***
На часах четверть десятого утра, и трансфер вот-вот прибудет, чтобы забрать легенд из кемпа. Все на чемоданах с вечера: кто-то просто хочет домой, кому-то не терпится вернуться к работе, кому-то докучает вынужденное соседство и капризная талосская погода – у каждого свой повод торопиться. Поэтому когда Оби в чёрной шёлковой пижаме открывает Октейну дверь, тот застывает в недоумении: — Ты чё, тут решил остаться? Он не дожидается приглашения и, кинув рюкзак у порога, озирается с ещё бо́льшим удивлением. Сам он возит с собой, кроме экипировки, только зубную щётку, монопод и тёплую зипку на случай, если энергосы кончатся посреди ночи, когда доставка уже не работает. У Оби под незаправленной кроватью – нелепые пушистые тапки, груда карандашей на подушке и скетчбук на полу. На журнальном столике – не местная белая кружка, а дизайнерская кофейная пара, да вдобавок – три розы в прозрачной вазе. И прежде чем Октейн успевает понадеяться, что хотя бы вазу Оби не притащил с собой, его взгляд падает на совсем уж абсурдную вещицу – семейную фотку на гримёрном столе. — Это ещё зачем? – спрашивает он с ухмылкой и без спроса хватает её. Всё-таки Оби – копия своей мамы. Женщина на фото тепло улыбается, но Октейну мерещится, что именно на него она смотрит с недоверием и опаской. — Для уюта, полагаю, – Оби прижимает к груди свой скетчбук и прячет его в пустую сумку. – Мне редко приходится бывать дома. Октейн безразлично хмыкает: у него со словом «уют» ассоциируется только картинка из книжки, где возле камина стоит кресло-качалка. Он быстро теряет интерес к фотографии и начинает небрежно перебирать косметику. Да, совершенно точно: прежний Оби как минимум выставил бы его вон, если бы вообще впустил. Нынешний же с преступным смирением наблюдает, как он бесцеремонно тормошит дорогие флаконы. — Так чё ты не собираешься? – спрашивает Октейн, когда понимает, что Оби остаётся невозмутимым. — К чему спешить? Я не выношу этого ожидания у порога. — Ну, не знаю, можно пошариться где-нибудь. В музей сгонять – там постоянно фаны тусят! — С ними я имел удовольствие пообщаться после матча. Октейн вздыхает: ему снова придётся сидеть на месте. Конечно, он мог бы и сам чем-нибудь занять оставшиеся часы, но Оби в последнее время рядом так часто, что без него... здесь мысль становится слишком расплывчатой, но без него определённо уже не так. — Кофе? — Не, кофе тут дрянь... – Октейн поворачивается и почти с ужасом замечает, что Оби держит в руках турку. – Ты и эту штуковину приволок?! Да что ты вообще такое? — Почему ты так удивлён? Разве у тебя пустые стены не вызывают дискомфорт? С языка почти срывается: «Да мне вообще пофиг», но то, с какой лёгкостью Оби управляется с варочной панелью, целиком занимает внимание Октейна, и он ловит себя на мысли, что не уверен даже, натыкался ли на такую в своём домике. Оби ставит чашку на место фоторамки, которую бережно убирает на прикроватную тумбу, словно ей в этом доме ещё быть да быть. Когда он подходит снова, то кладёт руки на плечи Октейна так, что шёлковые рукава-крылья пижамы щекочут ему шею. — Видел, как ты вчера беседовал с Миражом. Что-нибудь интересное? Октейн приподнимает бровь: если те несколько бессмысленных фраз, которыми он перекинулся накануне с Уиттом, он и сам едва вспомнил бы, то почему этим интересуется Оби? — Не особо, он плёл что-то про своего... – Октейн бросает наверх стремительный острый взгляд. – ...психотерапевта. — Прошу, не злись. Я хочу помочь. И хотя Октейну очень хочется разозлиться, шёлковые крылья всё ещё струятся по его плечам. Поэтому он просто фыркает и пьёт свой кофе. — Я только одного понять не могу, амиго, – говорит он после некоторой паузы, – чего вы пытаетесь добиться? Типа... чтобы все меня любили, я должен быть грустным? — Вовсе нет. Мы лишь хотим, чтобы тебе не было невыносимо больно, когда тебя одним прыжком настигнет всё, от чего ты бежишь. — Спорим, не настигнет? – смешок Октейна быстро разбивается о ледяные глаза. – Окей-окей, тогда скажи мне, почему все считают, что мне вообще должно быть больно? Просто, знаешь... а если мне реально наплевать? Я ведь всё равно не могу изменить прошлое, так? Жизнь охренеть какая короткая, и я не хочу постоянно думать о том, что мог бы сделать вчера, если можно запланировать что-нибудь клёвое на завтра! Молниеносный взмах шёлкового крыла обжигает мочку его уха. — Рефлексия крайне важна для будущего, – Оби скрещивает руки, – без неё ты не сможешь сделать необходимые выводы и, если угодно, повзрослеть. Нельзя взять и выбросить способность чувствовать, если ты не психопат или симулякр. — Кто сказал, что я не чувствую? Просто если выбирать между разочарованием и... ты хотя бы прыгал на мотоцикле через ущелье? Нормальное такое, я имею в виду. — «Хотя бы». – Холодно дублирует Оби. – Позволь поинтересоваться: тебе хотя бы доводилось любить? На пару мгновений Октейн даже оцепеневает от неожиданности: — Человека? Взгляд Оби снова проникается чем-то, от чего Октейну становится неуютно. Оби внимательно смотрит на него, а потом отходит к журнальному столику, чтобы достать цветы из вазы (боже милостивый, она всё-таки его?). — Что ж... Должен предупредить, ты лишаешься многого, – медленно произносит он и, к большому облегчению Октейна, просто меняет в ней воду. – Человеческие чувства волнуют сердце не меньше, чем прыжки через ущелья, взрывы или стимуляторы. — ...и причиняют боль. Ты сам это сказал! — Ох, разумеется, ведь это, – Оби кивком указывает на его ноги, – было наверняка совсем не больно. — Ну, зато это точно было весело! Оби поджимает губы и, наконец, приступает к сборам. Поняв, что странный диалог закончен, Октейн допивает кофе и сгребает со стола все тюбики и банки. Наклонившись с ними к сумке, он видит там свой портрет.***
— Как держишься? Октейн бормочет что-то неопределённое: он терпеть не может это место, как не может иной раз терпеть и Миража. Обычно он встречает Оби в порту и оттуда они через пару магазинов сразу едут в гостишку. В последнее время Оби старается избегать повышенного внимания фанатов, которых в Солас-сити пруд пруди, так что и Октейн вынужден свыкнуться с тем, что больше не приходится коротать ночи в местных клубах перед трансфером к Каньону. В этот раз Оби просит подождать его в «Райском уголке» – и безбожно опаздывает. — Ну, грустным ты не выглядишь, – отвечает Мираж сам себе. – Хотя я не уверен, что ты вообще умеешь скорбеть. — А ты типа умеешь? — Лучше, чем ты можешь представить! «Скорбеть лучше», кстати, возможно?.. Женщина за стойкой, которая добрую четверть часа перемигивалась с девушкой за дальним столиком, всё-таки набирается решимости и на нетвёрдых ногах удаляется в её сторону. Проводив её взглядом, Мираж испускает вздох облегчения: — Обожаю хэппи-энды. А ты что надумал насчёт терапии? Я не настаиваю, но в отношения лучше не тащить своих тараканов! Октейн отрывается от экрана телефона: — Чё? — Да брось, у меня на такие вещи глаз намётан! Когда Оби наконец появляется в баре, Октейн не сразу обращает внимание на свою дёргающуюся ногу. — По тебе часы не сверишь, амиго, – Октейн едва успевает овладеть собой прежде, чем Оби занимает место рядом с ним. — Извини, я не думал, что настолько задержусь. Он здоровается с Миражом и заказывает стакан воды. — Как твоё утро? — Пробки бесят, – небрежно бросает Октейн, и дрожь нетерпения опять пронимает плоть и даже сталь до самой ступни. Оби отвлекается на Миража, а Октейн, чтобы не выглядеть нелепо, делает вид, будто перекладывает что-то в рюкзаке; телефон вылетает из взмокшей ладони и теряется где-то под снарягой. Минута кажется ему бесконечностью, потому что – это уже не вызывает внутренних споров – он до одури скучал. — А ты где был? – он прерывает Оби на полуслове. – Ты же ненавидишь Солас-сити. — «Ненавижу» – слишком сильно сказано, – с мягким упрёком отвечает Оби, исподволь глядя на Уитта, который, в свою очередь, благодушно отмахивается. – Но я и впрямь был не один. Мне нужно было встретиться... — С кем? Октейн и сам в то же мгновение пугается того, как громко и резко звучит его голос, но ещё страшнее ему становится от недоумения в глазах Оби. Тем не менее, он не спешит раскаиваться или поднимать соскользнувший с трясущегося колена рюкзак. — С Рамьей, – осторожно откликается Оби, всматриваясь в его зрачки. – Это... проблема? Дотошный взгляд Уитта многократно усиливает желание откусить себе язык. — Н-нет. Просто ты не говорил... — Я предупредил, что буду позже, и что тебе не следует меня встречать. Мне казалось, этого должно быть достаточно. — Ну, а вот я бы сказал тебе, если б захотел с кем-нибудь затусить. Оби вскидывает брови: — Что ж, хорошо, тогда я ещё раз приношу извинения. Теперь даже немного страшно говорить, что на ночь я планирую остаться у неё. — Ну и нафига я тогда торчал в этой дыре?! — Потому что до вечера нам всё ещё ничего не мешает быть вместе, полагаю?.. — Если это из-за моего дня рождения, и вы собираетесь устраивать сюрприз – десять раз подумай! – встревает Уитт. – Желательно обо мне, потому что если Октейн меня сейчас съест, то поздравлять будет некого. Октейн смотрит на него с таким видом, что он немедленно отворачивается к столику, где продолжают флиртовать изрядно выпившие дамы. — Тогда погнали? – Октейн спотыкается о рюкзак и едва не роняет стул. – Бля!.. Уитт, это место – отстой. Уже у самой двери он, пока Оби прощается с Эллиоттом, запускает руку в рюкзак по самый локоть, и вместо телефона нашаривает матовый тубус – в драгоценном флаконе, спрятанном внутри, ещё добрая половина. Но прежде, чем к закату дня остаться с ним наедине, Октейн переспрашивает Оби, который лежит у него на коленях в ожидании такси, не передумал ли он уезжать. Его удивляет, что Рамья, которая знает Уитта лучше всех, сама не может справиться с подарком. — В её способностях у меня нет сомнений, но мы давно не проводили время вместе. Рамье это показалось хорошим предлогом. Ему приходит уведа о назначенном такси; он садится и поправляет сбившийся к локтям кардиган, а потом грациозно поводит плечом вперёд и вверх, вполоборота глядя на Октейна из-под ресниц. Изящный жест выделяет точёную ключицу, и на миг Октейна захлёстывает подзабытое чувство: это – необъяснимый, первобытный всплеск, побуждение к действию, которое возникает, когда из-за блестящих губ появляется быстрый язычок, чтобы проскользнуть по кромке бокала, или когда цепкие пальчики недвусмысленно спускаются от середины шеи к декольте. Только движение Оби – несомненно более изысканное, дорогое; но пока среди знакомых реакций бессознательное суетливо подбирает хоть что-нибудь подходящее, Оби успевает полностью скрыть плечи под кофтой.***
Эгобунма одобрительно кивает, когда Октейн пытается повторить за ней простейшие, как ему кажется, движения возле станка. Она терпеливо кладёт нежные руки на его пресс и поясницу в попытке скорректировать прогиб, на что Оби реагирует снисходительной усмешкой: — От человека с такой осанкой ты требуешь слишком многого, nne. — А разве ты не должен следить за его осанкой? – улыбается Эго. — Вот именно, компадре... ш-ш-ш!.. ты не следил, и теперь, походу, спину мне тоже придётся отрезать. — Я бы на это посмотрел. Оби становится рядом с матерью и так надавливает Октейну на крестец, что тот вскрикивает от боли и неожиданности, а Эгобунма ахает вместе с ним. — Роза моя!.. — Что? Меня ты так не жалела! Тренировка есть тренировка. Из прихожей доносится звук отпертой двери, и Эгобунма, перед тем как выйти навстречу вновь пришедшему, озабоченно всматривается в лицо Октейна, словно он действительно мог пострадать. — Папа вернулся, – негромко говорит Оби. — О, тогда мне лучше свалить? Оби занимает его место возле станка, вытягивается в арабеске и оглядывается через плечо: — Разумеется, нет. На этот раз Октейн отзывается сразу, чтобы внутренний порыв не успел перерасти в панику: он пробегает пальцами по длинной ноге-струне от щиколотки до ямочки под коленом, где задерживается в ожидании реакции. В глазах Оби загорается интерес, но стан его остаётся неподвижным; тогда Октейн проходит выше и, с давлением скользнув по ягодице, сдвигает вниз его тайтсы и касается языком оголившегося копчика. Это заставляет Оби вздрогнуть и опуститься с носка на стопу: — ...Но он наверняка зайдёт поздороваться. В его взгляде – вызов, который Октейн не может не принять, так что он продолжает целовать литую спину, продвигаясь вверх по позвоночнику. Оби сохраняет позицию, хотя Октейн чувствует каждую волну мурашек – особенно между лопаток, где он тепло и влажно проходится раскрытыми губами. Оби сам кладёт его руку на свою шею и ещё до того, как Октейн успевает сообразить, что именно следует с этим делать, вжимается в неё кадыком. — Вот, значит, как... – Октейн кончиком носа касается коротко остриженного затылка и стискивает пальцы крепче. Это длится до тех пор, пока Оби, сам подсказавший ему путь к лёгкой победе, не сгибает опорную ногу. Постепенно он теряет равновесие и опускается на колени; тогда Октейн ослабляет хватку и поощрительно гладит его под нижней челюстью.***
Уже темнеет, когда Оби становится гостем бездушного монолита, который отец Октейна называл поместьем. С момента его смерти туда, кроме сына и курьеров, не ступала ничья нога – в том числе горничной – поэтому на первый взгляд может показаться, что дом заброшен. Скорее всего, так покажется и на второй, и на третий взгляд, и вообще будет казаться до тех пор, пока не надоест смотреть; но Октейну и в лучшие времена было плевать на эту печальную громадину. Теперь ему плевать ещё и на неурядицы с завещанием, и на отцовские коллекции, и на управление семейным бизнесом. Октейн забрал у покойного то единственное, что действительно представляло интерес – остальное он готов теперь отдать хоть на растерзание мачехам, хоть первому встречному. Конечно, почти никто об этом не знает. Включая Оби, который со смесью брезгливости и восхищения осматривает исписанные граффити гобелены и покрытые слоем пыли изваяния, пока Октейн ведёт его в свою комнату – единственную, где у стен ещё бьётся слабый пульс. Октейн всё ещё не уверен до конца, зачем именно Оби оказался там, но следующим утром им всё равно предстоит матч на местной арене, так что не имеет значения, в какой точке города проводить ночь. Он терпеливо отвечает на вопросы о своём самочувствии и без энтузиазма рассказывает о предметах искусства в коридоре всё, что помнит. В его комнате они говорят о последних событиях, грядущей Игре, музыке и чём-то ещё, потом Оби соглашается выпить бокал вина, заранее заказанного специально для него, потом они залипают в телефоны, а потом... Потом Оби усаживается, опершись спиной на спину Октейна, и начинает рисовать занимающий половину ночного неба Дионис. Хребет у Октейна ноет почти невыносимо, когда Оби заканчивает набросок и поворачивается, чтобы продемонстрировать его. В этом чересчур безобидном намерении и подчёркнуто наивных движениях Октейн улавливает уже знакомый магнетический посыл. Кое в чём Оби оказывается прав: когда Октейн, наконец, целует его в губы, сердце выламывает рёбра даже с бо́льшим напором, чем под двойной дозой стимулятора. От неожиданно прихлынувшего адреналина он действует порывисто и на автомате – так, что даже не замечает, как оказывается сверху, прибивая запястья Оби к кровати. Октейн пытается сосредоточиться на вкусе поцелуя, но никак не может переключить внимание с белого карандаша, который Оби всё ещё держит в руке. И только когда Оби прерывисто выдыхает ему в губы от ставшего слишком чувствительным давления бедра на промежность, Октейн вырывает карандаш из его пальцев и вышвыривает прочь, чтобы не упустить больше ни единой детали. Он впитывает все его стоны от не слишком умелых, но очень старательных ласк, уверенный, что не забудет их до конца дней – особенно те, где может различить своё имя. Он целует его шею, плечи, грудь и живот – и на каждый поцелуй восхитительно идеальное тело снова реагирует восхитительно неповторимо. Поэтому голос Октейна отчаянно вздрагивает, когда Оби вдруг отрывает его руку от молнии своих брюк: — П-почему нет? — Возможно, этого допускать не стоит. — Я что-то не так делаю? В смысле, я не особо в теме, но я же очень быстро учусь, так что ты только скажи... — Нет, всё так, – Оби касается кончиками пальцев его щеки. – Просто есть черта, которую я боюсь пересекать. — Слушай, амиго, я в таких «чертах» нихуя не понимаю, – чистосердечно признаётся Октейн. – Ты рисуешь меня, – тут Оби смущённо отводит глаза, – позволяешь себя лапать и душить, а потом приезжаешь на ночь в мою кровать и стонешь так, как будто я уже в тебе. Что тогда всё это значит? Оби прикусывает кольцо на губе, как и всегда в те редкие моменты, когда мысли в его голове не сразу могут вылиться в безукоризненно чистую речь. — Ты очень... импульсивен, – произносит он. – И, вероятно, всё это – тоже лишь импульс. Он садится, скрестив ноги, и Октейн немедленно садится напротив. По естественным причинам это вызывает дискомфорт, и ему на мгновение успевает даже показаться забавным то, что Оби наверняка испытывает то же самое. — Твой отец и Аджей... ты пытался озарить темноту внутри скудным светом их сердец, а теперь рядом с тобой оказался я. Думаю, ты представляешь, к чему я веду. — Это вообще другое, – сейчас же возражает Октейн, – вы тут все, вопросов нет, охереть какие умные, но себя-то я лучше знаю. — Неужели? — Ой, не надо иронии, компадре! Импульс – это, например, когда тусуешься в клубе, бухаешь, а потом какая-то чика или ещё кто-нибудь случайно оказывается рядом. Просто атрибут веселья, понимаешь? — Нет. Под осуждающим взглядом Октейну остаётся только страдальчески закусить щёки. — Короче, ты не импульс. Мне нравится, что ты рядом... ну, не случайно. — И что же именно ты чувствуешь? Октейн задумывается и склоняет голову к груди, как если бы оттуда мог нашептать что-нибудь невидимый суфлёр. — Не знаю, просто хочу тебя... себе. Что, так не говорят? Нет? Да чё смешного?! — На самом деле, ничего, – качая головой, Оби пытается стряхнуть улыбку. – Не так давно ты, помнится, ещё хотел ручного летуна. — О, ну конечно: сначала ты импульс, потом заменитель Че, теперь ручной летун. ¡Disculpa! Опять забыл, что я долбоёб. — Я вовсе не собирался оскорблять тебя. Я лишь хочу сказать, что ты имеешь склонность следовать за каждым, кто, по твоему разумению, может подарить тебе любовь. И я действительно могу, но... – Оби снова оттягивает зубами пирсинг. – Ни один человек не способен вечно гореть чужим пламенем. — Короче, ты опять говоришь за меня, что я типа не могу никого любить, ага? — Ты не можешь любить даже себя, Октейн. Во всяком случае, в настоящее время. Прежде, чем ты попытаешься поспорить, просто оглянись на свой образ жизни. Оби хмурится, когда Октейн начинает демонстративно озираться по сторонам. — Ты мне действительно нравишься, – устало произносит он. – Но если я допущу, чтобы это стало чем-то кроме – поверь, однажды ты решишь, что моего огня недостаточно, и продолжишь бесконечный разрушительный бег от самого себя. Что, полагаешь, я буду чувствовать? — Если ты хочешь, чтобы я «повзрослел» и перестал бросать себе под ноги гранаты – no problema, я с этим справлюсь. — Этого должен хотеть ты сам. Работа над собой – это, в первую очередь, работа ради собственного блага. Истинный прогресс невозможен, покуда твоя единственная цель – чьё-либо расположение. — Да понял я, понял, – Октейн смиренно поднимает руки. – Тебе не обязательно разжёвывать прям каждое слово, серьёзно, я ещё не совсем разучился соображать. Он опускает их на бёдра Оби – так, что большие пальцы оказываются на их внутренней стороне – и с нажимом проводит выше: — Начну прям завтра, окей? Луна подсвечивает полные сомнения хрустальные глаза и очерчивает тесно сжатые челюсти, но Оби всё равно откидывается назад, опираясь на ладони и подпуская Октейна как можно ближе. — Дай обещание, что мне не придётся жалеть об этом, – просит он. Разумеется, в такой ситуации вряд ли может прозвучать другой ответ: — Клянусь чем угодно.***
Они просыпаются на рассвете от грохота металлических ударов: кто бы ни явился в поместье, альтернативы дверному молотку у него не было – Октейн бог знает как давно не оплачивал счета в надежде, что так проклятый дом развалится быстрее. — Ранние гости? – сонно спрашивает Оби. — Доставка, наверное. Незаметно для него Октейн вместе с ворохом одежды хватает и свой рюкзак. — Мистер Сильва! – молодой человек на пороге выглядит возбуждённо. – Я подумал, что вы забыли о моём визите. Ваше разрешение ознакомиться с прототипом – большая честь для нашей лаборатории! Не ответив на рукопожатие, Октейн оборачивается и прислушивается к тишине тёмной галереи, а затем всовывает гостю в руки угольно-черный тубус: — Вот. Надеюсь, этого хватит. — Вы шутите! Нам хватило бы и формулы, но если вы позволите... — Насколько я понимаю, для воспроизведения лучше иметь готовый образец, – перебивает Октейн. – В какой срок я смогу получить больше? Гость смотрит на него с наивным изумлением: — Простите, но для чего? Разве это не жест доброй воли? — Вы можете делать чё хотите: фарму, топливо, хоть краску для волос – меня не интересуют ваши планы на эту штуку при условии, что я как можно скорее получу ещё. — Вы же не... – молодой человек несколько раз моргает. – Вы не употребляете это? — Слушай, друг, какая разница? Тебе нужна эта жижа или нет? – он предсказуемо опускает подбородок. – Ну и славно, мне тоже. Ты получаешь единственный экземпляр и всё что угодно в перспективе – я получаю парочку образцов, скажем, раз в неделю. Только чур между нами, идёт? На сей раз руку подаёт Октавио, и гость, помедлив, всё-таки пожимает её в ответ.