Abyssus abyssum invocat

Берт не верит ни в эзотерику, ни в астрологию, ни в судьбу. Но за последний год лёгкого помешательства он мало-помалу начинает верить в Бога в надежде, что тот поможет ему. Хотя может ли Создатель помиловать грешника, к которому прилетает карма, а он понятия об этом не имеет? Вернее, кое-какое понятие имеется. Но что делать с ним? 02:03. Темнота комнаты озаряется лишь слабым отблеском стоящих на телевизоре часов и белым экраном монитора. На полу валяются скомканные пачки чипсов, которые следовало бы давно выкинуть, а на столе покоятся бутылки, приводимые в движение лишь клацаньем пальцев по клавиатуре. Позади заправленная кровать, которая так и манит своими беловатыми подушками и выцветшим персиковым одеялом. Берт специально всё разгладил, чтобы она стояла просто так, будто каменное изваяние. Но ни садиться, ни тем более ложиться на кровать он не желал. Самоубийство. "Поздно уже, чего не спишь?" Мужчина делает очередной глоток из бутылки, вводя в измотанный организм дозу таурина и кофеина. Глаза, на удивление, не слипаются, но сознание упорно требует подчиниться инстинкту и наконец-то выспаться. Трое суток. Он может и должен продержаться ещё до начала обыденного ужаса. Поэтому продолжает сидеть за компьютером, написывая разным девушкам в анонимном чате. "Потому что общаюсь с такой прекрасной леди. Кто знает, может, судьба свела нас этой ночью? :)" Чушь, разумеется. Он отнюдь не фаталист и никогда им не был. Даже после бесконечных мигреней и ночных кошмаров, заставляющих сердце биться быстрее, он охотнее признал бы возможность порчи или что-то вроде того. Судьбу всегда можно изменить, и он пытается пользоваться этим. Но пока не получается, и он не видит корень проблемы. Он откидывается на спинку деревянного стула, стараясь даже не дышать лишний раз. Затхлость комнаты удушает, и стоило бы открыть окно. Итог же будет одним. Откроет окно — впустит свежий воздух, который в его ситуации окажется губительным. Придётся вдыхать его, и тогда фальшивую бодрость сменит сонливость, которая такими же ударами бьёт ему по вискам. — Докатился до того, что живу подобно пещерному человеку или медведю, не выходящего из берлоги, — мужчина кусает себя за нижнюю губу, ожидая ответа от собеседницы. Пальцы неосознанно перебирают волосы, которые медленно опадают на ковёр, из поверхности которого вполне можно было собрать парик. Тёмный дождь продолжает падать и прекращается вместе со звуком нового уведомления. Не поднимая головы, Берт со слабой усмешкой подводит итог умозаключениям: — Да и тот уходит в спячку. Всё же решается и открывает окно, сразу возвращаясь к монитору компьютера. Ветер уже врывается в помещение и нещадно колышет шторы, и Берт находит однако плюс в этом. Бодрость будет поддерживаться. Путём холода ночи. "Кидай адрес, волшебник. Приеду)" Вы завершили диалог с собеседником. Нет, всё не то. И хотя Берт ни во что не верит, но... — Загадочная девушка из моих единственных снов, где же ты? Он устало пялится в экран. Не хочется ни отключать интернет, ни тем более компьютер. Тогда погаснет свет в его скромной двушке, и придётся встретиться с непредвиденным вновь один на один. Берт зевает и включает случайное видеопрохождение какой-то известной игры, сам ни во что не играя. Когда бутылка энергетика заканчивается, он небрежно швыряет её к пустым пачкам чипсов, не торопясь открывать новую. Умереть от остановки сердца при желании можно всегда, а у Берта такого желания нет. Белые стены, голубые койки, запах спирта. Шприцы, бахилы, препараты. В мозгу что-то щёлкает, и это что-то даже не пытается уйти. Интересно, а каково было умирать маленькой девочке? Щемило ли у неё сердце так же, как и у Берта сейчас? Мужчина противоречит своей логике и принимает решение выйти на улицу. Нужно срочно переключить внимание, иначе он сойдёт с ума от своих поганых мыслей. К тому же головная боль усиливается, а значит, точно нужно освежиться. Подходя к гардеробу с одеждой, он берёт кожаную куртку. Взгляд на минуту утыкается в докторский халат как воспоминание о самом лучшем и в то же время наихудшем моменте его жизни. Понимая, что от мыслей уже не отвязаться, Берт лишь обречённо вздыхает и надевает кое-как куртку, выходя на лестничную клетку подъезда и закрывая дверь на ключ. Видели бы его соседи сейчас — не поверили бы. Все как один шушукались о том, что молодой парень "заперся у себя дома и не выходит даже в магазин". Но продукты Берт на самом деле предусмотрительно закупил на неделю заранее, а сейчас просто пожинал плоды своей гениальности или, скорее, затворничества. Кто-то сочувственно смотрел ему вслед, когда редкий раз успевал поймать его на улице, но большая часть людей была убеждена в том, что Берт — среднестатистический алкоголик, который закрывается у себя в квартире и хлебает целыми днями пиво. "Пока что я не настолько жалкий, к счастью", — мелькало иногда у него в голове, когда он замечал взгляды прохожих с лёгким оттенком отвращения. — "И что им всем надо? Не дебоширю же я всё-таки". — Именно. Ты попросту медленно слетаешь с катушек, — согласно вторил неизвестный голос у него в голове. Тонкий, похожий на детский. И, кажется, девичий. 02:41. Берт выходит на улицу. Дуновение ветерка, кажется, благотворно влияет на его голову, и боль понемногу утихает, но не полностью. Под далёкий гул машин он встаёт под люминесцентную лампу фонаря и засовывает руки в карманы кожанки. Хочется наконец отбросить свои принципы и закурить сигарету, и ещё одну, и ещё... Не уйдёт. Боль никуда не денется. Берт касается указательным пальцем своего шрама на лице. Он показал, что они квиты. Но не извинился. И никак не сможет уже сделать этого. Похоже, его ошибка будет доказательством излишней самоуверенности, а шрам возле глаза — напоминанием того, какой он всё-таки жалкий и немощный. Берт слепнет от лунного света гораздо больше, чем от лампы фонаря, и он хочет отвести взгляд, но не может. Он смотрит на ночное светило, и в голову проскальзывает догадка, что оно пытается донести до него что-то очень важное, но может лишь беспомощно молчать и направлять мужчину своим блеском. Нечто ностальгическое охватывает Берта, и он не понимает это чувство. — Чёрт, у меня сейчас мозг вытечет через уши, — он обречённо трёт висок, осознавая бесполезность этого действия. При одном взгляде на луну боль вернулась с ещё большей силой. — Домой, на кровать. Мучиться от боли во сне...Сейчас этот вариант звучит для Берта намного лучше, чем мучиться от боли наяву. Он не даёт себе отчёта о своих адреналиновых поступках — лишь бежит с огромной скоростью обратно в подъезд, молниеносно пропуская ступеньки одну за другой. Трясущимися руками поворачивает ключ в замочной скважине два раза и проделывает то же самое в обратную сторону. Вот он в своей комнате, и кровать смеётся над ним своими подушками и тёплым одеялом. Он не видит этой иронии и желанно опускается на неё, не снимая одежды. Портал грёз открывается, стоит чёрным локонам коснуться пухлости подушки. Теперь все портреты девушки из его снов смотрят на него. Его хватило на трое суток. Воздух прогретый, но не сухой. Хотя кругом и царит тишина, создаётся впечатление, что вскоре всё рухнет и начнёт дребезжать своим заунывным криком, действуя мужчине на нервы и психику. Он озаряется по сторонам. Всё: запачканные кисти, деревянный стакан, в котором строго стояли карандаши, узорчатые рамы висящих на стене картин, — говорило о том, что Берт уже бывал в этом сне, но он понятия не имел, как закончился бы этот. Опять луна. Она искрит, бьётся лучами в хлипкие стёкла чужих окон. Берт не у себя дома, но чувствует себя так, будто всё наоборот. Снова какой-то дом, похожий более на чью-то мастерскую. Картины изображают мрачные пейзажи церквей в осеннее время или окрестности улочек незнакомого мужчине города. Снизу приписка: Тотспел. К зеркалу подходит — он тот же. Разве что только пышет и благоухает своим мужским очарованием, да и одет в какую-то изысканную одежду. Он не против: чёрная рубашка лёгкими складками покрывает его бледную кожу. Приятное ощущение. А по бокам от главного холста стоят полотна, изображающие лицо прекрасной девы. Берт не знает её имени и не осведомлён тем, что она из себя представляет, но почему-то помнит, как она прелестна. Её красноватое лицо сродни помидору, когда она смущается и отводит взгляд под его пристальным наблюдением. Он помнит и то, как она лепечет что-то себе под нос в замешательстве, слыша комплименты от него, и старается придать себе самоуверенный и независимый вид. Он знает, как выглядит её тело, так как рисовал его, и не однажды, пока она отнекивалась и не хотела верить в то, что он действительно считает её произведением искусства. Но откуда? Кто эта девушка? Мысли не отступают от Берта даже в сновидении, и только стук в дверь выводит его из раздумий. Он нехотя кладёт кисточку поперёк на палитру, так и не придумав, что нарисовать на холсте перед ним, и лениво двигается к двери. Открывает дверь. Никого нет. — Кто здесь? — Берт крутит головой, стараясь найти шутника, который отвлекает его от художественных мук, но так никого и не находит, даже сойдя с крыльца и осмотрев все стороны дома. Пожав плечами, он возвращается к мольберту. Решает в очередной раз написать портрет девицы в профиль и уже берёт кисть потоньше, дабы утвердить набросок изящных линий, как вдруг останавливается. Боковым зрением замечает, что изменилось что-то, и он не ошибается: на портретах, сотворённых Бертом ранее, появились кресты. Красная акварель. Акварель же?.. Художник хмурится от увиденного, но вместо возгласов удивления, касается пальцем креста, перечеркнувшего милое личико девушки. Отпечатка на пальце нет, и создаётся впечатление, что этот крест был здесь всегда, как и все другие. Берт нервно сглатывает, ощущая, как начинает потеть. За спиной слышится детский хохот. Берт оборачивается — никого. — Что за... Предложение обрывается, так как по всей округе раздаётся до ужаса громкий звон колоколов. Колокола — предзнаменование чего-то значимого в этом городе, чего-то, что не требует отлагательств. Берт радуется тому, что может покинуть бесовскую лачугу, которая была ему домом, и в то же время ему становится непреодолимо грустно. Грусть меняется на привычное изумление, когда, спустившись со ступеней, Берт обнаруживает возле входной калитки её — незнакомку. Она действительно чудесна, выглядит ещё лучше, чем на его картинах, и сердце Берта сжимается от того, что кто-то так чудовищно испоганил его творение. Свет луны подчёркивал её едва заметные детали — веснушки да курносый носик. Она стояла, прислонившись к холодной стали калитки, скрестив руки на груди, пока ниточка ветра аккуратно трепала рукава-фонарики её заметно поношенного платья, которое, кстати, подарил ей Берт. Он знает, что подарил. Снилось однажды. — Наконец-то, — голос её слаще мороженого в знойную погоду. Берт чувствует, как расплывается в глупой улыбке, и хочет сказать, что её платье уже износилось, и он может предложить не менее красивое другое, стоит ей только зайти к нему, но рот продолжает кривиться в улыбке, не в силах выразить свои эмоции. — Молчи. Не хочу ничего слышать. Она бесцеремонно берёт его под руку, и Берт ассоциирует себя с мальчишкой, который впервые влюбился. Он не спрашивает, куда она ведёт его, когда нетерпеливо бормочет что-то о том, что весь город на ногах из-за колоколов, лишь скромно, но в своей чарующей манере произносит: — Я соскучился. Щёки, точно спелые яблоки, наливаются краской, и Берт, более не сдерживая себя, кротко целует её, ласково сжимая её руку. — О мой очаровательный помидор, как я по тебе скучал! Смущение резко переходит в серьёзность, и девушка сыплет несколько тумаков в плечо Берта, но тот только усмехается, чем продолжает приводить её в неистовство. — Ты можешь быть хотя бы капельку посерьёзнее? — она морщит носик, и Берт умиляется этому, словно пропуская слова девицы мимо ушей. — Колокола звенят. Сегодня состоится страшный суд. Мужчина несколько хмурится, вспоминая странный смех в мастерской и алые кресты, но молчит. Вопрос задаёт лишь спустя пару минут, когда белокаменная церквушка с золотыми, но до одури мрачными куполами возвышается перед ними. — Кого же будут судить? Вокруг шум из-за разговоров и причитаний жителей. Дети плачут, старики бранятся, молодёжь горячо обсуждает. Вдалеке кричит петух, где-то от голода взвывает кошка. Луна освещает лица всех, и Берт снова вспоминает о её существовании. Гомон становится громче, но Берт может поклясться, что различает ответ девушки, чьё имя вспомнил. — Как кого? Тебя. Сердце пропускает удар. Берт в беспамятстве смотрит на девушку, пытаясь прочесть хоть что-нибудь на её лице, но в ту же минуту под ногами разверзается бездна, и все летят вниз. Она кажется бесконечной, и Берт хочет взять свою музу за руку, чтобы им не было так страшно обоим, но понимает, что та исчезла неизвестным ему образом. Вот так вот просто, за мгновение. Была — нет. Локация стремительно меняется, пугая резкими переходами. Жители Тотспела вместе с Бертом оказываются в огромном зале церкви, где располагается целая куча лавок. Народ, не теряя времени, садится на них в предвкушении заседания, но Берту становится не до смеха. Особенно когда сверху доносится приглушённый и холодный голос, явно обращённый к нему. — Бертилак, займи свою сторону. Звучит не как просьба — приказ. Тонкая ткань рубашки теперь удушающе воздействует на мужчину; ему кажется, что ещё чуть-чуть, и он свихнётся от количества непонятного в этом кошмаре. И это вправду кошмар.Так как поначалу именно в этом непонятном мире Берт замахнулся каменным остриём себе в кожу, которое впоследствии станет матерью его шрама, и именно здесь сохраняются царапины, оставленные им же на запястьях в прошлом. Губительные воспоминания всплывают в этих кошмарах, и потому Берт опять хочет проснуться. Но, к несчастью, не может. Он в полной отключке, и, вероятно, ещё нескоро придёт в себя после столь изматывающих трёх дней. "Интересно, как я получил шрам в этом мире?" Раны во всех снах были разными. Где-то, будучи существом, похожим на эльфа, он чуть не выколол себе один глаз, чтобы не видеть лицо малышки, которая осыпала его бранью и не переставала мерещиться ему в каждом дворцовом коридоре; где-то, будучи карманным вором, он чуть не умер от того, что лезвие его бритвы волшебным образом выпало и чуть не проехалось по вене. Но шрам в верхней части лица был в каждом сне и мире, и версия его получения разнилась даже в том случае, если сны совпадали по сюжету. К тому же...шрам присутствовал и в реальности. Размышление о том, что сны и явь подозрительно связаны между собой, до сих пор не дают ему покоя. Как скептик, Берт всё равно упрямо относит это к игре разума и банальному совпадению. Но в то же время никакой девушки в реальности он не встречал, что очень смущало его. И когда наконец прекратятся эти ужасные мигрени? Берт скрупулёзно копается в своих волосах, пока неспешно идёт к указанной позиции, которую он должен был занять. Он поднимает голову вверх и только в этот момент замечает говорящего судью. Лицо его скрыто за капюшоном балахона, и даже тон голоса Берт слышит впервые. — Обвинитель, займите свою сторону, — вторит фигура в балахоне, но уже кому-то, сидящему в углу здания. Берт понимает, что дело его кончено провалом, пусть он и в полном неведении, за что его судят и кто. Суд, как выразилась Лилит, был воистину страшным. И Берт думает, что уж лучше бы в эту минуту разразился гром, чем свет луны продолжал мертвецки освещать священное место. Дыхание его сильно замедляется по мере приближения обвинителя на противоположную сторону. Он узнаёт в тощем силуэте знакомые очертания. О, как Берту хочется вновь попытаться выколоть себе глаз, когда он узнаёт, кто предстаёт перед ним! Пальцы девочки выкрашены в алый цвет, похожий на тот, что появился ра полотнах с изображением Лилит. Ребёнок ничего не говорит и даже не смотрит на Берта, будто его и не существует, что, конечно, отчасти правда, ведь здесь он совсем чужой. Встав слева от человека в балахоне, она кладёт локти на кафедру, позволяя обмякнуть влажным рукам. С пальцев медленно, по мелким каплям, капает красная жидкость. Загадочный судья задаёт вопрос: — Обвиняешь ли ты этого человека? — Обвиняю, — неожиданно отвечает девочка. Голос её до мурашек сух и безжизнен. Она ужасающе поворачивает голову, решая теперь взглянуть на виновника, и глаза её горят жутким огнём, как в фильме ужасов. — Докажи же своё обвинение с помощью Весов Правосудия. Только сейчас Берт, пребывая в оцепенении, замечает главный атрибут справедливости — позолоченные весы. Они стоят поодаль от жителей, что пришли понаблюдать за их вердиктом, и неподвижно созерцают происходящее в суде. В голове у мужчины роется много вопросов, но он не в силах даже пошевелить языком. Остаётся лишь молча наблюдать и уповать на Божью милость. Девочка подходит к весам. Перед тем, как совершить что-то, неизвестное Берту, она обводит глазами присутствующих зевак и монотонным голосом произносит слова, которые Берт повторял себе каждый день наяву. Слова, которые он не смог забыть бы даже в аду. — Этот человек обвиняется в преступлении. Руки его по локоть в крови, моей крови! Он безжалостно убил меня, думая, что такой великий лекарь, как он, с успехом справится со всеми человеческими бедами. Но он не усмотрел самого важного — свой порок. Он не смог справиться с главной человеческой бедой, коей являются смертные грехи. Итак, я объявляю Бертилака своим убийцей, что погряз в собственной гордыне! Зал шокировано перешёптывается, а Берт окончательно леденеет. Нет, этого всего не может быть. Это лишь несчастный сон, который рано или поздно закончится. Он закончится. Обязательно. И Берт вернётся к дневной рутине, где он жив, где не существует никакой гордыни... — Вот моё доказательство. Девочка сгибает руку в локоть, пока кровь — её кровь! — продолжает капать с пальцев. Одним движением она вонзает руку, словно острый клинок, себе в грудь, а после возвращает её в исходное положение, держа внутри что-то горячее и бьющееся... Берта начинает тошнить. Сердце. Она вырвала себе сердце. Ни разу не моргая, девочка кладёт орган на чашу Весов, и те теряют равноправный облик, опускаясь под тяжестью детского сердца. Вот и всё. Берту нечего предложить взамен, а значит, его ждёт наихудшая участь в качестве наказания. Он ещё не знает, что его ждёт, но предчувствует что-то чересчур плохое. Есть что-то и хуже смерти. Оказывается, личность судьи в капюшоне. Балахон медленно спадает, открывая жителям Тотспела лицо вершителя судеб. То была Лилит. — Бертилак, можешь ли ты доказать свою невиновность? — она говорит ровно и выражение лица её не меняется. Словно она смотрит сквозь Берта. — Нет, ваша честь, — губы мужчины с содроганием складываются в нервную ухмылку. Ему нечем защититься, нечем перевесить тяжёлое сердце. — Это невинное дитя говорит чистую правду. Я признаю свою вину. Луна, суд, справедливость. Всё начинает вихрем меняться в сознании Берта. Густой туман, обволакивающий помещение, застилает художнику Лилит. Он не видит её и не может потому понять её следующий шаг, однако доносятся обрывки, по всей видимости, приговора: — ...извинись...и мы встретимся. До встречи, Берт. Он просыпается. 06:22. Холодный пот струится по его лбу, попадая на рассечённую шрамом бровь. Все дальнейшие его решения происходят опрометчиво, он не может понять, что движет им, но думает, что, вероятно, это правильно. Вместо кожанки он надевает на себя белый халат, на котором остался запах хлорки. Сколько всего повидал этот халат! Благодарности, упрямства, упрёки, надежду в глазах больного. И личные взгляды хозяина в том числе. Берт начинает думать о том, чтобы обновить халат, отдав его в прачечную или вообще сменив на новый. Сам же и удивляется этой резкой мысли. Значит ли это возвращение к старой жизни?.. Он отмахивается. Успеет ещё подумать, и не раз. А сейчас что-то невидимое увлекает его за собой, и Берт, захватив с собой полотно и кисть с красками, отправляется на кладбище. — Берт, ты не виноват. Следствие не показало врачебной ошибки, исход малышки был предрешён, — коллега мягко трепал его по плечу и успокаивал, но что Берту с того? Этого бы не случилось, не будь он таким нарциссом. Значит, всё-таки судьба существует, раз решила таким способом заявить о себе. Она растоптала Берта в порошок и смешала его с грязью, но дурачок не усвоил свой урок. Если бы понял всё, то не страдал бы. Вместо этого он только вспоминал линию сердцебиения, плавно переходящую в плавную, и корил себя за то, что не предпринял ничего. Ошибка была в нём. Он уволился, сетуя на то, что такой человек не может называться врачом. Чёрт возьми, всё это время его волновал только он сам! — Бедняжка, как же так? Ушёл с работы и сидишь грязнешь в своём болоте, — детский голос, который чудился Берту по ночам, оказался гласом судьбы. — И это всё, что заботит тебя? Лишь то, что ты не доказал себе, что лучший в своём деле? Да, Берт теперь понял. Осознал. Поэтому стремительным шагом выходит на территорию кладбища и, оставляя остальное на чутьё памяти, направляется в сторону далёкой и неприметной могилки. Лучше поздно, чем никогда. Холст под мышкой трясётся с непривычки — художник-любитель ещё никогда так быстро не ходил. По мере приближения к могилке, однако, он замедляется. Не хочет нарушить покой, ведь душа ещё не упокоилась. Освободив свой разум от напрягающих мыслей, он тяжело вздыхает и садится на сырую землю. Недавно моросил дождик. Природа лила слёзы, пока вселенная пыталась наконец вбить свой намёк Берту в голову в очередном сне. Опускает осторожно полотно на колени и бережно вырисовывает кисточкой линии, ловко складывающиеся в очертания лица. Берту и делать ничего не нужно: рука сама ведёт кисть в необходимую сторону. Порой ему мерещатся красные, как кресты и кровь девочки, глаза, сияющие в бесшумном леске кладбища. Но даже перед страхом мистики и смерти Берт, на удивление, невозмутим. "Закончить, исправить", — твердят необратимые мысли, всё же прилипающие к нему. И Берт заканчивает. Портрет, извинение, страдания. — Прости меня... — он сокрушённо опускает голову, ставя перед стёртыми инициалами девочки законченный портрет. Она глядит на него с полотна лучезарными глазами. Ещё пышущая здоровьем, ещё с налитыми румянцем щеками. Невинная, безоружная, не тронутая его грязными руками. Руками самовлюблённого эгоиста. — Прости меня! — голос эхом разносится по всему кладбищу. Едва покачиваются ели, охраняющие сон умерших. Они тоже спят, но не как Берт — вечно. Это вечный сон, наполненной безмятежной негой. И Берт желает, чтобы это состояние настигло и милую девчушку с улыбкой от уха до уха. — Прости меня. Третий раз. Он не уточняет, за что; он не вдаётся в детали; ноги подкашиваются, и он принимает справедливое решение встать на колени. Мёртвая земля чувствует его давление коленями, каменная плита ощущает прикосновение чёрной копны волос, сгусток мрачной атмосферы уходит, как только принимает в себя энергию раскаяния Берта. Вот что это. Ра-ска-я-ни-е. Так легко и просто. Берт не смеет поднять глаз и встать, зато чувствует долгожданное облегчение. Оно наполняет всё его тело, и мужчина думает, что, наверное, так чувствует себя человек со стабильным сном. — Вставай, Берт. Голос. — Ты... Берт не поворачивает головы. Ему кажется, что ещё чуть-чуть, и он расплачется, как дитя. Щиплет глаза. Берт в ответ щиплет себя, осознаёт, что это явь. Поднимается с колен, а затем плечи его накрывают чьи-то ласковые руки. И голос, нежный голос слышится прямо возле уха: — Неприятно плакать? — Да...Да, Селена. Сам не верит в то, что говорит. Ещё недавно она была незнакомкой, позже — Лилит, а сейчас...Селеной? Но Берт противится губам и сердцу. Значит, они правы. Добавляет шёпотом, чтобы не беспокоить: — Я рад, что она умерла...так. Хотя бы без слёз. Хотя бы без боли. Селена шумно выдыхает ему в ухо, более не сжимая плечи, а обнимая его. Берт нерешительно кладёт руки ей на талию. В любое другое время он бы поднял её на руки, закружил и крепко поцеловал, как его копии в разнообразных мирах. Сейчас же он слишком смятён, чтобы до конца осознать происходящее. Но она всё понимает и не давит. — А я рада, что ты раскаялся. Я давно прошла собственный путь, во многом схожий с твоим, — в голове появляется едва различимая горечь, но Берт слышит её. — Я не могла встретиться с тобой, пока ты не разобрался в себе, Берт. Очень рада, что это наконец случилось. Он наконец приходит в себя. Селена всё это время была рядом. Он действительно знал её во всех мирах и в каждом неизбежно оставлял одну. Берт, сомневаясь, смотрит на её губы, в которых видны тончайшие кровавые ниточки. Он мнётся, не решаясь. Вдруг его крыша всё-таки поехала, и это всё — плод его воображения? И эта девушка... Селена прерывает поток его колебаний, сама подаваясь навстречу. Обкусанные лепестки жадно накрывают губы мужчины, и тот откидывает сомнения в сторону. Это Селена. Его любовь. Во всём мире такие яркие поцелуи и нежные губы есть только у неё, и он...помнит. Они отстраняются друг от друга, и в тот же миг Берту кажется, что среди фигур ёлок виднеется призрачный силуэт довольного ребёнка, однако с одним морганием он тонет, как будто его и не было, и всё это воображение Берта. — Теперь мы вместе, — еле слышно говорит девушка, держа Берта за обе руки и смущённо смотря в его глаза. — Обещай, что больше никогда не покинешь меня. Её обыкновенное смущение вновь веселит мужчину, и он отвечает уже со своей легендарной улыбкой обольстителя: — Обещаю. Берт делает шаг вперёд, не разрывая рук, и снова сокращает ненужное расстояние между ними. Он тянется к её покрасневшей щеке, как вдруг останавливается, чувствуя, что наступил на что-то гладкое. Берт опускает голову, чтобы посмотреть. Под подошвой лежала карта Страшного суда.