***
В этом тёмном городе нет места для откровений. Откровения здесь рождаются на исповеди, где добровольное признание в своих совершённых грехах перед Богом — таинство покаяния. В мире книга, должная стать путеводным светом, для некоторых становится настоящей миазмой. Исповедь, должная стать отпущением, становится роковой. Становится ощущением удушающей враждебности и горечи. Воздуха, смешанного с отчаянием. Или не знаете, что неправедные Царства Божия не наследуют? Не обманывайтесь: ни блудники, ни идолослужители, ни прелюбодеи, ни мужеложники… Царства Божия не наследуют.
***
— То есть, ты хочешь сказать, что торгуешь наркотиками и занимаешься распространением лекарств, вызывающих привыкание и требующих рецепта, и при этом после этого спокойно идёшь в церковь? — Худощавый и неказистый парень лет двадцати рассмеялся, отчего появились ямочки на щеках. После этого он скривился, щурясь от прилива фантомной посттравматической головной боли. — Кто тебе сказал, что я хожу в церковь ради того, о чём ты подумал? Я не замаливаю свои грехи и не целую руки. Прежде чем просто подумать о том, чтобы поцеловать руку толстому мужику с бородой, я не могу не думать о том, что ею он недавно делал. Или что он этой рукой держал. Пенис, например. А мой отец считает это нормальным… Я хожу в церковь просто ради того, чтобы навестить того, кто не считает меня своим сыном, ты понял? — Даст с отвращением запихнул остатки пачки особо сильного обезболивающего в черную сумку, через спину снимая потную майку. — А что, ты не веришь в Бога? — Не верю. И, знаешь, я ни о чем не жалею. — Может поэтому ты встал на чёрную дорожку и несмотря на желание завязать с наркоторговлей все ещё помогаешь мне? — Хоррор запил обезболивающее, что было на тумбе. И, почесав голову в том месте, где некогда была получена травма, сильнее упал в складки тёплого одеяла, отводя взгляд на приставку Даста в углу комнаты. — В моей жизни дорожки лишь белые. — Даст усмехнулся и ломанным движением тоже укутался в одеяло. — Ты же чистый? — Да, никогда не позволю такой дури рушить мое сознание. — Тогда почему ты способствуюешь тому, чтобы портить жизнь другим? Даст прыснул. — Хочешь сказать, что я порчу твою жизнь? — Не кипятись… — Ничего я никому не порчу, это полностью решение зависимых вроде тебя. — Но ты все ещё занимаешься противозаконной деятельностью. — Как и ты. Даст перевёл взгляд на Хоррора, а тот на него. Он долго думал, что ответить, но так ничего и не вымолвил. Даст повернулся к Хоррору спиной. Вряд-ли бы он смог сказать, что и так нарушает не один закон, когда с трепетом смотрит в глубокие глаза напротив и понимает, что ввязался в это всё ради того, чтобы чувствовать чужое дыхание и ловить каждое слово. Там, где любовь — преступление, цепи везде. И заслуженная решетка не пугает. А может он все ещё хотел найти искупления в том, что любит и помогает, что безвозмезден? Хоррор молчал. Возможно он сам не осознаёт, что злится на Даста, но при этом сам позволил все запустить. А Даст вряд-ли мог догадаться, что Хоррор не лечится от зависимости ради того, чтобы видеть его уставшего и открытого. Чтобы их уговор "обезболивающее за ночлег и прикрытие за ночлег" был в силе как можно дольше. А может он просто хочет дальше употреблять? На уровне чувств в больной голове Хоррора все смешалось и для него легче оставить все так, как есть сейчас. Жить сейчас. Они любили свои частые встречи, любили запах постели друг друга и неоднозначный шёпот на окраине ночного города под распятием. Они могли бы вырваться из цепи, если бы не боялись потери. Цепи не разорвать, пока в их головах это правильный выбор.