Chante Waste Hoksila

Если бы у меди был голос, то это был бы голос Кавеха. Звонкий и мягкий, рыжий и золотой, как сочетание всего величия, что может принести этот мир. — Ты меня вообще слушаешь? Аль-Хайтам! Снова включил свои наушники, пока я говорю? Они в Доме Даэны и на столе десятки раскрытых книг, словно вернулись студенческие времена. Вокруг пахнет благовониями и книжкой пылью, от которой щекочет в носу, когда Альхайтам достает с самого верхнего стеллажа увесистый том. Он узнает орнаменты на толстой кожаной обложке, высеченной лазерными перьями во времена, что погружены в вечные пески. — Если бы я хотел тишины, я бы просто ушёл. — Секретарь перелистывает книгу властно, шуршит старыми страницами, выдергивая из контекста несколько предложений. «Медь, вечно сияющая и золото, что ярче самого солнца, Возьми скорбные бархатцы, что я тебе дарил, и закопай их в плодородной земле, Чтобы смогли они прорасти в новой любви» Мимо проходящие студенты и ученые академии перешептываются встревоженно, как птенцы, неуверенные в безопасности своего гнезда. Сколько бы магистрат не запрещал разносить слухи о пустынниках, увлеченных Алым Королем, запретным знанием и ужесточением политики нетерпимости к запертому на замок архонту — то, что ядом взращено, то не погасить водой. Ядовитые волны расходятся в стороны от любого колебания воздуха. Ох, Рукхадевада, знала бы ты, до чего довела твой народ их собственная гордыня. Как меня, когда-то. Воспоминания — то зеркала, которые Аль-Хайтам рад разбивать снова и снова. — Я говорю, что уезжаю в пустыню! По поводу проекта. Медь звенит, и Аль-Хайтам раздраженно цокает, захлопывая книгу. Том не о том, что ему нужно, никак не добраться до нужного воспоминания. Расследования никогда не были его коньком, особенно такие смердящие, все равно, что тушу погребенного заживо под песками вьючного яка поднять на поверхность — от вони глаза слезятся. Он рад бы не делать ничего, но он просто не может. Знания в этом мире невежества — проклятие, которое кажется хуже забвения. — Ты уезжаешь в пустыню по поводу проекта, я понял. — Секретарь медленно спускается с приставной лестницы, прихватывая с собой пару книг со срединных полок. Их обложки пестрые, все равно, что перья радужной птицы. — Если тебе нужно ехать, то езжай. Сегодня он немного не такой, как обычно — не желает поддерживать конфликт, как бы Кавех не пытался его развить до привычных масштабов. У Архитектора методичности даже больше, чем у Секретаря, но никто этого не замечает, даже если бросить им это в лицо. Кавех кажется непоследовательным, сумбурным, скомканным листом собственных чертежей, которые Аль-Хайтам бережно расправляет и складывает между собственными книгами, на будущее. Кавех очень методично закапывает свою жизнь в вечные пески. Он всплескивает руками, ругается, практически пританцовывая на месте в гневливом танце эмоций, и срывается с места прочь, махнув на Аль-Хайтама рукой. — Мехрака взять не забудь. — Пошёл ты! Прямо как в студенчестве, почти — Кавех всегда убегает, зная, что ему нечего больше сказать. «Маленький свет» — даже слишком удачное имя. Кавех точно знал, что говорил, когда смотрел на улыбающееся пиксельное лицо, транслирующее неразборчивые коды-шифры. Хайтам не посмел бы даже показать, что заинтересован в этом изобретении, но всю архитектуру ядра Мехрака пришлось, конечно же, переделывать с самых низин, дожидаясь, пока Кавех пропадет в городе, бегая за очередным клиентом или уснет под утро на диване, изможденный ночными чертежами. Пришлось ворчать тихо на позабытом самим временем языке, перебирая проводки и схемы, места неаккуратно спаянных плат и неплотно прилегающих треугольных пластин оболочки ядра. Ядро не подходило под инструментарий, предполагаемый Кавехом, ведь это было ядро древнего стража, а не помощника по дому. Можно было совершить роковую ошибку, неправильно соединив платы и проводки. Такое уже случалось, давным-давно, Аль-Хайтам смутно припоминал, глядя в зеркало покрасневшими от недосыпа глазами. Как же звали этого человека? Главный инженер. Один из главных? Он постоянно копошился, все пытался сделать для «стража» языковой модуль, переделав его в персонального помощника, пока тот не спалил ему брови. Сначала брови, потом пальцы. Сделать три гибридных режима, нет, пять? Один для вычислений и измерений, один для проецирования голограммы размеров и форм, и один на боевой режим, но скрытый, на всякий случай, а еще один…адаптивный, пусть подстраивается под хозяина. Впоследствии, наблюдать за тем, как Кавех использует этот режим в бою в качестве защиты, вертя мечом как циркулем, было одновременно и оскорбительно и завораживающе. Любовь моя, ты стала такой…еще прекраснее, чем была. Если в этом мире могло быть что-то прекраснее медных и золотых бархатцев, вымоченных в молодом вине. Твоё горло никогда не пересохнет, пока ты пьешь вино столь жадно, Кавех. Никогда. Малая властительница Кусанали плачет от одиночества в клетке, созданной магистратом. Её голос похож на перезвон колокольчиков на ветру, как отдаленное эхо неизбежного будущего, к которому её народ стремился так беспечно. Аль-Хайтам слышит её плачь всю свою жизнь с момента, как собрал осколки прошлого, все равно, что разобранную разноцветную мозаику — посторонний шум, который было удобно глушить музыкой из самодельных наушников. Он слышит её не буквально, но чувствует, понимает её голос сквозь сны Акаши, от которой всю жизнь хочется избавиться, как от назойливой мухи. Дурацкое изобретение, лишенное души и смысла, не то же самое, чего хотела Рукхадевада, правя своей мудрой рукой. То, что магистрат позарится на сны, на энергию, на души всех, кто подключен к Акаше, было только вопросом времени. И то, что Аль-Хайтам носит, как Акашу, давно уже не то же самое — оно позволяет ему заглядывать дальше, но осторожно, не тревожа чужие сны. У Ирминсуля определенно есть чувство злой иронии, если он позволил троим друзьям воссоединиться столь чудовищным образом. Покровительство малой властительницы Кусанали, частичка её гнозиса в дендро-глазе бога — Аль-Хайтам носит его с гордостью, совершенно позабыв о том, что вообще его имеет. Только когда смотрит на тот, что у Кавеха — вспоминает, что у него есть тоже. «Мой дорогой друг, ты была так добра к нам в прошлом, и так добра к нам в настоящем, что даже после забвения остаешься верна своей клятве. Алому Королю стоило бы поучиться твоей добродетели. Мне — стоило бы поучиться». Терпения Аль-Хайтама не хватает надолго, когда он видит планы магистрата, как на ладони. Он думает, копошится, создает себе иллюзию контроля, что всё идет четко по плану, ведь он это предвидел, но на самом деле он полон сомнений не меньше, чем напуганы студенты академии слухами о Запретном Знании. Только махаматра развеивает его страхи, стоя перед ним вытянутой струной правосудия, смеряя Аль-Хайтама суровым взглядом вечности. Он узнает его. Он всегда узнает его. «Ох, мой самый верный жрец, мой самый верный смертный друг — тебе стоит меня ненавидеть». Они пересекаются возле деревни Аару дважды или трижды, и их расследования как две капли воды похожи друг на друга. Сайно смеряет Аль-Хайтама взглядом, в котором нет ни отвращения, ни вражды, но в котором слишком много россыпи золотого песка. Он всегда стремился в пустыню, словно к родному дому, и это действительно был его родной дом. Руины его храма, что теперь называют «Таинственным», все еще где-то там. — Когда ты собираешься уже что-нибудь сделать? Сайно бросается словами, все равно что кинжалами, и те ранят Аль-Хайтама куда-то по краю живота, примерно там же, куда стремится лезвие копья. — Ты никогда так не разговаривал со мной, Касала. Слова срываются с губ быстрее, чем разум успевает их додумать. Сайно не слушает, он слишком увлечен обвинениями и выпадами копья, пока Аль-Хайтам отбивается от него без привычной расслабленности. Металл искрит, сталкиваясь друг с другом, но они слишком равные противники, чтобы этот бой длился дольше мгновения, прежде чем Кандакия метнет в них золотыми дисками, предостерегая, как малолетних детей. Обмен приветствиями, обмен эмоциями, бой для хранителя храма и его господина, нет, для Махаматры и Секретаря — не более, чем словесная перепалка недосказанности, длинной в целых пятьсот лет. Когда им обоим надоедает, они просто уходят, минуя остатки своей цивилизации, минуя их хранительницу, ругающуюся похлеще пустынника, упустившего мешок с драгоценностями. Кандакия — идеальный хранитель, триединый избранник богов. Что бы ни судачили про неё пустынники, Аль-Хайтам знал наверняка, что она не его наследница. Со Всевидящим Оком на своей голове, она не напоминает Аль-Ахмару самого себя. Она другая, дитя корней, дитя коры, дитя кроны, на которой распустились цветы, и с её пути невозможно свернуть точно так же, как невозможно было испортить Пилав Аару, как бы ты его не готовил. Бескрайние пески встречают перерожденные души своими обжигающими объятьями, как родная мать встречает блудных сыновей. Где-то там, за острыми склонами дюн погребен Ай-Ханум. Аль-Хайтам тянется к нему, как к лучу света в кромешной темноте, как когда-то тянулся за воспоминаниями о былом. Треснувший трон в огромной зале, что столь темная, будто бы сама бездна коснулась этих стен, Аль-Хайтаму даже не нужно закрывать глаза, чтобы увидеть его перед собой. Одинокое вместилище одинокого царя, смешанное с воспоминаниями о Запретном Оазисе. Каждый раз как Аль-Ахмар закрывал глаза, он видел возлюбленную, танцующую в Саберуз под аккомпанемент его инструмента и пение Рукхадевады. Сейчас ему не нужно закрывать глаза, чтобы увидеть Кавеха, гневливо сомкнувшего свои густые брови. Он должно быть где-то в том же районе, где когда-то был Ай-Ханум, и Аль-Хайтам приложит все усилия, чтобы обогнуть его как можно дальше. Дети Апепа продолжают бурить песок, как и столетия назад — земля дрожит под ногами, когда величественные Унуты взмывают из песчаных дюн на поверхность, кратко являя свои тела знойному солнцу. Аль-Хайтам хмыкает с улыбкой, когда думает об их отце. Апеп, должно быть, до сих пор злится, оскверненный запретным знанием, и лучше бы Аль-Хайтаму избегать его отравленных владений. Запретное знание похоже не на яд, а на опухоль, что поглотит тебя всего, заменив тебя всем собой, прежде чем боль прекратится. Искаженное нутро дендро-дракона должно быть пылает от боли и гнева, словно раскаленное жерло. Аль-Хайтаму не стыдно, он не знал, что так получится, и он не знает, как ему помочь. Возможно, в этот раз тоже каждый сам за себя, верно?