Омерзителен

Галлахер не был псом, он был паразитом. Родился в канаве и выбрался на чистую мостовую в слабой надежде хоть на пылинку в рот; в нем не было ни лоска, ни блеска, его походка была лишена хоть пародии на элегантность, а в глазах ни отсвета искренности. Он был омерзителен, и Сандей ненавидел каждую его черту. Не по отдельности, нет, — а вместе. У него были длинные темные ресницы, которые лишь подчеркивали благородный цвет глаз (были мгновения, когда Сандей задумывался, такого ли цвета был Клипот, Повелитель Янтаря). В них часто играл блеск, и даже в темных помещениях было легко выхватить его взгляд. Волосы Галлахера — мягкие, вьющиеся, спускающиеся так, что впору было бы их причесать в хвост хотя бы на время работы в баре. Свет на них ложился теплым оттенком, будто благословляя огнем. Каждый шрам на теле был выверен, не было ни одного, который был уродливым, — они вились по мышцам рук и лишь увлекали за собой взоры. Так прекрасны детали, но так отвратно в целом. Гнусный, тошнотворный, гнилой Галлахер пытался казаться прекрасной борзой, чье вытянутое тело вызывает трепетный ужас. Смотреть на Галлахера означало портить в себе любую страсть к эстетике. Он разрушал материю и дух, форму и слово, себя — и заодно Сандея, который проклинал дисгармонию внутри себя. Галлахер, — выводил он на бумагах, пытаясь выцепить в сложившемся образе черты все пятидесяти двух членов Семьи, которые сложились в одну амальгаму. Галлахер, — безмолвно кричал он, думая о сестре. Галлахер, — говорил он, зная, что после этой встречи не выйдет живым. Глупо было встречать Галлахера, практически самому звать его, не оценивая собственные шансы выжить. Сандей умрет от рук существа, которое не могло зваться псом. И последний раз, когда весь его артикуляционный аппарат создал звук имени, он неожиданно осознал. Галлахер был омерзителен. И эта омерзительность тянула Сандея так же, как тьма тянет даже самых верных праведников.