Когда менестрель берёт в руки клинок

Антон идёт налегке в сторону старых панельных домов, уставившись на дорогу. Под вечными кроссовками с оббитыми носами скрипит крупная асфальтовая крошка. Сухой и тёплый ветер дует в лицо, не давая слезам пролиться. А ему и не надо. Нельзя. Не так же прощаться с другом? С Цезарем они познакомились так давно, что и не вспомнить. Светлые, выгоревшие на солнце волосы, сухая коричневая кожа с белыми чешуйками на торчащих из-под майки острых плечах, полные губы, разбитые где-то с подсохшей корочкой крови, пронзительно голубые глаза — таким его впервые по-настоящему увидел Антон. Цезарь подошёл к сидящему в тени под деревом мальчику и протянул веснушчатую лапу, улыбаясь дырявым оскалом. Он был первым человеком, который Антона по-настоящему заметил. Это было счастливое время. Когда в голубом и тихом небе неслись белые клочья облаков, а в каждом кусте таилось новое королевство. Антон навсегда запомнит, как они лежали в густой и тёплой траве, смотрели в вышину и мечтали о будущем. Цезарь тогда сказал, что хочет пойти на музыканта, в консерваторию. А Антон долго смеялся, пытаясь уложить в своей голове шебутного друга и серьёзных людей во фраках. Цезарь ёрзал, щипал его и говорил, что Тоха мелкий просто, не понимает, что музыку можно кому угодно играть, фрак там или не фрак. Музыка — она как свет для души, понимаешь… С тех пор минуло много лет. Цезарь так и не вырос особо, так, оформился только, сбившись красиво и крепко. Не изменил он и стержень свой внутри: характер оставил таким же ярким, смешливым и открытым. И всё же поступил в консерваторию, как и грозился, бегал потом радостно весь вечер за Антоном, который ещё и школу-то не закончил. А тот удирал, и кричал шутливо, что не заберёт свои дразнилки обратно ни за что и никогда. Потом лежал в пыли прямо под повалившим его Цезарем. Они были беспечны, счастливы и беззаботны. И если никто не понимал их счастья — это не важно. Главное, что они его чувствовали и ценили. И Цезарь ведь действительно старался там, на учёбе, серьёзнее быть, даже волосы отпустил, чтобы соответствовать как-то. Правда во дворе по прежнему своей гитарой развлекал народ по вечерам, давая порой поиграть и Антону. Таким вырос Цезарь. А его тихий друг вытянулся шпалой, обзавёлся тонкими птичьими костями и обволакивающим душу голосом. Разве что крылья не отрастил. Антон в отличие от Цезаря изменился. Он приобрёл мягкость такого рода, что редко встречается в людях. Чужие шипы он топил в себе с грустной улыбкой. И ещё Антон научился понимать то, что смотрел всегда на своего Цезаря иначе. И осознал, что в этом его погибель. Он ведь смотрел на Цезаря сверху вниз не просто так. Он смотрел мягко и любяще. Странно, что никто не видел этот взгляд. Он ведь глядел так и когда был этим мальчишкой в углу двора, и когда был Тошкой, и когда уважительно стал Тохой, и когда вернул себе принципиально простое Антон. А может быть люди видели, но понимающе молчали. Умные люди. Антон вот молчать не смог. Признание вышло каким-то неловким, жалким почти. Он запинался в словах, смотрел куда-то мимо, в руках, кажется, крутил что-то. По крайней мере Антону не казалось, что он был хорош. Не так он это представлял. Да и потом всё как-то по-дурацки вышло. Цезарь с таких новостей напился до беспамятства, и где только дрянь такую нашёл… Антон потом сидел рядом с капельницей и себя грыз, смотря на друга. И глядел в мутные глаза, руку держал в своих холодных подрагивающих ладонях. — Ты меня прости, дурак я. Не переживай ерунда всё. Ты не виноват, это со мной что-то не так, — говорит Цезарь и улыбается слабо. — Прости, что испугал. И… И прости, что ответить не могу. Антон только качает головой и поправляет недавно купленные очки — без них совсем невмоготу уже стало. — Не за что прощать. Никто не виноват, — и не знает, что говорить дальше. — Останемся друзьями, Тош? — Голубые глаза смотрят с надеждой, проклёвывавшейся даже сквозь пелену похмелья. А у Антона сердце замирает от ласкового обращения и самого предложения. Он ведь… и мечтать не смел после такого. — Да, да, пожалуйста, — руку сжимает бездумно и подаётся вперёд. — Ну, значит плюнули и забыли, — говорит Цезарь и прикрывает глаза — устал. Антон достаёт из нагрудного кармана очки с чуть погнутой где-то правой дужкой. Вертит их перед собой, отирает краем рубашки и надевает. Солнце больно светит в стёкла, обжигая горячие глаза. Он поднимает голову и смотрит в небо, стараясь удержать слёзы в себе. Парень улыбается грустно жестокому небосводу, с которого в последнее время по ночам сыпятся с громкими взрывами лишь смертельные звёзды. На его плечо ложится тяжёлая ладонь. — Антон, ты чего завис тут? Здоров, сейчас как раз все подтянулись, тебя только ждут, меня вот за вином послали, — Денис показательно звенит пластиковым пакетом перед носом смущённого парня. Антон поправляет очки и отвечает с чуть натянутой улыбкой: — Да так, задумался просто. Пойдём. Он молчаливо шагает за Денисом, пока тот спокойно гремит впереди. И возится с кнопками домофона, дважды набирая номер и чертыхаясь с залипшей девятки. Антон смотрит будто бы безучастно. Внутри в квартире шумные разговоры, бодрые голоса и громкие приветствия. Тяжёлые хлопки по плечу, крепкие рукопожатия и невесомые девичьи объятия. Антон отвечает с тихой улыбкой на все. Друзья не прогоняют из души тоску, но за их голосами её становится не видно и не слышно, и он может притвориться, что всё в порядке. Цезарь сидит посреди всеобщего веселья. Он смеётся, говорит, радостно размахивает руками, каким-то чудом не задевая свою гитару. Антон улыбается ему приветливо и машет рукой. Цезарь поворачивает голову и со свойственной ему резкостью вскакивает и искренне обнимает друга, сильно ударяя ладонями по худой спине. Антон не знает по началу, куда деть свои руки и только оторопевше чуть взмахивает ими, чувствуя подбородком короткий ёжик стриженных волос. — Только тебя ждали, давай, присоединяйся к нам! Последний вечер в таком составе, отметить надо! — говорит Цезарь и ярко улыбается во все тридцать два зуба. Антон соглашается и просто присаживается на пол — места на диване нет, все стулья заняты, а на единственном кресле у Цезаря склад барахла, которое никто не решается трогать и перебирать кроме самого хозяина. В руках оказывается будто бы сам собой стакан с лёгким вином, а сбоку присаживается Настя и яростно начинает доказывать, что сегодня обязательно надо сыграть в какую-нибудь игру, а иначе как? Денис возражает, подключаются остальные, сам Цезарь предлагает вообще сыграть партию и плевать, что никто не готов, так ещё веселее, ему возмущённо отвечает Макс, привыкший к пунктуальности и соблюдению всех правил. И вот Антон и сам не замечает, как искренне заливисто хохочет, стукаясь затылком о чью-то ногу. Они играют, глупо шутят, наливают друг другу алкоголь. Обсуждают счастья и несчастья друг друга. Яростно спорят. И много смеются. Цезарь смеётся громче всех, балагурит больше остальных, впервые в жизни пытается смухлевать и пьёт вино словно воду. В его маленькой комнате со старой мебелью, отклеившимся куском обоев и складом приятной сердцу фандомной ерунды… Сегодня становится будто бы легче дышать. Близится закат. Шум сам по себе стихает. Цезарь бездумно перебирает ловкими пальцами струны своей гитары. Он никого не гонит, но все почему-то начинают прощаться сами. И в этих словах прощания звучит обречённость, что пряталась за всеобщим весельем весь день. Произносят тост, Антон пьёт и не слышит. Он смотрит на Цезаря. А тот глядит на него долго и вдумчиво, а затем поудобнее перехватывает гитару и шикает на всех: — Тихо. Последний раз для вас петь буду. И только его руки касаются струн, Антон чувствует, как сжимается его сердце. Последняя чаша — прощанье — вино золотое В молчанье по кругу серебряный кубок идёт Никто не вернётся из этого боя Последнюю песню сегодня певец допоёт. В бой, через смерть страшен путь и далёк Песня замрёт в тишине Замирает и шумная компания. Исчезают шорохи. И даже солнце, кажется, прекращает своё движение. Оно останавливается лучами на непривычно серьёзном лице Цезаря. Его сильный голос, полный невысказанных эмоций, звучит слишком пронзительно и громко для этой маленькой комнаты, несётся с тёплым вечерним ветерком в распахнутое окно. В битве равны перед смертью Сказитель и Воин Рука менестреля обнимет меча рукоять В глазах обречённость, но бледные лица спокойны Война на пороге, но в битве им не устоять Поёт менестрель, голос чист и высок Песня звенит в вышине Антон видит перед собой лишь пальцы, перебирающие струны. Всё, что не было фигурой Цезаря, исчезает из его поля зрения. И цвета словно бы размываются, оставляя лишь оттенки закатно-красного. И юноше кажется, что солнце плачет кровавыми слезами. Антон знает простую истину, которую знают все в маленькой комнате, которую знает и сам Цезарь: такие, как он, не возвращаются с этой войны. Пусть обучали науке владенья оружьем Всё же певцу не под силу воителем стать Меч менестрелю держать тяжело и не нужно Ещё тяжелее его для убийства поднять Рыцари песни и дальних дорог Гибнут в жестокой войне Последний куплет растворяется в воздухе, доходит до слуха словно бы через плотную вату. И лишь выжигаются светом закатного солнца слова в израненной душе: Когда менестрель берёт в руки клинок, Лютня сгорает в огне. Глаза вновь жжёт, и ком стоит в горле, мешая дышать. Стихает пение человека, молчит инструмент. Парень бережно перехватывает гриф и делает шаг к Антону. Тот поднимается с пола, ещё не понимая зачем, но чувствует — так надо. Его друг просто вручает ему гитару. Решительно и резко, будто бы обрубая себе все пути назад. — Бери, она твоя. Теперь ты наш бард. Антон охает и хватает инструмент крепко. Неловко и неправильно, но это никого не волнует. Он смотрит сверху вниз на друга и шепчет: — Цезарь, я… — Юлька, зови меня Юлька, — резко обрывает его Цезарь и улыбается по-мальчишески весело. — Какой из меня полководец? Пора и мне наконец вернуть своё имя.