В углу икона

Когда гложишь себя бутылкой за бутылкой, дни проносятся по мерзкому быстро. Люминисцентные лампы на работе сменяются полумраком комнаты, пропахшую перегаром и заваленную банками, которые никак нет сил выкинуть. Так что они медленно образуют хрустально-алюминивое царство, копятся все больше и больше. Нагнетает до такой степени, что становится все равно. Быстрее бы влить в себя что-нибудь посильнее, чтоб не думать, не вспоминать, просто лежать и смотреть в потолок, возможно проливать слезы, смеяться. Неважно. Лишь бы не в сознании. Ты стоишь напротив зеркала с утра. Что ты видишь в нём, Витя? Подглазники, красные глаза, местами даже пятно крови. Может он снова ударил Костю? А может снова поранился о кусок железной пивной банки. Неважно, он не помнит. Он ничего не помнит. Как и два и три дня назад. Последние 10 лет прошли, как в тумане. Пытался ли ты бороться, Витя? Может быть. Как мерзко быть трезвым, правда? Смотреть, как счастливые отцы ведут своих детей за руку и смеются, а где-то рядом стоит жена и мама этих выблядков. Все они такие радостные. Так задорно хохочут и просто живут. Витю это бесит, давит на виски. Он бежит, как можно скорее вернуться в свой персональный ад. Персональный ад был зоной комфорта, позволявшей сбросить с себя ответственность за мыслительный процесс. Публичный ад был более наказуем. Ты завидуешь им, ты не любишь их смех. Ты молчишь и уныло ныряешь во двор. Чтобы в пьяном бреду разглядывать икону в углу комнаты. Даже икона осуждает тебя и то, что ты делаешь. Бутылки уже будто заменяют покрытие пола. Когда ты в последний раз вышел на улицу по собственному желанию? Конечно. Только бутылка и медленное сумашествие дает тебя увидеть ее. Ее силуэт мерещится тебе ангельским светом, ее голос слышится во снах, ее лик - твое единственное спасение, и единственная отрава. Ты пробовал забыться. Но в других женщинах видел ее труп. Так больно. Так страшно. Ты перестал пытаться. Ты просто дал сумашествию поглотить тебя, лишь бы дать себя стимул встать на работу. На работе дадут денег на новую выпивку. Она снова рядом, вы снова вместе. Чувствуешь, как она гладит тебя и твои раны? Как залезает своими нежными руками в самую душу. Ее больше нет, но продолжай тешить себя тем, что она придет после новой бутылки. Пока икона смотрит на тебя, как на главного предателя. В этих четырёх стенах твоя боль стихает на мгновения, пока ты не придёшь в сознание. Не позволь себе прийти в него. Тебе снится сон? Про то, как она идет домой и видит все, что ты натворил? Как думаешь, она будет рада? Нет, она смотрит на тебя, как икона, как ангел. Смотрть на тебя с осуждением. Это ты все сделал. Ты помнишь, сколько лет твоему сыну? Конечно, помнишь. Считаешь дни, чтобы он скорее ушел, лишь бы закончить свое жалкое существование, и не мучаться. А пока выйди. Выйди снова и побей его. Побей за то, как похож на мать, а затем побей себя. Обвари руки в кипятке еще раз, вспоминая обрывки того, как таскал родного сына за волосы и выгнал на мороз. Когда она была беременна, ты мечтал, как будешь собирать с ним конструктор и чинить машину. Ты слабак. Ты сдался первым. Давай, сука, вставай, подними трезвые глаза на сына. Нет? Почему? Потому что она смотрит на тебя его глазами? Давай. Она смотрит на тебя через него. Ты сам придумал ее образ. Ее больше нет, ты сам стоял на ее могиле и рыдал без остановки, как только остался один. Знаешь, ты был хуевым отцом, Витя. И тебя никому не жаль. И если бог есть - ты первый окажешься в аду. А теперь пойди и купи себе еще одну бутылку. И позвони, наконец, Макару. Звонит уже третий час, боится, что ты все-таки сдох. Только ему будет тебя жаль.