Певунья Камня

Люли-лю. Прилетали к плачущему ребёнку птицы, а оставался один ворон. "Твой сын хочет быть воином, – говорил он молодой матери. – А значит, когда он вырастет, я всё равно его заберу". И всех, кто поляжет от его меча. ©️ Яна Лехчина «Змеиное гнездо»

Ярхо давно перестало что-либо удивлять. Всё, что его окружало, словно было идеальными деталями давно знакомого большого паззла, который сколько не собирай заново, но будет он всё тем же, может только чуть выцветшим, и краешки деталей поистрепались за прошедшие годы. Хотя он давно уже даже не притрагивался к нему, позволяя слоям пыли сделать картинку ещё более обыденной. Ярхо и сам был, как этот мифический паззл, отрешенным от реальности, погребенным под отчужденностью и равнодушием. Казалось, когда-то в прошлой жизни в нём были какие-то желания, стремления, жажда признания, войны, крови и, смешно сказать, подвигов. Даже женщин он когда-то хотел и получал, пусть это не сравнить с рукопашной схваткой или удовольствием от погони по пустыне с автоматом в руках и утопающими в песках берцах, когда горячий воздух жжёт легкие и пот стекает ручьём, но внутри такой драйв, такое желание жить. А потом всё закончилось, будто он сам выгорел изнутри. Причём не сразу, а постепенно. Когда место понятного врага – уродливых террористов с их искорёженным пониманием мира и справедливости, заняли гражданские: женщины, дети, подростки, старики, попавшие в зоны зачистки. А солдаты не обсуждают приказы, и Ярхо не обсуждал. Только сгорал изнутри, теряя самого себя там в этих бетонных и глиняных постройках, которые на дома то не всегда были похожи. Даже Ярхо, привыкший жить в палатках и военно-полевых условиях, не понимал, как эти люди там вообще выживали, и зачем вообще кого-то посылать туда на зачистки, если ещё немного и они сами бы там подохли без посторонней помощи. Им говорили про ячейки террористов и агентурную информацию, они шли, но почти всегда находили там только несчастных и замученных людей. И стреляли, взрывали, не задавая вопросов. Ярхо получал звания, награды, уважение и терял себя. Тогда шёл четвёртый год в этой адской пустыне, жар которой он уже давно перестал чувствовать, да и вообще что-либо чувствовать, когда прилетел отец. Тот самый, что никогда не обращал на него внимания, ведь были у него другие сыновья: идеальный до зубного скрежета наследник Хьялма, яркий и горячий Сармат, приносивший беды, но от этого требующий к себе даже большего внимания, отрытый и лёгкий в общении Рагне и блаженный Ингол, которого порицалось не любить. И был Ярхо даже в те свои лучшие годы спокойный, собранный и незаметный на фоне своих разномастных братьев. Вот отец и не замечал, даже когда он бросил универ на втором курсе и отправился в ту чужую, опасную и страшную страну добровольцем, то лишь презрительно скривил рот, словно большего от него и не ожидал. Даже ни одного письма не направил за без малого четыре года. Мама там делала какие-то приписки с приветами от отца, но даже Ингерда не особо старалась поддерживать связь с сыном. Братья те тоже писали изредка. Чаще других, что удивительно, Сармат, по большей части, чтобы рассказать, какие все непроходимые дебилы, а он здесь один солнышко ясное, но в его письмах хотя бы была искра, в отличие от вежливых отписок остальных. Были ещё смешные рисунки Ингола, словно сделанные пятилетним ребенком, с солнышком над оранжевыми барханами пустыни, кривыми плохо узнаваемыми пальмами и самим Ярхо, словно великаном, возвышающимся над миром, ещё менее узнаваемый, чем дурацкая растительность, но было в этой мазне что-то живое, настоящее, что приводило хоть ненадолго его в чувство, возвращало миру вокруг краски. И ещё были письма дяди, сухие и краткие, как и сам Тогволод, но в них тоже чувствовалось участие и поддержка, которая за пеленой опустошенности и безразличия считывалась всё слабее с каждым годом в том жарком пустынном аду. Поэтому-то тогда Ярхо и не ожидал увидеть отца в штабе у генерала. Хотя и не удивился почти, потому что выжжено уже было всё внутри настолько, что окружающее становилось не более чем фоновым шумом. Резануло лишь известие о кончине Ингола и то как-то мимолётом, потому что он уже почти не помнил лица маленького смешного мальчишки, а лишь яркие рисунки, что хранились почему-то до сих пор в его армейском рюкзаке, хотя письма он давно уже выбросил, но вот эти каракули так и не смог. А то, что отец здесь снова не ради него и известие о причастности к трагедии Сармата, уже совсем не имели значения. Да и всё остальное было решено за него – и увольнение в запас, и то, что он займётся организацией мини-тюрьмы в горах для одного неосужденного официально пленника, ведь нельзя выносить сор из избы. Ярхо не противился, он просто следовал приказам. И если бы отец тогда задался вопросом, к чему это въевшееся в кости подчинение может привести, и оставил бы его там в горячей пустыне, то возможно ничего бы больше с их семьёй не произошло, просто однажды вернулся каменный воин домой в цинковом гробу. И никто бы ничего не заметил, потому что уже очень давно Ярхо был не с ними. Но, вернув нелюбимого сына, отец потерял всё остальное, хотя тогда ещё этого не понимал. И вот семь лет спустя остались только Сармат, Хьялма и он сам. И если братья культивируют свою ненависть, то Ярхо просто делает то, что умеет, – подчиняется приказам и не задаёт вопросов. А мир вокруг остается пыльно-серым, словно присыпанный каменной крошкой. Или был таким… Потому что в это мгновение глаз Ярхо цепляется за что-то выбивающееся из привычной картины. Белое расплывчатое пятно в вечернем сумраке, которому явно тут не место. На берегу пруда загородного дома брата на скамейке кто-то сидит. Он знает каждого в этом доме. И это ни прислуга, ни охрана, ни простоватая дурочка, очередная сарматова игрушка, ни даже горбоносая стерва, которой и так здесь быть не положено, потому что эта кукла заперта в городских апартаментах, чтобы не баламутить впечатлительную внушаемую Криггу. И логично бы предположить, что это новое развлечение братца, но слишком уж она не такая… И сложно объяснить, что именно это за инаковость. Ярхо медленно подходит ближе и пятно приобретает очертания: белоснежное платье до пят на тонких бретелях, открывающее полные рыхлые руки цвета сливок, но пальцы, сжимающие что-то похожее на маленькую флейту, покрыты какими-то уродливыми до крови растерзанными бляшками, придающими вместе с искусанными алыми губами и темными волосами хоть какой-то цвет этому полупрозрачному видению. Но самого главного он не замечает, пока девушка не поднимает голову в его сторону, и Ярхо наконец-то видит такие же бесцветные, как и она сама, глаза. Бельма затягивают их оба, что должно отталкивать и пугать, не его, конечно, а других. В нём уже ничего не способно вызвать страх, хотя казалось, что и любопытство тоже, но что-то смутно на него похожее, как сытый урчащий кот ворочается в нём, когда это потустороннее существо бесцветным тоном произносит: – Ты – не Сармат. И всё. Это ведь даже не вопрос. Просто констатация факта, не требующая ответа. И Ярхо не отвечает. Он никогда не был хорош в разговорах, а этой странной незнакомке этого и не нужно. Она снова отворачивается к пруду, которого не может видеть, и глубоко вдыхает, будто и не стоит у неё за спиной неизвестный человек, будто существует она в каком-то параллельном мире. Но вот эта её единственная фраза рождает слишком много вопросов, абсолютно Ярхо не свойственных. Неужели это новая игрушка Сармата? И не мог он сказать, что его так смущает в этой мысли, ведь его брат любит всех женщин: полных и худых, красивых и неприметных, болтливых и тихих, смешливых и скандальных. Не было ни особого типа, ни любимой фактуры. Главное принудить лаской или властью их дышать им, сконцентрировать на нём весь свой мир, а потом ломать быстро или медленно по частям надоевшую игрушку. Ни одна женщина никогда не уходила от Сармата цельной морально или физически. Он навсегда оставался главным мужчиной в их жизнях, удавалось им покинуть его дом или нет. И тут вдруг Ярхо понял, что же в этой девушке-призраке не так. Отчетливо осознал, что Сармату никогда не удастся закольцевать эту незнакомку на себе. Откуда пришла эта уверенность он не знал, но видел это в ней. Даже не силу или уверенность, а безразличие. Было бы нетерпение, страх, ожидание или даже лютый горячий гнев, как у той же Малики, тогда у неё не было бы и шанса. Но в этой девушке словно не было ничего, лишь звенящая пустота рикошетила по глади пруда и словно сливалась с пустотой внутри Ярхо.