По бордовым следам до смерти

      Медленным движением ведет пропуском, замок с щелчком открывается и они входят в номер отеля: простенький, пыльный в некоторых местах и душный, пахнет здесь только растеленным стиранным постельным бельем. Мишель молчит, не говорит, а за ней и Исаги, потому что понимают они без слов — звякают, бьются друг об друга лишь бутылка водки и спрайта и шуршит пакет. Йоичи задыхается уже сразу, но так было и просто рядом с ней, просто стоя близко, так, что можно уловить аромат парфюма и табака, что впитался в блондинистые волосы — ее длинные, аккуратные пальцы держали тонкую сигарету, на фильтре оставался бордовый след помады, красный рот выпускал дым, а Исаги чувствовала, что туманно стало перед глазами, все плыло от предвкушения и сладостного чувства внизу живота и между ног. Она распахивает окно, отодвинув легкие шторы, пока Кайзер, кинув пакет на кресло, избавляется от верхней одежды. Здесь она показывает свое нетерпение, ломается маска ее спокойствия. Исаги наблюдает за ее беспокойными руками, так и не отходя от окна. Стянув пальто, отбрасывает его на пол. Йоичи все еще молчит, хотя уверена — это пальто стоило немалых денег, чтобы укрывать пыльный пол этого недорогого номера. Что же они тут забыли? Они могли бы снять самый дорогой номер в пятизвездочном отеле, снять квартиру, но оказались здесь. Почувствовать себя обычными людьми? Как все? Почувствовать, каково это, просто отдаваться всеми мыслями и эмоциями, просто любить? Каково это — задыхаться, умирать друг от друга, быть открытыми не только телом, но и душой? Всего на одну ночь, до конца истекшего времени, которое они оплатили. Для этого разве нужны были все богатства мира, нужно было окружать себя роскошью, чтобы желать, страстно и так до боли нежно? О, нет, они обойдутся водкой, спрайтом и дешевыми, что стирали уже десяток раз, белыми простынями. Мишель переступает с ноги на ногу, туфли летят туда же, стукаясь об линолеум каблуками. Она выдыхает облегченно, избавившись от дискомфорта, и поднимает на нее свои голубые глаза. В них так и читается простое, мягкое: «Глупышка». Исаги не отрицает, Исаги опускается на кровать и думает, что рядом с ней ей хочется быть такой, хочется быть простой и больше никогда не задумываться ни о чем, забыть о их ненависти, забыть о том, что не договаривали, о том, что настоящими друг с другом они быть не решались. А сейчас — сейчас плевать, пусть считает так, как душе угодно, лишь бы не отпускала, не медлила. Она подходит, помогает ей снять куртку и опускается на колени, чтобы расшнуровать ботинки, стащить их и взять небольшие ступни в свои ладони. Кайзер сжимает их в крепких руках и массирует, Исаги дрожит даже от такого простого действия, дрожит, когда мягкие губы оставляют след на выпирающих косточках. Мишель раздевает ее, оставляя в одном белье, и она позволяет себя разглядывать, обводить каждый ее сантиметр взглядом: голодным и жадным. Было приятно видеть, что ее тоже хотят. Знать, что ее желают так, что кусают губы, случайно размазывая помаду за контур, так, что розовеют щеками и шеей. Чувства, что они сдерживали, сейчас вырываются наружу, и никто не собирается их скрывать. Этот день... Он был создан для того, чтобы забыться в горячих объятиях и беззвучных криках сердца о любви. Солнце будет покидать их на ночь и на небе появятся далекие звезды, а они будут отданы только друг другу, а они будут сгорать вместе, не помня живого мира, поселившись в своем. — Ты тоже, — подает голос Исаги, тут же прочищая горло, — надо смочить его хотя бы алкоголем, — и расстегивает молнию на ее платье. Оно, легкое как перышко, падает к ногам, а та была без бюстгальтера, в одних кружевных трусах и чулках, словно специально для нее старалась, хотела впечатлить. Йоичи впечетлена, шепчет: «Красивая», и потными от волнения ладонями ведет по ее бедрам, поднимаясь к бокам, заставляя вздрогнуть, тянет ее к себе и сама содрогается: от прохлады, что веет из открытого окна, по голой коже бегут мурашки. Она, спохватившись, ведет их было к окну, чтобы закрыть его, чтоб вдруг не простудиться, потому что меньше всего сейчас хотелось, чтобы Мишель дрожала своим телом от холода, не почувствовав ее горячих прикосновений, а пытавшись в них спрятаться, но та ее отталкивает легонько, переставляет своими прекрасными, длинными ногами, расправляет хрупкие на вид плечи. Она ничего не стесняется, и Исаги восхищена ей еще больше, не только ее красотой, но и доверчивостью, открытостью. Только перед ней. Кайзер достает стеклянные стаканы, бутылку спиртного и газировку. Исаги плюхается на диванчик у стола, кожа неприятно соприкасается, и когда та наливает водку, не дожидается, пока ее разбавят, а пьет прямо так: кривится, сглатывает тяжело, но пьет, чтобы смочить, наконец, сухое горло. И успокоить свое сумасшедше бьющееся сердце. — Как же так, даже не взяли, чем закусить, — насмешливо хрипит Мишель, впервые за это время. Ее голос не похож на свой из-за скуренной ранее сигареты и молчания, но Исаги ловит его, качает головой. — Зачем мне другая закуска, когда есть ты? Кайзер поднимает свои тонкие брови, губы ее, полные и накрашенные, складываются буквой «О», подливает ей, но уже разбавляет спрайтом, а Йоичи и не лезет. — Это ты быстро напилась или я на тебя так действую? — Не знаю... — честно отвечает она, принимая стакан из рук Мишель, что садится рядом, почти переплетаясь ногами и стукаясь коленями. — Наверное, это все ты. — Кайзер в ответ довольно улыбается, откидываясь на спинку дивана. Протягивает с игривым выражением лица руку и они чокаются и выпивают. Мишель притирается к ней бедром, от выпитого алкоголя Йоичи расслабляется, кладет ладонь на ее ляжку, сжимает, а та восклицает, дернув рукой так, что капли намешанного коктейля попадают на кожу: — Какая же ты холодная! Зато Кайзер горячая, она пылает кожей под ее пальцами, в ней кипит кровь. Она горяча не только телом, но и душой. Йоичи всегда видела ее взгляды, чувствовала ее руки, только она — холодна. Потому что непонятно было, было капельку боязно, глупо вот так закрываться и делать вид, что ничего не видишь, не чувствуешь. Тогда умереть было страшнее всего, умереть от ожога, коснувшись ее. Умереть от ее яда, облажаться полностью. Но умереть хочется в кровати с ней, напоследок вдохнув запах ее кожи. — Кайзер... Исаги отставляет стакан, она уже даже не помнит, сколько выпила. На столе высыхают капли, оставляя после себя сладкие следы. Она тоже хочет оставить следы, хочет трогать, хочет почувствовать. Йоичи перекидывает через ее колени ногу и садится на них, смотрит на нее сверху вниз, а та все улыбается, натягивает уголки губ, и ей хочется укусить ее за щеку, прямо где еле заметна ямочка. В голове уже ничего не понятно, ничего не стоит на своих местах — рядом с Кайзер это и невозможно. — Что ты хочешь, mein Schatz? — подталкивает ее Кайзер. Пустой стакан так и забыт на диване: плевать, этот диван уже многое повидал, помялся, прогнулся под такими же, кто решился отдаться кому-то в последний раз. «Чувствовать», — думает Исаги и, откинув свои длинные иссиня-черные волосы, снимает топик, обнажая грудь. А потом прижимается к ней, обхватывает шею, царапая татуированную розу, а кажется, что это она режется об эти стебли с шипами точно ядовитых цветов. Она трется об нее, скользит чувствительными и затвердевшими сосками, а губы всего лишь отделяют несколько жалких миллиметров. Внизу живота тянет, между ног пульсирует, и Исаги пытается найти больше трения, но только жалобно выдыхает прямо в рот Мишель и, сдавшись, впивается в ее губы. Руки Кайзер гладят спину, она кусает и оттягивает ее нижнюю губу, оставляя отпечатки помады. Они слизывают их, слизывают цвет до конца, они сталкиваются кончиками языков и мокро играются, погружаясь в горячие уста друг друга. И это получается так головокружительно, Исаги чувствует, как холод отступает, и становится невыносимо жарко. Слава Ками-сама, что они не закрыли окна, тогда бы она задохнулась, не получив самого желаемого. Мишель не дает отстраниться, не дает вдохнуть. Она мучает ее, кусает покрасневшие губы, и Исаги цепляется за ее плечи ногтями, и, вопреки тому, что ей нужен воздух, вжимает ее в себя, нежным на первый взгляд рукам отдается. Она отдает всю себя, сейчас это кажется правильным. Пусть же делает, что хочет. — Йоичи, — повторяет Кайзер, отстранившись, давая ей вдохнуть живительного воздуха, но она не может им надышаться, когда напротив манящие и блестящие от слюны губы. — Я хочу, чтобы ты дотронулась до меня там, — отвечает Исаги, прикрывая веки в виде поражения. Она давно проиграла, ох, точно! Проиграла, подумав о ней не как о напарнице, не как о сопернице. Сразу, как увидела эти синие пряди, светлые глаза, подчеркнутые красными стрелками, выглядующую розу. Неужели она так желала смерти? Йоичи охает, когда ее так легко подхватывают, и уже через несколько секунд она оказывается на кровати. Кайзер нависает сверху, склоняется к ней, обдавая горячим, почти лихорадочным дыханием, и мажет языком по шее, прямо по дрогнувшему кадыку, кусает и втягивает кожу между зубов, оставляя алые следы, сцеловывает и слушает, слушает несдержанные стоны. Дрожащие плечи, острые ключицы — она все обгладывает и облизывает. Ладонью ведет по вздымающейся грудной клетке, сжимает мягкую, небольшую грудь, а со второй играет губами и зубами, покусывая сосок и зализывая его, а Йоичи дергается, когда она на мокрый след дует, что поднимаются волоски на теле. Рука на сокращающихся мышцах живота, так она хочет, изводится вся, извивается в ее руках. Все тело Йоичи так беспомощно открыто для нее. Мишель раздвигает ее ноги, а Исаги закусывает губу и отворачивается, пряча лицо в своих растрепанных волосах, но, приподнимаясь, помогает ей стянуть трусы. — Какая ты влажная, не можешь уже, да, mein Kätzechen? Прости, я не буду тебя больше мучить, — обещает Кайзер, и Йоичи в ответ смотрит на нее, а в глазах ее — безграничное доверие с острым желанием. Мишель целует ее в плечо, щекоча синими прядями разгоряченную, разнеженную кожу, под взглядом светло-голубых глаз, потемневших от страсти, Исаги краснеет. А потом ее касаются там, ласкают клитор, наблюдая и не давая спрятаться. Она стонет, хватаясь за ее волосы на затылке, и сжимает до приятной боли. Кайзер гладит большие половые губы, раздвигает малые влажными пальцами и входит в нее на одну фалангу. Исаги вся напрягается, и Мишель, понимая, что это неприятно, дает ей привыкнуть, двигается медленно, подставляя спину и лопатки под ногти, что так безжалостно ее царапают. — Еще, — стонет Йоичи. И Кайзер дает еще, двигается, а потом добавляет второй палец. Резче, жестче, так, чтобы та ничего не соображала. Так, чтобы постельное белье взбилось, помялось под ней. Касайся, нужно еще больше, трогай везде, где достаешь, трогай же, — Исаги выгибается в спине, грудью щекочет ее, дразнит соски, двигаясь тазом навстречу движениям. Длинно царапает спину, не в силах сдержаться, не зная, за что бы схватиться, гладит поясницу и сжимает упругие ягодицы, притягивая к себе, хотя, казалось, они слились уже давно, став одним целым. — А-ах! А ты? — трепетно спрашивает она. Мишель улыбается ласково, вытаскивает из нее пальцы и с хитрой улыбкой облизывает их, из-за чего Исаги жалобно всхлипывает просто от этой развратной картины. — Ты такая милая, заботливая моя розочка, — она смеется, быстро избавляется от белья и припадает к ней, как изголодавшаяся хищница. Они словно на волнах, так приятно, двигаются друг к друг, накрывают. Каждым сантиметром тела прижимаются, мокрой от испарины кожей скользят и трутся, в желании получить больше удовольствия. Бедра дрожат от напряжения, даже ноют, но хочется достигнуть побыстрее разрядки, так, чтобы ослепило, все эмоции и чувства смешались, накопились и в один момент взорвались, накрыв их с головой оглушающим наслаждением. Они глотают стоны друг друга, дышат одним воздухом — они вместе, они рядом, весь мир давно позабыт. Они стали одним организмом; научились двигаться так, как бы им понравилось вдвоем, целовать так, чтобы вскружило голову, касаться так, чтобы тело под руками плавилось. Исаги кончает первая, затаивая дыхание, трасется от оргазма, схватившись за нее. И Мишель заканчивает сама, следом, до белых пятен перед глазами, желая разделить это вместе со своей возлюбленной. Быть еще ближе невозможно, но этого было так мало... — Я буду любить тебя всегда, но для тебя... Почему же для тебя — одну ночь? — прошепчет потом Кайзер тишине, погладив ее спящую по щеке. Лишь усталость и привкус алкоголя на языке служит напоминанием — это не ее фантазии.