***
— Дальше, — кивнул Гор. Он стоял спиной к окну, и свет рисовал его силуэт: вечно растрепанные волосы, отросшие до плеч, сами плечи — широкие, но чуть угловатые, как у подростка. Очки, которые друг по обыкновению спустил на кончик носа, блестели, скрывая взгляд, но Даня догадывался сам — взгляд был суровый. — А дальше оказалось, что «Бабкино» электричка прошла без остановки, представляешь? Я с этого чертового бампера — или как эта хрень называется — чуть не грохнулся! Скорость-то приличная… — Даня цапнул бутерброд с тарелки с закусками, заботливо приготовленной для него Гором, и, размахивая руками, принялся живописать: — ветер в ушах свистит! Держаться не за что, все трясется! Чувствую, ноги сползают. Я еле удержался! Когда к следующей станции подъехали, уже все на свете проклял. Сто раз мог убиться, честное слово! Спрыгнул на рельсы, сел и сижу. Ноги дрожат, руки дрожат, сердце чуть из груди не выпрыгивает, и тут менты эти — которые на станции сидят — как заорут: стоять, типа! — Дальше, — снова кивнул Гор. — Ну а чего. Дальше я убежал! — Даня хохотнул, откусил от бутерброда, прошелся по комнате. — До города доехал на маршрутке. Вряд ли они меня срисовали… — Так нельзя, Дань, — мягко упрекнул Гор. — Ты же сам понимаешь, это было глупо и опасно. — Ну, было, — фыркнул Даня и пожал плечами. — Ну, понимаю. Гор снял очки, и взгляд под ними оказался не строгий, а наоборот — расстроенный. — Что послужило причиной? — спросил он. — Вот только не надо! — взвился Даня. — Не надо этого — про причины! Было глупо и прошло глупо! Мало ли… — Надо, — спокойно поправил друг. — У всего есть причина. А если эта причина в следующий раз загонит тебя под поезд? Гор молчал и ждал ответа. Даня, выплеснув историю, пока была горяча, теперь растерянно мялся. Шарил глазами по комнате, стараясь не встречаться взглядом с другом. Гор к своему жилищу относился странно: при почти патологической (с точки зрения Дани, конечно) чистоплотности, напрочь не терпел никакого украшательства. Обои на стенах в его квартире отсутствовали, и вместо них стены были заклеены с пола до потолка постерами: афишами старых фильмов и концертов, альбомными фотографиями звезд и репродукциями картин. Сочетание было жутковатое — рядом висели «Терминатор» и «Молчание ягнят», «Сольный концерт Кипелова» и «Тур группы Мумий-Тролль по Золотому кольцу». Ростовой портрет Майкла Джексона был аккуратно обрамлен крошечными картинками, будто вырезанными из учебника «Родная речь» — Даня узнал «Грачи прилетели» и «Бурлаки на Волге», но там было еще много смутно знакомых. Стены пестрели надписями — Metallica, Black Sabbath, Elton John, Кино, Земфира, Сплин… Весь этот винегрет, превративший бы любое другое жилье в хлев, у Гора смотрелся весьма органично — он просто «окружил себя визуальным воплощением своих интересов» — как он сам когда-то объяснил. И действительно, что могло быть более уместным в доме журналиста, чем объекты его труда и герои его статей? Впрочем, работало это только с Гором. Попробуй Даня заклеить стены в своей комнате постерами — и вышло бы наверняка ужасно. Видимо, дело было во внутренней уверенности, что именно так и правильно. Уверенности, которой Дане всегда не хватало, и за которой он приходил к другу. — Не загонит, — буркнул Даня. — Кто? — Причина. Просто навалилось все… — Ну, сегодня-то чуть не загнала? — Гор отлип от подоконника, подошел поближе, потянул к себе: — Иди сюда. Даня с благодарностью нырнул в объятья. Посопел недовольно, но ответил: — Бабушка опять. Колено у нее крутит, ноги мерзнут, зубы… в стакане. «Ты такой же как отец», говорит. И еще всякое… Ругается. А я что, железный? — и сам себе ответил: — а я не железный! — Не железный, конечно, — согласился Гор, похлопав по спине. — Но рисковать так зачем? Как это поможет? — А может, мне уже все равно! — обиженно отозвался Даня, плотнее прижимаясь упрямым лбом к Горовой груди. — Не придуривай. Что это еще значит «все равно»? — Гор отстранил его, взял за подбородок, заглянул в глаза. — Чтоб я такого больше не слышал! И жест, и фраза вышли отчего-то смешные, наигранные, хотя Гор наверняка говорил серьезно. Даня прыснул: — А то что? — Сам знаешь, что, — улыбнулся Гор. — За этим ведь и пришел? Он ловко поймал Даню за кофту на животе, дернул ее вверх и вцепился в пряжку ремня: — Снимай. Воспитывать буду. Даня дернулся для вида, но Гор держал крепко, да и смысла особого протестовать не было — действительно, ведь за этим он и пришел. — Ремень мне свой давай, — велел Гор, пока Даня, пряча смущенную улыбку, вылезал из штанов. — В прошлый раз он мне понравился. Прошлый раз было горячо — куда горячее, чем Даня хотел бы, и он все же решился попросить, укладываясь животом на Горов диван: — Может, сегодня полегче? — Мы это уже обсуждали. — Гор поправил на Дане съехавшую ниже поясницы футболку, и даже от легкого касания по телу прошел электрический разряд. — Получишь ровно столько, сколько заработал своими глупостями. Не больше, не меньше. — А если захочу больше? — игриво спросил Даня, пряча нос в сгибе локтя. — Не захочешь! Только в руках Гора ремень превращался из орудия наказания, каким Даня знавал его еще в детстве, в инструмент удовольствия — но и оно, удовольствие, наступало не сразу. Первые удары всегда обжигали, их всегда было сложно терпеть, и в этом была своя радость — чем больней доставалось заднице, тем легче становилось на душе. Это было словно вынимать занозу — да, больно, зато потом станет лучше. И Даня терпел. Вцепившись ногтями в обивку дивана, дышал через рот, шумно выдыхая каждый раз после удара ремня. Зажмурившись, считал про себя — пять, шесть… десять, одиннадцать, двенадцать… двадцать… двадцать пять… тридцать. Перерыв. Перед глазами снова завертелся смазанный пейзаж, который он видел с подножки поезда. Снова застучали в ушах колеса, опять заныли от напряжения плечи — будто он все едет и едет на этой чертовой электричке, зацепившись дурацкими своими пальцами и рискуя дурацкой своей головой. Задница пульсировала. В горле пересохло. Глаза увлажнились, и Даня едва не пустил слезу — не от боли, конечно, а от какого-то запоздалого раскаяния в том, что пошел-таки на поводу у придури, не смог себя побороть. И ведь правда, было это чертовски опасно и глупо… Диван скрипнул — это Гор сел рядом. Его теплая ладонь скользнула под футболку, и сразу боль исчезла — трансформировалась в звеняще-острое возбуждение. Тело ниже поясницы больше не страдало, нет — оно теперь горело от желания. — Отец когда возвращается? — спросил Гор, наклонившись к самому уху. — Черт, — судорожно вздохнул Даня, пытаясь повернулся на бок, — давай сейчас не об этом! — Сейчас об этом, — настоял Гор, вжимая его в диван в позиции «задом кверху» и не давая пошевелиться. — Мне нужно знать, что с тобой все будет нормально, что ты не выкинешь очередную глупость, потому что опять «все навалилось». Так когда? — Через неделю, — нехотя выдавил Даня. — Справишься? — Теперь да! — И бабушку вытерпишь? Даня фыркнул в диванную подушку, попытался лягнуть друга ногой, но не вышло — лежа на животе сделать это было непросто. — Вытерплю, — буркнул он, и добавил задумчиво: — наступила осень, падают листы. Мне никто не нужен, кроме ты. — Что это ещё за околесица? — удивился Гор. — Питерский рэп. — Точнее и не скажешь, — хмыкнул друг. Даня дернулся, когда его пальцы тронули горячие после ремня ягодицы — сперва ласково погладили, а потом по-хозяйски сжали. — Мучитель, — прохрипел он и закусил губу. — Я-то? — усмехнулся Гор и, задрав на Дане одежду до самых плеч, коснулся губами голой спины между лопаток. — Это мы еще толком не начали!***
2 апреля 2024 г. в 09:06
Позавтракать толком не удалось. Даня только и успел сделать из кружки пару глотков растворимого кофе, когда в кухню вошла бабушка, притащив где-то за подолом мятого фланелевого халата вековой груз обид и жалоб.
— Опять пустой стол и чайник холодный, — проворчала она, усаживаясь за стол. — Хоть бы раз ты для разнообразия подумал обо мне!
Даня о бабушке подумал и решил, что для нее же будет лучше, если он ничего не ответит на это явное приглашение к ссоре, а просто молча поставит чайник. Бабушка, впрочем, не сдавалась:
— Господи, снова день начался с проблем. С равнодушия твоего и эгоизма. Сам не завтракаешь, так приготовил бы для других!
Никаких «других» кроме него и бабушки в квартире не было — отец уже месяц как уехал в командировку, а то, что готовил себе Даня, бабушка никогда не стала бы есть, но это было неважно — бабушкины претензии были вовсе не про еду, они были куда масштабнее:
— Совсем стал на отца своего похож. Такой же бесчувственный пень! Эгоист.
Правильного ответа на эти обвинения не существовало. Что бы Даня не сказал, стало бы только хуже, но и молчать тоже было плохо, потому что молчание было для бабушки красной тряпкой, оно распаляло ее недовольство сильнее.
— Что тебе делать в твоем институте? — не унималась она. — Что толку туда ходить? Дурака учить — только портить. Время тратишь на ерунду! Ноги у меня мерзнут… Стипендию тебе все равно не дали! Какой из тебя выйдет программист? Их, по телевизору сказали, и так как собак нерезаных! Шел бы на нормальную рабочую специальность. Все говорят, нынче уж эта ваша информатика скукоживается, снова рабочие руки в стране нужны. Вон, Марьи Антоновны внук, из девятой квартиры, уже в новом доме жилье в ипотеку взял! Шабашит где-то, крутится, а не штаны в институте просиживает. Сердце ноет и ноет… С ума с вами сойдешь, что ты, что папаша твой, одинаковые, колоды бессовестные. Полночи не спала, вертелась, колено крутит… Вот так доживешь до старости одна, никому не нужна, глаза откроешь, а все люди вокруг — чужие…
Как обычно главную причину своего плохого настроения бабушка прятала среди обидных слов и несправедливых претензий. Даня терпел. И без того противный кофе в кружке стал горчить будто хина. Аппетит, которого и так с утра почти не бывало, пропал окончательно, и надорванная пачка «Юбилейного», сиротливо лежащая на столе, которой Даня едва не соблазнился до бабушкиного прихода, теперь вызывала только отвращение — в ней чудилось что-то противное, будто внутри было не печенье, а лекарства или вставные бабушкины зубы.
— Поскакал! Ишь, кузнечик… — крикнула бабушка вдогонку, когда Даня рванул из кухни и из дома прочь. — Поучись хоть в институте своем, что такое сочувствие! Пусть хоть там тебя профессора научат, раз у самого сердца нет!
День не задался с самого начала, и погода на улице старалась вовсю, чтобы настроение ненароком не улучшилось. Ночью шел ледяной дождь, и все вокруг покрылось твердой стеклянной коркой. Потом подморозило, схватило корку намертво, и дороги стали скользкими, как масло. В другой раз, с другим настроением, по гололеду было бы весело прокатиться на прямых участках, но теперь он только раздражал — так и норовил поставить подножку и уронить. Даня скакал — кузнечиком — и чертыхался.
Ветер продувал до костей, гнал по обледенелым тротуарам мелкий мусор, то и дело срывал капюшон, который Даня натянул привычно по самый нос. Пасмурное утро затянуло небо серыми тучами, раскурило вонючую гарь где-то за городом, надышало в улицы дымом и будто специально издевалось: дуло сухой и колкой пылью в глаза, как к ветру не повернись — хоть спиной, хоть лицом. Весна, которой давно уже стоило бы явиться, все никак не шла, а мерзкая зима злорадствовала и куражилась, как вредный сосед, за отъезд которого весь дом держит кулаки, а он упрямо сидит и портит всем жизнь.
Хмурая толпа людей, в которую Даня зачем-то вклинился и шел поперек, — хотя можно было пойти по другой стороне улицы, — теперь оттирала его сутулыми спинами и недовольно толкала локтями. Утренний люд — продавцы, учителя, администраторы, менеджеры по продажам и прочая рабочая скотина, — как с раздражением подумал о них Даня, — своим мрачным видом только добавил негатива.
Телефон на шаффле как по заказу выдал самый депрессивный трек — «Слушай экзорцист». Механический голос читал унылым речитативом:
Героиновые поставки принимаем в порту,
Михон продолжает толкать наркоту.
Сиджи опять форсит ножи,
Хипстерский пес идет в “Этажи”.
На primaltone едем за креком,
Какого-то дауна сбросили в реку…
Наркоманский питерский рэп с дурацким, но отчего-то цепляющим текстом и медленным, почти траурным ритмом, заполнил голову мрачной чернотой. Пустой желудок болезненно сжался. Дырявый кроссовок даже на обледенелом тротуаре нашел где-то лужу и теперь внутри противно хлюпало, а подошва позорно свистела при каждом шаге.
Будь это не долбаный понедельник, Даня, пожалуй, лишь ухмыльнулся бы совпадению — надо же, всё кругом против него, — но теперь до кучи был долбаный понедельник — худший день недели, — и постирония никак не хотела трансформироваться в самоиронию. В другой раз Даня плюнул бы на совпадения, а может быть, наоборот — оседлал бы волну и сам сочинил бы, прикола ради, пару строк для мрачного рэпа, но не сегодня.
Сегодня был один из тех дней, когда просто больше не вывозишь. Когда накопившиеся раздражение, злость на всех вокруг (и на себя) и тоска переполняли душу, и любая мелочь способна была вывести из шаткого равновесия.
В крошечном скверике возле института Даня привычно притормозил, присел на грязную лавочку, достал электронную сигарету, плеснул апельсиновой жижи, продул мундштук. Перед тем, как нырнуть на шесть долбаных часов в долбаную учебу нужно было вернуть себе хоть каплю долбаного оптимизма: затянуться как следует, закрыв глаза, представить шум моря и крики чаек, расслабиться, обмануться утешающей иллюзией…
Электронка в руках обиженно пискнула — в ней сел аккумулятор. Мимо сквера пронесся, гремя цепями и жестяными бортами, огромный мусоровоз, вдребезги разбив грёзы о морском прибое, а откуда-то с кроны еще не спиленного тополя, прямо над головой, злорадно расхохоталась ворона. Привычный ритуал, требовавший хотя бы пяти секунд тишины и покоя, был грубо сорван, и это стало последней каплей.
— Дура! — крикнул Даня вороне и погрозил ей кулаком.
Сверху раздалось карканье и посыпался мусор. Мир продолжал над ним издеваться.
Даня вскочил и пнул ногой ни в чем не повинный камушек. Тот отлетел по дуге к группе девчонок, тоже решивших устроить себе перекур перед началом занятий, и в ответ они наградили Даню презрительными взглядами и даже каким-то эпитетом — не то «чудак», не то «мрак». На душе стало еще горше.
В таком настроении отсидеть шесть пар можно было даже не пытаться. В институт идти вообще не было никакого смысла. Даня поднялся, с обидой плюнул себе под ноги, как бы поставив тем самым точку в попытках играть по правилам, и сунув наушники поглубже в уши, решительно двинулся от храма знаний прочь по скользким улицам.
Бесцельно бродил он недолго. Холод и голод гнали его в переходы, в кафе и в метро, но на кафе денег не было, ехать на метро было некуда, а в переходах не ловил интернет и музыка начинала запинаться. Кризис нарастал, требовал решительных действий, и Даня достал из-за пазухи телефон. Пролистал список последних звонков, нашел нужный контакт — «Гор». Сердце замерло на миг при виде короткого имени, а ладони тут же вспотели.
Сколько раз он его переименовывал! «Егор Петрович» — с иронией, конечно. «Дядя Егор». Затем просто — «Егор». Снова «Дядя Егор», но уже с новым смыслом и акцентом на слове «дядя». «Егорка», «Горыныч», «Горячов». И наконец простое и окончательное — «Гор».
Звонить было неловко, хотя правильней всего было бы именно позвонить — услышать голос, который мог отрезвить и вернуть к реальности простым, строгим «не придуривай». Но в том-то было и дело, что придуривать как раз хотелось! Можно сказать, придурь сама рвалась теперь изнутри — острая и опасная, как лопнувшая в матрасе пружина. Придурь брала верх и уже готова была оседлать Даню и поскакать на нем на встречу приключениям. Держать ее уже было поздно, и от этого колотил азарт и немного страх: куда она заведет в этот раз, в какие неприятности.
Чувствуя, как деревенеют от робости пальцы, Даня набрал сообщение: «К тебе можно?»
«Что случилось?» — брякнул телефон.
«Пожалуйста!» — взмолился Даня.
Ответа долго не было. Даня успел придумать сорок одну причину, почему он Гору надоел и тот не хочет с ним больше общаться, двадцать две — почему друг решил порвать с ним прямо сейчас, в эту самую минуту, и пятнадцать, почему он, Даня, в принципе никому не нужен и всем — абсолютно всем — противен. Когда единственно возможный из этой умозрительной ситуации вывод уже стучался в двери, пришел ответ от Гора: «Через час».
Через час — это было на целый час дольше, чем сразу, но все-таки быстрее, чем никогда. Оставалось этот час где-то скоротать, и тут придурь окончательно взяла верх над рассудком.
И Даня рванул. Ноги, подгоняемые придурью, несли его в сторону железной дороги, и сердце замирало от сладкого ужаса. Он это сделает — срежет через пути, чтобы добраться быстрее, и чтобы терпкой волной адреналина смыло утренние неприятности и мерзкое настроение. Это было опасно и глупо, но Даня знал давно — бороться с соблазном в таком настроении бесполезно. Решение уже принято где-то внутри (не в голове, а скорее в заднице, уж больно оно идиотское), и остается только его исполнить, а иначе та самая придурь изведет, отравит весь день и будет мучить, не давая сосредоточится ни на учебе, ни на делах — ни на чем.
Перрон станции с бетонным навесом уже маячил впереди. Даня свернул от указателя «Кассы», пробежал мимо входа, перемахнул через газон, усыпанный окурками, в два прыжка добрался до забора, отделявшего железную дорогу. Перекинул через него рюкзак и следом за рюкзаком сам ухватился за звякнувшую верхнюю часть металлической сетки, подтянулся и перелез — всего-то делов оказалось секунд на пять. По ту сторону сетки уже было опасно — тут сразу чувствовался запах риска и даже его привкус во рту — солоновато-терпкий, железистый. Или это Даня, прыгая, прикусил язык? Неважно. Все здесь было другим, более ярким, четким, контрастным, словно картинка внезапно загрузилась в высоком разрешении.
— Мужчина, вы куда?! — истерически крикнул за спиной женский голос. — Молодой человек в клетчатых штанах? Эй, парень? Пацан? Клетчатый? Охрана-а!
Но Даня уже несся, убегая от требовательного голоса подальше. Пути пахли колючим мартовским ветром, промасленным щебнем и ржавым железом. Гравий под ногами нервно шуршал. Рюкзак врезался лямками в плечи. Сердце стучало как бешеное. Слух обострился, обоняние тоже. Взгляд выхватывал то красный сигнал семафора, то черную от гудрона насыпь, то массивную морду тепловоза, стоящего на ближайшем пути.
Рельсы впереди шли плотными рядами, как строчки в разлинованной тетради. Составы с круглыми цистернами, издалека похожие на железных гусениц, вблизи пугали — размерами, громкими звуками, скрежетом металла, хищно блестящими, словно лезвия ножей, колесами. Пролезть под таким, представляя, как не успеешь убрать из-под него вовремя ногу или руку… или голову. Это было страшно… Страшно захватывающе! Придурь была в восторге!
Провода гудели и свистели, составы гремели железными сцепками, толкали землю и, казалось, даже воздух вокруг делали густым и плотным своей сумасшедшей массой.
Страх, восторг, азарт — вот все, что осталось в голове. Никаких тоскливых мыслей, никаких мрачных обид. Нет, придурь была права. Придурь знала, что делать.
Даня прыгал через рельсы, вертя головой с такой силой, что она едва не отвалилась. Страшно было попасться охране, страшно угодить под поезд, страшно — но весело.
По дальним путям с воем пронесся скорый, обдав плотной волной воздуха, едва не сбившей с ног. Совсем рядом заскрипел товарняк, подтягивая вагоны, полные груза. Электричка приближалась слева. Все кругом двигалось, гудело, дрожало, словно он очутился внутри огромного механизма. Крошечная пылинка, которую запросто раздавит могучими шестеренками.
Электричка притормозила, не то пропуская другой поезд, не то по каким-то своим железнодорожным делам. Даня обежал ее сзади, и тут в голову пришла еще более сумасшедшая мысль — прокатиться. Уж больно удобно торчал из тупоносой морды последнего вагона выступ, похожий на бампер. Даня колебался, но придурь сказала «действуй», и Даня решился. Вскарабкался на выпирающую часть, ухватился покрепче за какую-то железяку, прижался плотнее.
Когда поезд снова тронулся, от неожиданности он едва не грохнулся назад — оказалось, стоять снаружи вагона, держась непонятно за что, вовсе не так удобно, как ехать внутри. Толчки и рывки здесь ощущались совсем иначе. Рюкзак стал вдруг ужасно тяжелым, будто был набит кирпичами. Пальцы одеревенели, ветер трепал волосы и полы расстегнутой куртки. Восторг сменился страхом, и даже придурь, казалось, наелась риском досыта.
«Какая там дальше станция? И сколько же до нее еще ехать?» — зажмурившись от ужаса, подумал Даня…