воля да радость

Они приезжают утром девятого сентября – Джон видит, как Гейл встречает их на пороге, а потом они все становятся одним большим многоруким объятием. Кросби, Дуглас, Рози, Блейкли, Гейл. «Да ладно», тянет Джон с лестницы, и они синхронно поворачиваются к нему. «Майор!», восклицает Кросби и бросается к нему первым. В руках у него, если зрение Джона его не обманывает, цветы. Огромный букет, кажется, астр, завернутый в газету, и ему приходится держать его на отлете, пока Кросби обнимает его. «Где ты это взял, Кроз, сейчас половина восьмого утра», говорит он, и зарывается лицом в цветы. Они свежие и пахнут полем. Гейл забирает их у него, пока он не перемазался пыльцой. Сегодня у Джона день рождения, и ему исполняется тридцать лет. *** Они пьют кофе в гостиной, полной солнечного света. Гейл исчезает на несколько минут, и появляется снова в шейном платке, и это слишком для десяти утра; Джон видит его в нем впервые, и зрелище это так впечатляюще, что он подвисает, догадываясь, что это очевидно всем присутствующим. Он слышит, как присвистывает Блейкли или Рози, а может быть, оба. Гейл закатывает глаза. – Ковбой Клевен, – тянет Дуглас и театрально откашливается. – Выглядите великолепно, майор. У вас, может, и десятигалонка* имеется? – Имеется, Дуги, – подыгрывает Гейл и подмигивает. Он устраивается на колченогом табурете у стола, и Баки старается не смотреть на пояс его джинсов и на узкую, как у чертовой пин-ап девушки, талию. Кончики ушей у Гейла очаровательно краснеют. – Он, поди, для Игана так каждый день наряжается, – говорит Блейкли, и получает от сидящего на подлокотнике его кресла Рози крепкий тычок в ребро. – Что, в Вайоминге запрещены шутки? У Гейла теперь алеют не только уши, но и скулы, и он безуспешно прячет лицо за чашкой с кофе. Джон почти мстительно ухмыляется. (Ему сегодня тридцать, и он должен быть честен с собой: он любит Гейла Клевена до смерти и даже больше. Спорить бессмысленно и, в общем-то, слишком поздно). Гейл все еще улыбается, когда отнимает кружку от лица и ловит взгляд Баки. Тот улыбается в ответ, все еще не вполне в ясном уме: идеальный узел платка на загорелой шее делает с его мозгом немыслимое. Или, может быть, в их доме слишком жарко. *** На самом деле, дом принадлежит Гейлу, и раньше Баки не называл его их домом даже мысленно, потому что испытывает смутный страх, в котором не признается даже себе. Он все еще не верит, что просыпается с Гейлом в одной постели. Подавляет желание ущипнуть себя за запястье всякий раз, когда Гейл будит его поцелуем в шею или плечо. Он не открывает глаз до тех пор, пока Гейл не тормошит его или не начинает целовать по-настоящему, и вот тогда он просыпается окончательно; Гейл дышит ему в рот, и от него пахнет кофе и свежим воздухом. Наверное, он выходил проведать лошадь. Она уже была здесь, когда Джон приехал в июле, оставив все возможные приличия в Висконсине и неискренне пообещав матери, что приедет на Рождество. Он знал, что Мардж и Гейл расстались еще в начале лета, Гейл написал ему об этом в июне, с их возвращения из Англии едва минуло три недели. Он ничего не спрашивал и не предлагал, и это добавляло неловкости. Джон скучал. Это было нелепо, ведь они не виделись от силы месяц, львиную часть которого он спал, шатался по округе или наедался материной стряпней – ну, и думал о Гейле вечера напролет, валяясь на мокрой траве и глядя на звезды. В середине июня, перед самым солнцестоянием, он признал очевидное, собрал сумку и сел в старую отцовскую машину, кажется, стоявшую без дела с сорок третьего. *** Они много смеялись тогда, над Атлантикой, травили шутки в микрофоны всей командой, и Баки порывался спеть примерно каждый час, просто чтобы Гейл картинно стонал в маску: «о господи, Джон, только не снова». После «о господи, Джон» Баки не дослушал ни разу: в ушах начинало звенеть, и явно не от перепадов давления. Так что он садитстки заводил песню каждый раз, когда хотел услышать, как Гейл тянет его имя на длинном выдохе; он ждет, что Гейл догадается, и пошлет его к черту, что, возможно, вызвало бы нечто большее, чем звон в ушах, о нет, он безнадежен; но Гейл слишком занят пилотированием крепости. Баки, в общем, тоже помнит о ней, но ведь они летят домой, и по этому поводу он полон чувств: разных, если подумать. К примеру, он знает, что летят они домой, но пока не может вспомнить, что это значит, кроме абстрактного ощущения чего-то смутно родного. Его настоящим домом столько времени был тренировочный лагерь, их с Гейлом комната на двоих; Норфолк, который он разглядывал через окно медицинского барака, пока ему стирали кровь с лица и рук; самолетные ангары, вечная грязь под ботинками, клуб, вылеты в акварельные рассветы. Шталаг, промозглый, сонный, ненавистный до хрипа в ребрах, нывших всю ту бесконечную зиму. Гул крепости, ровный рокот ее двигателей. Гейл рядом, его правое плечо затекло, и он вытягивает руку, укладывает ее на спинку кресла Джона. Они летят домой, и все это, наверное, забудется, истончится до заголовков в газетных вырезках. Джон не знает, хочет ли, чтобы этот полет заканчивался. Они с Гейлом в кабине вдвоем впервые, должно быть, с тренировочного лагеря: в Норфолке они не сделали ни одного вылета на одном самолете, и Баки свыкается с тем, что это, наверное, к лучшему. Он знает, чего ему стоил плет до Африки: черный дым, валящий из пробитого мотора крепости Бака, атакующие его тройку полчища мессершмитов. Помехи поверх голоса Курта в динамиках. Оглушительные пулеметные очереди. Он помнит, что сердце прыгало сначала в животе, потом в горле, а в самом конце, казалось, просто умолкло, как бы сказав ему: сожалею, но дальше как-нибудь без меня. И только через несколько часов, глядя на пустынный закат и обнимая медленно приходящего в себя Гейла, он почувствовал, что оно снова бьется, ровно, и, кажется, без осечек. Он спрятал холодную ладонь Гейла в карман собственной куртки, чтобы согреть, и Гейл ему позволил. *** Каждый вечер в Норфолке после объявления о победе напоминал ему о том горящем закате. Каждый вечер он собирал обрывки собственных мыслей в слова, собирался высказать все, в чем обещал признаться: и всякий раз капитулировал, стоило им с Гейлом остаться наедине. Страх накрывал его пополам с решимостью, каждая адресованная ему улыбка могла стать последней, а этого он бы, наверное, не пережил. Он передавал Гейлу флягу с виски в тот первый вечер фейерверков и танцев, и Гейл отпивал или делал вид, что пьет, и Джон не раз и не два говорил: я люблю тебя, но обнаруживал, что говорил про себя. Мы были в аду и дальше, сколько раз я не знал, увижу ли тебя снова, это слишком, Бак, я не могу так больше. Вот, что он произносит вслух, когда фляга пустеет, и его голова, видимо, тоже; Гейл смотрит на него, и в глазах у него отражаются фейерверки. «Джон», говорит он, и смотрит на Джона как на рождественский подарок, стискивает его руку, переплетает их пальцы. «Я люблю тебя», шепчет Джон ему в шею теперь, когда они спят под одним одеялом, хотя, вообще-то, сейчас середина лета. Бывают ночи, когда страх прошибает его насквозь: это сон, это сон, я проснусь, и все исчезнет; «Джон», говорит Гейл, как тогда, в вечерних фейерверках, «Джон, Джон, Джон», ждет, пока тот откроет глаза. «Я здесь. Я тоже люблю тебя, засыпай». Его волосы пахнут мятой, в открытое окно льется теплый июльский воздух. Джон облегченно выдыхает и проваливается в новый, спокойный сон. *ковбойская широкополая шляпа, англ. ten-gallon hat