывает Авантюрина, прием, прием, как слышно? – она машет рукой перед его лицом, пытаясь вернуть Авантюрина в реальность, – и о чем это ты так задумался?
– Понял, что сам так и не разобрался с темой для диплома, – Авантюрин не лжет, просто недоговаривает. Он действительно не определился с темой для своей дипломной работы, поэтому такая отмашка от его настоящих мыслей была не совсем уж и притянута за уши.
– Поторопись, а то потом будет сложно, – Топаз же просто делает вид, что поверила этому блефу – копаться в мыслительных потоках Авантюрина, когда он этого не хочет, гиблое дело, – давай собирайся, я не хочу потом сломя голову бежать на пары.
– Дай мне пять минут.
Авантюрин отдает ей на сохранение свой стаканчик с кофе и встает с маленькой складной табуретки, сигарету зажимая между губ. Краски бережно складываются на свои места, кисточки убираются в футляр, этюдник с горем пополам запихивается обратно в шоппер, который уже повидал некоторое дерьмо в этой жизни. Иногда Авантюрин смотрит на него и понимает, что они похожи. Оба потасканные жизнью, поношенные временем и в старых разводах от краски. Как дожили до своих лет, непонятно.
В компании Топаз он всегда чувствует себя лучше. Авантюрина перестают заботить его извечные проблемы, он не обращает внимание на косые взгляды, направленные в его сторону, и совершенно не думает о Рацио. Она переманивает все внимание на себя, заставляет его отвлечься от повседневной рутины, рассказывая какие-то истории со своего факультета. С ней он может на какое-то мгновение выдохнуть, сделать наконец-то передышку, в которой так нуждается, и с «чистой» головой окунуться в ворох учебных проблем.
– Будь добр, поспи сегодня, – в ее голосе слышится явное переживание о своем горе друге, который вечно играет на ее бедных нервах, – на тебя смотреть больно.
– Я постараюсь, но ничего не обещаю, – Авантюрин целует ее в щеку и практически сразу скрывается из поля зрения, оставляя Топаз наедине со своим извечным волнением.
Коридоры сменяют друг друга, пару лестничных пролетов и Авантюрину остается всего пара шагов до кабинета своего научрука. У него совершенно нет идей, только одна дурацкая мысль, которая не покидает его голову уже какую неделю. Он не уверен в ней, так же, как и не уверен в самом себе. Возможно, это будет его концом и проигрышем самому себе, а может наоборот поможет ему избавиться от бури эмоций, которая с каждым днем становится только сильнее. В любом случае уже поздно поворачивать назад. Он пару раз стучит в заветную дверь, прежде чем открыть ее и переступить порог кабинета.
— Наконец-то определился с темой? — мужчина, чуть больше сорока лет, отвлекается от своей бумажной волокиты, и поднимает на него взгляд.
– Да, – Авантюрин кивает, в подтверждение своих слов, но, когда получает заветный лист для записи темы, понимает, что рука предательски дрожит, а буквы, напротив своего имени выходят слишком кривые — практически нечитабельные.
– Ты уверен? Тема довольно-таки сомнительная, – преподаватель поправляет свои очки, вчитываясь в, написанную Авантюрином, тему, и щурится недоверчиво, то ли пытаясь разобрать, что там вообще написано, то ли понять, чем руководствовался Авантюрин.
– Не узнаю, если не попробую, – вот и весь ответ.
Ответ, которым Авантюрин поставил жирную точку в своем решении.
Все или ничего. Большего не дано.
