Hold Me At Sword-Point

      Ох, Эндзё, говорили же, что твой язык до добра тебя не доведёт! У сестры принца — нет, у Путешественницы, — достаточно хладнокровия и человеколюбия, чтобы не отвечать выпадом меча на такие предложения. Но вряд ли человеколюбие должно распространяться на монстров — даже если такой монстр принял человеческий облик. Облик учёного: бледная кожа, резко контрастирующая с иссиня-чёрными волосами, чуть более хрупкое, чем было у него когда-то, телосложение, прямоугольные очки, сидящие на носу — их так удобно деловито поправлять. Безобидный тип. Но она уже знает, кто за этой личиной. И вряд ли её терпение вечно. Про таких играющих с огнём — точнее, с мечом, огонь-то тут он! — говорят, что они ходят по лезвию. Балансируют, изворачиваются, неизменно дразнят опасность, приглашая её сомкнуть зубы на хвосте.       Что же, кажется, в этот раз он испил чашу терпения Люмин до дна, сначала сладкого и игристо щиплющего язык, но чем прозрачнее жидкость, тем сильнее горечь, и эта горечь отдаёт металлом. Тем самым, из которого куют мечи. Тем самым, холод которого дразнит нежную человеческую кожу. Лезвие — на расстоянии волоска от шеи. Чуть наклонишь голову — и изопьёт крови. Чуть двинется клинок — и обагрится лезвие. Но разве герой позволит и пленнику, и своему мечу хотя бы шевельнуться?       Щёлкнуть пальцами и испепелить схватывающие руки верёвки — сущий пустяк, не стоящий того. Пусть думает, что победила, пусть думает, что поставила на колени — ему даже приятно, его это будоражит, разгоняет горячую кровь. Не то от этой мысли, не то от самого положения — в конце концов, сказки и легенды складываются так, что дракону должно быть поверженным рыцарем, хитрым и умным или честным да сильным. А может, дело не только в сказках.       Может, дело в том, что дева-рыцарь ему симпатична.       Она отводит смертоносный холод, и пальцы касаются шеи, скользят вверх, на подбородок. А потом всё заново, только и запрокинутой головой теперь не шевельнуть, не окропить серебристое лезвие порченной проклятием кровью, даже если рана быстро затянется, всё равно нельзя: крепко держат сильные пальцы; и загрубевшая от рукояти меча кожа её рук слегка щекочет, когда Люмин медленно оглаживает нижнюю челюсть, и Эндзё не может решить для себя — она делает это как хищник, играющий с добычей, как исследователь или как та, кто помнит испуганный дрожащий голос, уверяющий, мол, челюсть-де слабая, не бей, а потому обходится с нежностью. Она легонько, на пробу, прижимает меч плашмя, и аномально тёплую кожу обжигает стужей; Эндзё картинно жмурится, сглатывает — дёргается кадык, — и как бы несмело открывает один глаз. И лезвие вновь застывает на крохотном расстоянии от уязвимой шеи.       Вот оно, коварство героя. — Что, доволен?       Эндзё, забывшись, пытается покачать головой, но качает головой уже Люмин, и железная хватка двинуться не даёт. — Нельзя, — это приказ, и он как пощёчина, как куда более жёсткие рамки, чем верёвки, которыми ему связали руки, и Эндзё недовольно рокочет, несмотря на спокойный голос Люмин. — Порежешься.       Разве не для этого приставляют меч к горлу? Разве...       Его целуют, крепко и настойчиво, терпко и сладко, как радость победы, как сумерский кофе, как последняя страница книги; целуют, не штурмуя крепость, не проникая внутрь, но демонстрируя силу, демонстрируя... нежность? Она всё ещё держит клинок у горла, она всё ещё сдавливает пальцами подбородок, но медовые глаза прямо напротив, и мягкие губы сцеловывают невысказанные слова, и, возможно, было бы удобнее, если бы второй рукой она оттянула голову за волосы, а не мучилась с удерживанием меча на границе дразнящего холода и боли, но это, если честно, такая ерунда, думает Эндзё, так даже лучше, он же напросился. Напросился сам этим самым языком.       Медовые глаза тёплые-тёплые. Он, оглушённый, не может разорвать зрительный контакт, чуть размыкает губы — бери крепость, воин, я сдаюсь... и приглашаю вас на фонтейнский поцелуй, — но она отстраняется и изучающе рассматривает его. Так, как будто он самое интересное и красивое, что она видела в Тейвате. — Моё человеколюбие распространяется на тебя, но не распространяется на некоторых людей, — сообщает Люмин, не глядя всаживая меч в землю (а могла бы в него-), но глядя только Эндзё в лицо. Бережно поправляет ему очки. — Но если уж ты так хочешь, чтобы я сделала тебе и твоей шее больно...       Как хорошо, что в Энканомии никого нет. Когда за поцелуем следует укус, никто не слышит этот недостойный Чтеца Бездны звук. Хотя, в целом, даже если бы кто и слышал, это тоже ерунда. Мало ли, как там его пытает Путешественница. Она имеет полное право. Она победила. — И всё-таки, знаешь, ты мне нравишься, — он косится на неё, но всё, что может поделать с ним Люмин в ответ — точнее, хочет, — так это устало вздохнуть и растрепать волосы. — Умеешь же ты... быть вовремя. Ты мне, кстати, тоже.