The world to come

И я шепчу ему: "Перестань, Я не оставлю вас никогда. Я здесь сегодня, ещё потом В долине смерти есть тихий дом: Крыльцо, веранда и сад в цветах. Крыльцо, веранда и сад в цветах, Собака, окна на Notre Damе – Я буду ждать тебя даже там. Я буду ждать тебя даже там. Я буду ждать тебя даже там". Екатерина Гопенко

Весна выдалась жуткая. Беспросветная, хотя и солнечная до рези в глазах. Некоторые такое любят, а некоторые от своей ненависти к небесной голубизне уже извелись бы сами — и других бы извели. Я не хотел этого признавать, но сам больше склонялся во вторую сторону. В марте, тем не менее, я чувствовал себя всесильным, хоть и злым. Работал так много, что на моем месте любой другой загнулся бы от недосыпа, но меня хватало ещё и на то, чтобы энергично топтать разползающуюся грязь, возвращаясь домой пешком. Очнулся, только когда после теплого душа подкосились ноги. — Маниакальный эпизод, — профессионально заключил я, разглядывая в поцоканном зеркале свою осунувшуюся красноглазую физиономию. — Исход. Плачевный. Маниакальный или не маниакальный, а ресурсы организма, конечно, отнюдь не бесконечны. И так воспален, жалок и печален был зазеркальный взгляд, что резко захотелось полежать, желательно пару недель. Желательно… Слепой последние пару недель только этим и занимался. Заявил как-то, что потерял трость. На формальное предложение купить новую махнул рукой и выразительно промолчал. На формальные предложения прогуляться отказывался, непреклонно и последовательно. Впрочем, независимо от погоды, в такой стилистике оформлялась уже пятая наша весна. Он ни о чем не просил, а я ничем не мог помочь. *** Переступая порог кухни, понимаю, что сегодня он сутулится и курит совершенно иначе, потому что что-то решил. Становится немного страшно, но лучистый призрак свободы маячит на горизонте. И я внушаю себе, что ни малейшего понятия не имею, чем закончится сегодняшний вечер. Мне хочется думать, что дождём. — Расскажешь? — спрашиваю, усаживаясь напротив, бестактно краду сигарету из дремлющих пальцев, — Пора бы. Знаю, что он и так бы рассказал, и произнесенные пустые слова меня дико бесят, но обратно проглотить их уже не получится. Слепой кривится, и мне становится ещё противнее. — Меня слишком много, — говорит он, — но тебе всё равно недостаточно. И если закрыть глаза, погружаясь в его мир, наполненный многомерными громадинами звуков и плоскими осколками отзвуков, можно распознать в его голосе что-то вроде тоски, приглушённой и крайне своеобразной, но всё-таки. Всё-таки я её слышу так явственно, особенно когда он замолкает, взвешивая следующую неподъемную фразу, что моя собственная мысль, отчаянно петляя в черноте, не оставляет никаких ложных следов. Я не могу его не слышать, даже с открытыми глазами. Я устал от бессмысленной болтовни. И я молчу. — Никогда не было, и никогда не будет, — смиренно констатирует он, и, видит бог, хотел бы я расслышать упрёк, или злость, или обиду. — А мне тебя мало. И его, мелкого, тонкого, в три погибели согнувшегося на неудобном стуле, правда так много, что его чувство, как газ, заполняет собой всё пространство и вползает в лёгкие вслед за дымом. Я ощущаю, как тесно в четырех стенах его звериной душе, и мне самому становится трудно дышать. Он сопит в колени. — Договаривай, — на выдохе шепчу я, будто правда задыхаюсь, раздражаюсь из-за театральности, которую непреднамеренно развожу, но тут замечаю его отстраненно свисающую с края стола кисть и живо переключаюсь. — И сигарету затуши, коптит. Рука самовольно бросается в сторону, опрокидывает пепельницу, пихает в кучу окурков еще один и прячется под полой рубашки. — Мне достаточно, — он пытается пожать плечом, но выходит лишь криво дернуться, и я угадываю стертое намерение только по интонации. — Ты никогда не спрашивал, но мне достаточно. Не нужно меня жалеть, я сам это выбрал. И смогу прожить без того, что сам оставил. Долго уже живу. Не могу поверить своим ушам, пять лет спустя даже Слепец вдруг заговорил о чувствах. А я до сих пор не способен и слова вымолвить. С облегчением ощущаю, как он успокаивается, признавшись, понемногу втягивается обратно в границы собственного тела. Замирает в привычном неясном ожидании. Все эти годы его спокойное, едва уловимое, но настойчивое ожидание, словно старая собака, каждый день встречало меня у порога нашей квартиры. Я его игнорировал, потому что мне казалось, что у меня ничего для него нет. Блок сигарет, пакет дешёвого риса, бутылка дорогого вина, ядовитая городская пыль, прикосновения чужих пальцев на лице, солёные детские слёзы и липкие улыбки. Однажды он с кривоватой усмешкой сказал, что по возвращении из Наружности я всегда невыносимо пахну Домом. После этого замечания он перестал упоминать Дом, называть Наружность «Наружностью» и стал почти каждый день уходить куда-то сам. По вечерам чесался и нечитаемо молчал, а посреди ночи приходил спать ко мне под бок. Примерно тысячу немых вопросов спустя он рассказал, что нашёл работу неподалеку, спустя ещё две тысячи сказал, что виной тому Рыжий, который с кем-то там из своих бесчисленных, полезных и не особо знакомых договорился, дальше я слушать отказался, потому что сразу настроился против такого расклада. Понемногу он почти перестал чесаться и выглядеть так, будто находится на грани голодной смерти. Я сначала старался не замечать его чуть раздавшиеся плечи, а потом старался не пялиться слишком долго. О характере этой работы оставалось только гадать. Каждый вечер он, выкрутив на полную магнитофон со своей странной даже по нашим меркам музыкой, которую он невесть где доставал, варил мне, почти умиротворенно, очень вкусный кофе, а я вбил себе в голову, что он исчезает. Что вот сейчас, ещё секунда, минута, день, — и он неумолимо растворится в воздухе, как тень вчерашнего сна. Не может же быть, чтобы он каждый вечер выбирал остаться здесь только потому, что остаюсь я, но он выбирал. И не говорил, чего ему это стоит, а я боялся спрашивать. Лишь иногда, в такие тихие до тошноты дни, как сегодняшний, он терял способность изображать маленького человека, и распирал собою хлипкие стены нашей новостройки. Каждый раз я хотел уйти из дома, чтобы не видеть, как трескается от напряжения стекло, и он со свистом вырывается на свободу, уносясь прочь из этого чуждого мира. Возможно, если бы я и вправду ушел, то по возвращении никого и ничего бы не обнаружил, но я всегда оставался, — и он оставался тоже. А на следующий день погода снаружи и внутри менялась, оставалось только ожидание. — Тогда чего ты от меня хочешь? — спрашиваю я, тут же испугавшись, что на то, чтобы услышать ответ, решимости уже не останется, но с удивлением обнаруживаю, что начал отвечать на свой вопрос сам. — Чтобы я по достоинству оценил тот факт, что ты за мою свободу платишь своей? Чтобы признался, что по сей день каждый раз, когда открываю дверь в подъезд, уверен, что тебя уже нет, и поднимаясь по лестнице, я заранее оплакиваю потерю, а потом ты оказываешься на месте, и мне хочется броситься тебя обнимать, но вид у тебя всегда самый обыденный, и я чувствую себя идиотом? Что я иногда тайком смотрю на тебя, и жалею, что попросил? — Тайком, не тайком… Ты сегодня слишком красноречив, — Слепой улыбается как-то чересчур широко и выражает высшую степень заинтересованности, чуть склонив голову и повернув в мою сторону правое ухо. — Что-то ещё? — Что мне любопытно, кем бы я стал здесь без тебя. Я говорю, до меня запоздало доходит, что именно, предчувствую свою следующую фразу и с ужасом понимаю, что не смогу себя остановить: — Я жалею, что ты ушёл со мной. Я не чувствую себя свободным. Слепой продолжает улыбаться и дьявольски молчать, поэтому мне приходится договорить: — Я жалею, что мы ушли. — От этого неожиданного умозаключения у меня самого глаза на лоб лезут, но Слепого, по всей видимости, всё устраивает. — Этого ты ждёшь? В ушах у меня гудит, и я едва себя слышу. На самой дальней границе моего восприятия он иронично цокает языком. — Поцелуй меня? — вдруг предлагает он и выпрямляется на стуле. Лицо моё само берётся изобразить непонимание и открывает было рот, чтобы вульгарно переспросить, мол, «что-что?», но я давлюсь вдохом и с позорным усилием поднимаю нижнюю челюсть обратно. — Я знаю, что я другой, не такой, как Волк. И Рыжий? — отчего-то Слепой веселится, двумя пальцами выбивая на столешнице задорную дробь, — Неважно. Просто хоть раз прекрати раздумывать о том, насколько я человек, и… Слепой осекается и очень уж по-человечески качает головой. Вот тут он, конечно, впервые за долгое время ошибается, думать я перестал уже пару минут как. Иначе я бы не выдержал стихийного наплыва неясных картинок из прошлого, каждой из которых до этого момента не хватало одной единственной детали. Зачем-то с табуретки я рушусь на пол, колени простреливает болью, и я подползаю к нему вплотную. Обречённо запрокидываю голову, будто дождь вот-вот пойдёт, а бежать прятаться уже поздно. Он склоняется и прижимается своим лбом к моему, беспокойно хмыкает: — Молчишь? Его отросшие до неприличия волосы щекочут мои голые плечи. Ушибленная нога неприятно упирается в ребристую ножку стола, я пытаюсь вывести на первый план сознания это ощущение, но его ладони на моей шее — тёплые. Одновременно не могу поверить в то, что происходит, и поверить в то, что этого до сих пор не произошло. Как же долго никто ко мне так не прикасался. Как долго он так не прикасался ко мне? Возможно, никогда, но прикосновение аукается эхом из далёкого прошлого, дальше, чем я могу вспомнить, или… Одновременно жду и не хочу этого, и не могу представить никакого исхода. Пол подо мной зыбится хаотичными волнами, и мне становится понятно, зачем я упал заранее. Понятно и почти спокойно, как пьяному бывалому моряку. Через пару секунд он сам целует меня, если можно так сказать о нелепом соприкосновении губ, но оно само по себе уже ничего не значит. И значит бесконечно много. Пол перестает качаться, и теперь я могу заметить, что Слепой оцепенел. Опущенные красноватые веки подрагивают. Он выдыхает и пытается отстраниться, но я разочарованно мычу, тянусь следом, лицом, граблями, всем телом, и он тоже сползает вниз, обвивая меня руками и толкаясь коленками. Трётся носом о мою шею и комкает застиранную безрукавку, и я готов поклясться, что это точно уже было, хотя знаю, что этого точно не было. Мне так нравится этот недостижимый отзвук, что я на свой страх и риск решаюсь вернуться в настоящее. Здесь я валюсь на спину и опрокидываю его на себя, и целую его руки, мешая запоминать своё лицо, и, боже, он невнятно всхлипывает, знакомо, невозможно, знакомо. И он прав, конечно, это совсем не похоже на наши с Волком несчастные редкие рандеву, едкие и опустошающие, это что-то совершенно другое, что после себя не оставит ни вопросов, ни сомнений, но вот он опять выдергивает меня в реальность, накрыв ладонью ширинку, и даже это слишком. Я не успеваю всерьёз испугаться того, что последует дальше. Слепой мучительно втягивает воздух сквозь зубы и сам откатывается в сторону. — Не надо было тебя слушать, — шепчет он, по-прежнему весело, но я-то знаю, что если он говорит так тихо, то… — Ты же Сфинкс, от тебя истины не допросишься. «А кого надо было?» — хочу спросить я, но молчу, потому что вопросов не осталось, и я знаю ответ. — Кое-кто меня за пару месяцев до Выпуска своими теориями чуть с ума не свёл, — его рука вдруг обнаруживает себя в переднем кармане моих джинс, невинно вытаскивая мятую пачку, но я все равно вздрагиваю. — А я не верил. Я угадал насчёт Шакала, но он не угадал насчёт Рыжего. Тот всего-то раз ко мне полез, пьяный в дупеля, и бог весть чего ещё обожравшийся, с голыми глазами-блюдцами. Когда я его деликатно от себя отстранил, он с похабной ухмылочкой спросил, как давно мы со Слепым друг другом обтираем домовские плоскости, и сильно ли нас, извратов, заводит такая чопорная моногамия. Когда я сдуру опровергнул «плоскости», он, словно только того и ждал, выдал рядовую шутку про «выпуклости», сказал, что пора бы начать, время поджимает, так и сказал, «время», и со спокойной душой вырубился и захрапел, с комфортом расположив голову у меня на бедре. Некоторым личностям прощается больше, чем другим, и мы все всегда это знали. Я тогда как мог укрыл его извечно полуживое тело рубашкой, и удалился раздумывать о том, насколько Слепой… человек. Тогда я пришел к неутешительным выводам, даже не догадываясь о том, как неверна была предпосылка, да и мыслил я в плоскости, безнадежно параллельной заданной. Сколько же мы упустили? Вообще-то пол под нами сейчас определенно плоский, как и эта ассоциация. И, судя по зарождающейся в груди крупной дрожи, я на грани истерики. Я делаю чересчур глубокий вдох, и это точно закончится катастрофой, но Слепой кладёт ладонь мне на грудь, прямо на проекцию заходящегося сердца, и снова меня целует, на этот раз серьезнее, вынуждая дышать носом. Реагирует за двоих. Сколько ещё осталось? — Ты успокоишься, если кончишь, или наоборот, рассыплешься нахрен? — спрашивает он, когда заключает, что я не умру от гипервентиляции. — Я правда не уверен. Умирать и исчезать в микромире я в ближайшее время отказываюсь, поэтому набираюсь решимости и наигранно, с вызовом и хрипотцой, говорю: — Посмотрим. Я не успеваю понять, в чем же, собственно, заключалась моя провокация, и вспомнить, когда он тиснул пачку обратно, потому что рука сползает с сердца вниз и прямо из кармана не спеша выуживает ещё одну сигарету, которую сует мне в рот. Куда девалась первая?.. Я покорно расплющиваю фильтр зубами, с усилием приподнимаю голову и наблюдаю, как рука разыскивает зажигалку там, где её очевидно нет, а искомые искры сыпятся у меня из глаз. — Ёб твою, — сдаюсь и роняю голову, ощутимо прикладываясь о твердую плоскость затылком, но это даже отрезвляет. — Аккуратнее, — просит Слепой почти зло. Он вдруг прекращает всё и сразу, откидывается на спину и прячет лицо в сгибе локтя, о чем-то задумывается. Я выплевываю несчастную сигарету, предположительно в сторону несчастной первой. «Будто мы миллионеры, чтобы так по-свински разбрасываться куревом,» — думаю я. — Ты же мне запретил думать. — В твоих интересах дать мне закончить, — бубнит он. — Взаимно! — не выдерживаю я, и по его напряжённому смешку понимаю, что если бы он умел закатывать глаза, то закатил бы, но тут до меня доходит. — Не хочешь? Зачем тогда… — Думал, что это для тебя, — перебивает Слепой, приглушенный валиком заказанного рукава, — Что мне всё равно. — И? — Мне становится искренне интересно, к чему мы сегодня придём, валяясь на этом полу, — Всё равно? А он смеётся и трёт лицо ладонями. — Нет, Сфинкс, — и мне с перепугу кажется, что это отказ, что я снова всё неправильно понял, и мне придётся забыть своё прекрасное вновь обретенное чувство свободы, но он поворачивается на бок, ко мне лицом, и я… — Я хочу. И я явственно вижу у него на скулах красные пятна, местами порозовели и бледная шея, и уши, и почему-то костяшки пальцев. Свинцовый шар из солнечного сплетения срывается вниз, тяжело и жгуче прокатывается по паху, и поднимается обратно, подкатывает к горлу. — Пожалуйста, — умоляю, сам не знаю о чем, а потом банально предлагаю, — Пойдем в постель. *** Удивительно или нет, но для нас почти ничего изменилось. Мы, разве что, стали чаще и яростнее ругаться, быстро смекнув, как нам обоим не хватало этой возможности: в самый напряжённый момент рассмеяться и начать целоваться. После того, как Слепой, под немыслимым углом вывернув запястье, за две минуты, в земном исчислении, нас обоих довёл до разноцветных звёздочек, и после того, как ко мне вернулись способность видеть и слышать, все мои смутные опасения исчезли будто их и не было. Как и стыд вкупе с чувством меры. Вообще, насчёт плоскостей Рыжий попал в точку. Это вошло в общую привычку быстрее и легче, чем курение. Медленнее до меня дошло, что это муторное томление в груди было не стремлением убежать подальше, а желанием переступить последнюю черту. Ещё медленнее — что эта черта оказалась вовсе не последней, и даже между нашими сцепленными душами пролегает такая же пропасть, как между любыми другими, и что, даже оказавшись однажды ночью по одну сторону, на следующее утро нужно преодолевать её заново. Но я наконец-то знал, что нужно говорить и делать, а он… Всю жизнь я думал, что в сексе меня, как заводную игрушку, приводит в движение простая ньютоновская механика. И в те редкие моменты, когда кто-то подбирался ко мне настолько близко, — мне не было неинтересно, и я откровенно скучал, двигаясь по инерции, пока не врезался на полном ходу в несущееся навстречу чужое тело. А в тот вечер я понял, о чем поётся в песнях: когда увидел его раскрасневшееся удивлённое лицо и кровавую бороздку на треснувшей губе. Уязвимость Слепого била под дых и не оставляла места ничему, кроме жаркого хаоса. Хотелось сделать больше, ещё больше. Однажды мне удалось довести его до слёз, и, оклемавшись, он мне врезал, второй раз в жизни. После того случая, я решил, что пора кинки взять под контроль, и старался не злоупотреблять своей властью. В остальном, та весна прошла как обычно. *** Следующей весной Слепой заболел. Сначала всегдашняя бледность приобрела синеватый оттенок. Потом он начал задыхаться по ночам. Потом тяжело дышать стало днём. Потом он стал падать в обмороки, после которых его волосы долго пахли теми местами, где он уже давно не был. Потом он начал выплевывать мокроту с кровавыми прожилками. С тихой яростью он из последних сил протестовал против любых медицинских вмешательств, а я отчего-то не способен был настоять. Представил, как наша квартира мановением чьей-то бесстрастной руки в латексной перчатке превращается в Могильник, — и не смог. И просто ждал чего-то. Сидел на полу у кровати, грел дыханием леденеющие ладони — и ждал. Рыжий явился без приглашения, без очков и без улыбки. Даже не помню, как открывал ему дверь. И открывал ли вообще. Он ворвался красным сиянием в застоявшийся полумрак зашторенной спальни, тяжко вздохнул и бросил на одеяло кассету, коряво подписанную фиолетовым фломастером: «Лестн. дл. С.». — У Чёрного была, оказывается, — он пожал костлявым плечом. — Больше ничего для вас нет. Совсем вы перемудрили в этот раз, господа. Слепой протянул в его сторону руку, и Рыжий с готовностью под неё поднырнул, представляя к осмотру засаленные рок-н-ролльные патлы цвета угасающей зари и медные усы. — Нихрена себе ты возмужал, — уважительно заключил Слепой. — Усищи особенно впечатляют. У меня так и не начало ничего дельного расти. Не говоря уже про… Я вдруг заржал, стукаясь лысиной о железное изголовье, и им не осталось ничего другого, кроме как присоединиться к моему упадочному веселью. От смеха Слепой надрывно закашлял и невзначай вытер рот специально для этого приспособленной старой футболкой. Я увидел на сероватой ткани багровые разводы — и впервые за эти дни разрыдался. Неэлегантно и настолько неуместно, насколько неуместной только может быть истерика у постели умирающего. Такое ощущение, что слёзы где-то скапливались все это время, хоть это и невозможно с точки зрения физиологии, — и теперь они лились не только из глаз, но шли носом и стекали по задней стенке глотки. Через пару минут, как мне хотелось бы думать, Слепой счёл, что с меня хватит, сухим участком футболки промокнул сопливое безобразие, в которое превратилось моё лицо и, лишенный брезгливости и стеснения, потянулся за поцелуем, успокаивая то ли меня, то ли себя. Рыжий восхищённо ахнул, и мне пришлось вспомнить о его присутствии. — Когда?! — он осклабился, оголяя золотой клык, недавнее приобретение, и на секунду стал на себя похож. — Ну вы даёте! И что теперь с вами, бедолагами, делать? Ты же от силы неделю протянешь, а этот будет… как обычно. Слепой поглаживал мои опущенные веки и спинку носа и прислушивался к озадаченной тишине. Услышанное ему не понравилось. — Смерть, не стоит, — сказал он, и его пальцы замерли на моём лице. — Я же не прошу. Я хочу остаться здесь до конца. — Подожди, — спохватился я. — Он может вернуться? Рыжий уже направился в сторону выхода. — Не мне решать, — вздохнул он в дверном проёме, не оборачиваясь. — Но надеюсь, в этот раз вам хватило. Мне не хватило. — Нет, — сказал я, когда Рыжий исчез из квартиры, — Мне не хватило. — Ну разумеется, — усмехнулся Слепой. — Дай сигарету. И я вытряхнул сигарету — и граблезубцами раскрошил её в труху. Слепой сдвинулся в сторону и мягко похлопал по постели рядом с собой. — Я не кот, — машинально огрызнулся я прежде, чем плюхнуться на свободное место, тычась лбом в его плечо и неумолимо засыпая. — Я… — Знаю. — Вечером съезжу туда, прощения попрошу. Или что там надо. — Ты не посмеешь меня оставить, — улыбнулся Слепой, судя по интонации. — Успокойся. — Но это же не навсегда, — бормочу неразборчиво. — Конечно нет. *** Мне снились золотое поле, тяжёлый купол предгрозового неба, до томления в груди знакомая музыка, лёгкая звериная поступь позади. Я непослушными руками пытался соорудить что-то из осыпающихся ромашек. Слепой переступил с ноги на ногу и прижался со спины, обнял, нашаривая и отбирая плетёную нелепость. Потянул зубами за ворот футболки. Я с трудом развернулся в его руках. Он улыбался, прикрыв глаза. Усиливающийся ветер трепал его лёгкие волосы, вытряхивал белые лепестки из разваливающегося венка. Он вытянул из него ромашку и на ощупь заправил мне за ухо. Ладонь переползла на затылок и надавила, вынуждая склониться вниз. — Цветы и поцелуи, — выдохнул я ему в губы, и он призывно раскрыл рот. — Фу, как банально. — Это всего лишь сон, не волнуйся — заверил Слепой. — Я никому не расскажу, какой ты пошляк. *** Когда я проснулся, кассетник под сурдинку крутил потрескивающую «stairway to heaven». Слепой всё ещё спал, тяжело дыша. Дышать он перестал так и не проснувшись. После того, как на подозрительно лёгкий гроб опустился последний ком земли, Рыжий отволок меня в сторону и рассказал, что там его нет, и что на этом круге я больше его не найду. Потом спросил, послушали ли мы кассету. На положительный ответ удовлетворённо кивнул. Я мало что соображал, поэтому прямо спросил, что такого в этой кассете. Он сказал, что я долбоеб, и пообещал, что на следующем Круге не буду. *** Этот мальчишка круглолицый и до безобразия белобрысый, его раскосые голубые глаза различают пятна света, а пальцы короткие и розовые от клубничного зефира, который, по моему мнению, похож по вкусу на мыло. На своих истыканных тетрадных листах он оставляет липкие следы, за которые я вечно получаю нагоняй от его учителей. Он обожает громкие карусели, батуты и до смерти ненавидит выбираться на природу, потому что боится насекомых, шарахаясь от каждого жужжащего звука. Он растет таким нормальным, что мне иногда кажется, будто в этом не может быть моей заслуги, но я точно знаю, что он сам выбрал меня, а мне достаточно и этого. *** Золотое поле снится мне каждую весну. Там цветут ромашки, гуляет ветер и сверкают на покатом горизонте молнии. Я всегда один, но однажды я его дождусь, и все начнётся заново.