отчего-то трепет

— ким вонпиль? енхену приходится достать наушник из уха, потому что его полуразбитый экран телефона режет пальцы и не позволяет поставить пола десмонда на паузу. картина не слезлива, но с нотками отчетливой трагедии: так и возвращаться в тепличный hometown с осенними ручьями вдоль размытых дорог под культурно-здравствующий джаз оказалось для него несколько тоскливо. и от осознания, что дома его ждет многовековая пыль и десятичасовая уборка бездушной утвари енхена не забавит. такой знакомый нервный трепет меж позвонков. над ним возвышается человек на пол головы ниже точно, мимолетно сказавший в школе что-то наподобие: «во мне столько любви, что я не знаю, куда мне ее деть». и то было настолько флибэговское, насколько неправильное, что даже к чему та речь была сказана, енхен вспомнить не может. содранное и брошенное нотой «си» на ветер, такое высокое и едва различимое для человеческого слуха. и ведь взаправду, енхен его таким и запомнил — амбассадором любви. и не сказать, что они много общались. — енхен? кан енхен? — вонпиль сжимает побледневшие пальцы на поручне крепче, когда электричку легонько потряхивает на стрелочном переводе. и ведь надо же было умудриться попасть в один вагон. а натертые до блеска трубы продолжают издавать музыкальное «мяу» в его левом ухе так, что для приличия следовало бы сделать звук потише. вонпиль улыбается удивленно, как он всегда это делает — с приоткрытым ртом. ряд ровных зубов смыкается и он выдыхает с прищуром, когда убирает мобильник в задних карман джинсов и держится за висящий поручень уже двумя руками. вот такое кокетливое представление давних знакомых и легкий аромат конфетно-ананасовой туалетной воды вместе с мыслями: о господи, он правда продолжает ей пользоваться. а за пластиковыми панельными окошками крыши домов загораются послеобеденным солнцем. так что, да. их макушки отражаются на гланцевой поверхности потолка, и это трагедия. у енхена немеют щеки от ответной, почти зеркальной улыбки, которую даже если сильно захотеть, расшифровать будет сложно. какая-то нефильтруемая реакция организма и его большой палец руки дергается переключить ритмичное take five на одушевленное autumn leaves. периферия его сознания диагональная — стул с отпиленной ножкой, или криво лежащая линейка на плоскости, или голландский угол — и с нее глухо катится последняя нота, своими остриями задевая широкую запрятанную эмоциональность. классический двадцатилетний кризис. енхен вспоминает, что по приезде надо будет позвонить маме. — ты до инчхона? — вонпиль наклоняется ближе к его свободному от музыки и сердцебиения уху. — или дальше? — до инчхона. еще немного, и коленка задрожит в нервном танце. у енхена чувство ритма отточенно с детского кружка народных танцев, когда под завывание старины и эпох он лавировал в национальном костюме между таких же, настолько комично маленьких, расшитых силуэтов, что больше похожих на гномиков. на бедняг. енхен уж точно был похож на беднягу больше, чем на танцора. так и покинул кружок с гордо опущенной головой. — домой возвращаешься, — вонпиль тихонько вздыхает, и улыбается так аккуратно и молчаливо, что струнные инструменты бы потрескались, а духовые надломились в свистящую трещину. красота эта высеченная и вылепленная. енхен кивает, поглаживая средним пальцем ноготь указательного. — надолго? — м-м-м, — он поджимает сухие губы, контролируя желание просто облизать их. енхен невольно отводит взгляд в сторону облицованного фасада вагона и цепляется за стертости. — да? на ближайшие пару лет? наверное. вонпиль ему понятливо кивает с тихим «ладно» и время закупоривается. они продолжают неловко зыркать друг на друга: енхен обводит глазами горбинку его носа едва-едва, почти что скатывается по завитушкам отросших волос, которые вонпиль теперь убирает за оттопыренные красные уши; проходится по открытой шее и расстегнутой пуговице белой летней рубашки-поло, по бисерному ожерелью над яремной ямкой с перекрученной застежкой, останавливается на торчащей нитке с лямки его выгоревшего на инчхонском солнце черного рюкзака. лаковые клавиши и ржавые трубы насмешливо гогочут ему в ухо (тоже покрасневшее). енхен протягивает ему второй наушник, зачем-то, пускай поезд и подъезжает на станцию всего через пятнадцать минут. они ступают на прибитую к остывшему асфальту пыль своими стертыми подошвами и на пробу шагают. два силуэта, карикатурные: у енхена армейская осанка и тяжелая сумка наперевес, от долгого держания немеют пальцы; у вонпиля сутулость в покатых плечах, упертая дальнозоркость и очки для чтения, оказывается, висят на нагрудном кармане — енхен как-то проглядел. инчхон пахнет солью и почему-то базиликом. лишь повертев головой — на пробу — енхен видит поодаль лавочки с выгоревшими полиэтиленовыми крышами, натянутыми на деревянный каркас. такая же была у его бабушки в детстве, когда она еще была жива и ругала маму за безответственное отношение к воспитанию сына. оказалось, его самого. в детстве енхен макал пальцы в гуашь и облизывал. когда вонпиль дергает его за рукав джинсовой куртки, небо над ними — полотно, натянутое на ветвистый каркас озеленевших осин — покрылось голубыми грезами и едва заметными веснушками. уже почти семь вечера и солнечная макушка покрасневши подглядывает за ними сквозь первые этажи тесно прижавшихся многоэтажек. станция гремит и люди их обходят. — я же найду тебя? — спрашивает вонпиль и тянется рукой к заднему карману. он неловко посмеивается. — я правда так сильно рад тебя сегодня увидеть… но, кажется, я оставил всю устную подготовку к реферату на последний день. инчхон пахнет солью и базиликом, расползается акварельной грустью над головой, когда вонпиль протягивает ему телефон и просит забить в контакты свой номер — очень сериально и сюрреалистично. инчхон шуршал оберточной бумагой и клокотал станцией, когда на школьном солнечном обеде те два года назад вонпиль точно также (сериально и сюрреалистично) протягивал ему ванильные пеперо и тыкал ими в щеку. енхен надеется, что в кафе возле их школы все еще делают вкуснейший пибимпаб и добавляют в него тимьян. — а? а, да. не так много времени прошло, на самом деле, — они соприкасаются пальцами, когда вонпиль благодарно забирает свой телефон. — господин о устроил к себе внучку и теперь там продаются пирожные. в его голосе все та же ласковость, спрессованная и заточенная столетиями. енхен перехватывает кордуровые лямки другой рукой и хмурится от того, как пронырливые солнечные лучики все-таки протискиваются между панелями и щупают его лицо. коматозно странно. енхен замечает, что стоит кроссовком в луже и ничего с этим не делает. его штанины по-дебильному подвернуты и весь мир видит его носки в горошек. его джинсовая куртка жесткая после стирки и давит на плечи. волосы в цвет голых ветвей. растрепанная зубная щетка на дне сумки. маленький двадцатилетний кризис и мысль, что по приезде домой надо позвонить маме. линия потерянности на его руке длиннее линии жизни. и если проводить по ней ногтем указательного пальца, скорее всего, от неприятной щекотки ладонь сожмется в кулак. енхен скучный и незаинтересованный, но все равно выпаливает: — мы сходим? просвет, в последний раз пощекотав ресницы, совсем незаметно перемещается ниже, и у енхена спирает воздух. солнечная лента на его шее. приступ ностальгии и полные легкие соли. он думает, у вонпиля под чехлом телефона должно быть лежит четырехлистный клевер. — ах, енхен, — darling. тот ему улыбается сладко и от его рубашки все также пахнет ананасовым торжеством. — я буду рад. на ногах вонпиля побитые горем и тротуарами ботинки, и он перекатывается с пятки на носок, чтобы ступить в лужу вместе с енхеном. его бисер на шее теперь тоже светится солнечной лентой. джаз струится в уши лопнувшими клавишами. — чуть не забыл, — вонпиль кладет в подставленную, исчерченную линиями ладонь наушник. — я напишу? — ага. они сдержанно кивают друг другу на прощание. енхен поджимает губы, когда улыбается и разворачивается на пятках. инчхон встречает его композициями ре фукуи, когда он направляется в сторону лавочек купить базилик.