За глаза

— Серый! Хуль ты отвлекаешься-то? Помогай давай! — Чё? — лениво откликаюсь я, щурясь на Паху левым глазом. — Хуй через плечо, бля! У кого из нас четвёрка была по русичу?  Морщусь, как от зубной боли. Как будто я специально, бля! И было это сто лет назад, хули, еще в седьмом классе. А всё носом тычут. — И чё? — тяну я сонно. Разморило чёт меня после пивка, да и погодка так и шепчет «займи и выпей».  — Рифму мне придумай! Надо стих ей написать! За стихи бабы дают ток так, отвечаю! Вот чё рифмуется с «Маринка»? — Льдинка, — тут же отвечаю я.  — Льдинка? Нахуй. Она меня и так морозит, бля, уже три месяца. Она не льдинка, сука, а целый айсберг. Ага. Жаль, ты не Титаник, бля. Все никак не успокоишься. Ледокол Арктика, сука. Пашка шелестит листочком в клеточку, вырванным из хуй знает какой тетради и, высунув от усердия язык, продолжает изображать Пушкина.  — Смари, короче. Ток не ржи, бля, а то всеку! «На твои русые косички… «…я хуй смозолил по яички» — тут же возникает в моей башке. Может, не так уж случайно, хули, четвёрку мне Анатольевна поставила. Рифмую на автомате, бля! — «На глазки, будто две бруснички…»  Красные бля, как у кроля! — «Любуюсь день и ночь, Маринка…». Вот чё дальше писать? — А я ебу? Не я ж на нее дрочу. — Ты, походу, ваще не дрочишь, — рычит Паха. — То и нервный такой, бля. Вот влюбишься, хули, посмотрю на тебя. Посмотри, чё, мне не жалко. Я даже за, чтобы ты посмотрел. — О! Картинка! Маринка-картинка! — радостно орёт Паха, снова склонясь к листу. — «Ты будто яркая картинка!»    Хуй знает. Я бы предложил скотинка, например. Ей подходит. Сучка выебистая.  — Все, сегодня вечером буду читать ей, под окнами! Слушай, а ты может гитару притараканишь? За стихи не даст если, то за песню-то сто пудов! Да? И хули тогда я вхолостую-то об струны пальцы стираю который год?! Или тоже надо свои желания в четыре строчки впихнуть? Так я в столько не уложусь. Это у тебя три месяца яйца гудят, а у меня почти три года. — Не, нахуй. Я позориться не буду. Еще бабка какая-нибудь из ведра окатит, гитару испортит.  — Ты, бля, друг или насрано? — тут же с наездом вопрошает Паха. — Гитару, хули, для меня жалко? Так то для тебя! Ты ж ради курицы своей щипанной страдать заставляешь. Для нее мне и листочка в клеточку жалко.  — Друг, — со вздохом, полным вздоха, киваю я. — И тока поэтому терплю твою ебанину с Мариной.  Тоже, кстати, хорошая рифма. Марина-ебанина.  — Это любовь, бля! Лю-бовь! Как в кино! Ты там давай, хули, тосты сочиняй. Я на ней женюсь, отвечаю.  Ага. Я тогда с гитарой уеду, нахуй, на заработки, куда-нибудь в Москву. Лучше в переходах петь, сидя на картонке, чем смотреть, как ты с ебаниной своей будешь долго и счастливо.  — Короче, вечером, в девять, я пробил, батя с маманей у нее свалят на юбилей к тетке, а она останется дома. Верка сказала, инфа-сотка! Марине чет там сдавать в понедельник надо, будет зубрить сидеть. Так что в полдесятого у ее дома встречаемся, понял? — А я-то тебе там нахуя? — морщусь я.  Мне, конечно, всего три дома идти, в отличие от самого Пахи, но все равно неохота. Вдруг и правда сломается, хули, и даст. И че я делать буду? Под окнами ждать вывешенных простыней? — Поддержать, бля! Я решил. — Хули ты решил, рифмоплёт хуев? — Если сегодня снова пошлёт, то всё. — Чё всё? Под поезд ляжешь? — Не, с ней всё. Нахуй, заебала морозиться, — отвечает друган, и хлебальничек такой серьезный делает, прям сама необратимость, бля. Будто я и не слыхал то же самое уже раз десять. Когда он ей медведя приволок плюшевого, и когда букетище сирени надрал, что его бабка Маша отъебенила потом по спине выбивалкой для ковров за куст. И когда на асфальте краской полночи писал «Марина, давай мутить!». И еще хуеву тучу раз.  — Слово? — недоверчиво щурюсь я на Паху, используя низкий прием. Знаю ведь, что он пиздит. — Слово! — тянет он мне свою граблю. Забились, значит. — Придешь? — Хуй с тобой. Но без гитары!  — Хуй всегда со мной! — расплывается в улыбке чудовище, бережно складывая клетчатый листочек и пряча его в карман олимпоса. — Чё, еще по одной дерябнем? Денёк-то заебательский, — предлагает он, поднимаясь со скамейки. — Или не! Давай мороженого! Давай, хули. Добей меня. Эскимо еще возьми, сучёныш, свое любимое, банановое. — Пошли в ларьке по эскимухе купим, — не слушая мои мысли, предлагает Паха.  Контрольный в голову. Ебашь.  Вечером прихожу к дому Маринки заранее сердитый. Ща этот олень прогорланит свой стишок-пирожок, опиздюлится от соседей Маринкиных, услышит ее очередное «фе», а потом мне с ним полночи возиться, шарясь по району и пиная пустые банки под нытье о любви всей его жизни. Заебательский расклад, хули. Особенно, когда он часами распинается про трудности безответной любви. Да ты что, бля?! Этот ебантяй выруливает во двор минут через пять. Благоухает парфюмом, одолженным у братана старшего, чистенький-прилизанный, хули, прям мальчик-одуванчик, бля, а не местная шпана.  Тяну из кармана пачку «винстона», трясу, проверяя на месте ли зажигалка. Достаю сижку и предлагаю Пахе. — Не, я это… «Это» у него мятный «орбит». Потому что Марина не любит курящих. И пьющих. И в спортивках. И местных. Три из четырех Паха умело скрыл: в зубы орбит вместо сиги, на жопу натянул джинсы. Утренний пивас давно выветрился, че. Ему волю дай, он бы переехал в другой район, только чтобы Марина на него посмотрела.  — Ну чё? — спрашивает Паха, разводя в стороны полы темно-синей рубахи в клетку. Под ней — белая футболка. Потому что Марина любит. Разведка в виде Верки донесла. Павлик щас сам на себя не похож. Даже волосы русые в сочетании с белой футболкой выглядят будто светлее. А может выгорел, хули, на майском солнышке уже. — Чё как? Я чё, баба что ли? — бурчу я, отводя взгляд. Футболки такие, в обтягон, запретить надо, бля!  — Чё, сложно сказать? Нормас или как? — Нормас, — цежу неохотно, старательно затягиваясь сигой.  — Ну и заебомба. Ща. Кхем-кхем, — откашливается Паха, а я, выпучив глаза, отпрыгиваю от него разом на пяток шагов. — Ты чё, бля?  — А чё? — А ничё, что я рядом стою?  — О, точняк. Вдруг она решит еще, что мы типа вдвоем к ней. Свали давай в сторонку, по-братски. Я бы и домой свалил! Хули я ваще тут делаю?  — Кхе-кхе, — снова откашливается Паха. — Ма-ри-на! — орёт придурок во всю мощь своей глотки.  Сверху, разумеется, никто не откликается. Окна в хате Верховцевой горят, значит дома точно кто-то есть.  — Ма-ри-на! — снова орет Паха, с надеждой задрав светлую голову вверх. — МА-РИ-НА!  В соседских окнах начинают мелькать любопытные хари. Делаю еще пару шагов в сторону, чтобы скрыться за кустом какой-то белой и вонючей херни.  — МА-РИ-НА! — воет Паха, надрывая связки.  Над головами грохает створка окна, и я слышу писклявый голосок динамщицы.  — Чего тебе? — недовольно спрашивает Марина. Хотя я уверен, что ей ебать как льстит, что за ней уже третий месяц таскается этот ебантяй. Он, ваще-то, бабам всегда нравился, не урод. Ваще ни разу не урод. Сука. И глаза красивые. — Марин, я к тебе… это, от всей души!  Паха достает из кармана джинс задроченный тетрадный лист и как можно громче зачитывает свой шедевр. Где-то начинает истошно лаять собака, сбивая весь настрой.  — Марин! Давай мутить! В смысле, гонять… это… Встречаться! Марин, ну давай, а? — лыбится, как придурок, во все почти тридцать два. Хуй знает, выросли  у него зубы мудрости или нет. Сто пудов нет. Станет что ли нормальный чел такую хуйню творить? — Мухин, я тебе уже в сотый раз говорю, нет! Хватит таскаться сюда! Я устала от тебя, ты мне учиться мешаешь… ты…. жить мешаешь!  — Ну Марин, я… — Отвали, Мухин! Хватит!  Оконная створка с грохотом закрывается обратно. Собака продолжает надрываться, и со второго этажа ей начинает подвывать чей-то младенец. Хорошо, что никто из соседей не высунулся… Паха стискивает кулаки, на автомате шарит по бокам, но рубаха это не олимпос, тут карманов нет. Потому руки приходится пихать в тесноватые для такого дела джинсы. И как бы меня это все не заебало, я один хуй буду щас утешать этого ебантяя. Меня б кто утешил, бля.  Развернувшись, Паха пилит в куда-то в сторону, не замечая, что я его окликаю. — Да стой ты, бля! — зову я третий раз, догоняя друга. — Куда ебашишь-то?   Разворачивается. Лицо злое, будто убивать кого собрался.  — Нахуй иди! — Э, охуел? Я-то тут при чем? Это ж Марина тебе не дает, а не я! — вырывается у меня, от чего приходится прикусить щеку изнутри.  — И она тоже нахуй! Заебало! Все! Больше ни ногой!  Отклонение от привычного сценария чутка удивляет. Первые полчаса Паха обычно наоборот веселит и балагурит, в каждом Маринкином слове отказа чуя надежду. Типа, «она сказала: «костюм твой отстойный меня бесит», это ж она заметила, что я новый прикупил, да?» И только потом уже, когда его нервяк отпускал, он начинал злиться и божиться, что к ней больше не сунется.  А тут сразу, хули, к посылам нахуй. Прогресс или пациент впадает в маразм? — Э, тормози, бля! — осаждаю я его. — Марину можно и нахуй, а я тут ни при чём.  Паха прикусывает губу, зыркая на меня своими серыми зенками. Вижу, что еще чёт сказануть хочет, но терпит, хули. Держится.  — Пошли, — зову я, чтобы отвлечь его.  — Куда? — рыкает он в ответ. — Ко мне. У меня предки на дачу свалили, и бутыль конины в холодосе грустит.  — Не хочу я бухать, — бурчит Паха, но покорно идет, куда сказано.  До моей хаты доходим быстро. Паха по дороге скуривает сразу две сиги, попутно выплевывая свой орбит куда-то в клумбу бабы Маши. Поднимаемся на третий этаж. Я — спокойно. Паха — пыхтя, как еж. Щелкает замок, и хата встречает нас пустующим полумраком. — На кухню или у меня? — У тебя, — бросает друг почти сразу.  Он идет в мою комнату, а я — за коньяком и рюмками. Запивать, конечно, нечем, но есть лимон. Видал в кино, что конину пьют с лимоном. Режу кривые дольки и выкладываю на блюдце в розовый цветочек. Выглядит вполне прилично для поминального ужина по проебанной любви.  — Запивона нет, — предупреждаю я, звякая стеклом о стол. — Похуй, — отмахивается Паха, тянется к бутылке, и с глухим «чпок» вынимает пробку-заглушку.  Золотистая жидкость разливается по рюмкам. Заранее беру дольку лимона в левую руку, посудину в правую.  — Ну, за творчество! — объявляю я тост. — И стихи, которые не в силах оценить всякие бездушные твари!  Первую не чокаясь. Зато каждую следующую партию мы, как заправская алкашня со двора, знаменуем встречей рюмок над столом. Паха наливает до краев, так что  в центре стола начинает разливаться маленькое коньячное озеро. Пускаю в него две лимонных косточки, потому что коньяк с лимоном — это заебись.  — Вот скажи, Серый, это я ебан или она? Ну, тип, я на недосягаемое замахнулся или она проебалась? Я ей как, ровня? — спрашивает Паха после пятой.  — А хули нет? Конечно, это она проебалась! Ты ж ого-го-го! — с «го» я чутка перебираю, но лучше так. Пахе не повредит, а мне для него никакого «го» не жалко.  — А тогда хули она? — Дура!  — Дура, — соглашается Паха.  Пьем еще три. Бутылка скоропостижно пустеет, голова — хмелеет. Взгляд — косеет. Встряхиваю башкой, встаю и иду открывать окно, потому что кажется, что весь воздух — сплошной коньяк. И курить охота, но я держусь. Если меня унесет… хуево будет, в общем.  — А вот если бы… — начинает Паха, и я заранее знаю, что он спросит.  «А вот если бы я был повыше? Посильнее? Поумнее? Потемнее? Побогаче?». Типа, Марина ему отказала потому, что он не тянет. Не вывозит, хули. И начнем перебирать, что приедь он на бентли, она бы ему дала прямо на капоте тачки. А так, хули, не дает. Потому что Паха ездит на трамвае, а у трамвая капот ваще не ебабельный. В смысле, ебаться на нем неудобно.      — А вот если ты телкой был, ты б мне дал? — спрашивает Паха, и я давлюсь коньяком.  Пока я пытаюсь не выкашлять легкие, Паха бодро стучит мне по спине. — Ты чё? — Ты, бля, базар-то фильтруй, сукха…кха-кха… — давлю я, не глядя в его сторону.  — А че такова? Вот я б тебе точно дал, будь я тёлкой. Ваще без базара. Лучше Паха нихуя не делает. Вот ваще.  — Я, бля, о таком не думал ваще! — выпаливаю я.  Пизжу. Думал. Только телками в моих думках никто не был. Хотя в юбке я Паху один раз представлял. Но так, чисто по фану. Не всерьез. — Я прост понять хочу, — мнется Паха, крутя в руке рюмку. — Типа, я ваще никак? Или че? Ну бля, три месяца! И нихуя, что ли? Я ей стихи, цветы, конфеты… И чё, ваще никак? Это типа, потому что я? — Это, типа, потому что Марина твоя ебанашка, — стучу пустой рюмкой о стол, отчего лимонные косточки в луже вздрагивают.  — Точно? — с надеждой спрашивает Паха. Сильно ж его накрыло. — Точно. — Пошли курить, — зовет Паха и, пошатывась, идет к двери. — На балкон или на кухню? — Балкон.  Курю за компанию, хотя не хотел. Чую, как по венам растекается алкашка. Руки-ноги тяжелеют, в башке шумит. И пахнет на улице просто охуеть как. Или не на улице. Или это ебучий парфюм старшего брата Пахи. Уносит.  — Так чё? — Чё — чё?  — Дал бы? — наседает Паха.  — Че доебался-то? — Не, а хули ты мнешься? Я вот сказал, что дал бы, а ты? Че бля, как Марина? Значит, во мне все-таки дело, да? — вспыхивает Паха. — Ты ебанулся? Тормози, бля!  Паха нервно втирает бычок в банку из-под кильки и валит с балкона. Чертыхнувшись, тушу, и пиздую за ним.  — Ты чё? — спрашиваю я, застав его в комнате за столом. В руке полная рюмка, на харе — решимость увидеть дно несчастной бутылки. Причем, именно с внутренней стороны.  — Ничё! — гордо заявляет полудурок, опрокидывая рюмку.  Заебись, блять! Обиженка, сука! Бесит! Последнее, что я щас хочу — это рассуждать о том, дал бы я ему или нет! Точно, блять, не бухим и не когда он в этой ебучей футболке!  Несколько минут проходит в молчании. Паха явно злится, но нихуя не говорит. Наливает еще рюмку, снова только себе. — Я передумал! — наконец выдает он, выпив.  — Хули ты передумал? — спрашиваю я, наливая себе тоже.  — Я б тебе не дал! Блять. Вот хули он зацепился-то? А? Аа?? — Переживу, — скупо бросаю я. Хотя бесит. Хули ты заднюю-то даешь, блять? Точнее, наоборот выходит, не даешь? Даже, сука, гипотетически!  Хотя какая задняя, если речь шла о тёлках. Но мы ж не тёлки. Бля, надо пить через одну. Или через две. И лимона побольше! — Вот и всё, бля! — невпопад говорит Паха, глыкая еще порцию. В бутылке пойла осталось меньше четверти. Пиздец мы ее приговорили быстро. И щас, походу, чёт еще приговорим.  Или я себя, походу, щас приговорю к пиздюлям. Потому что мне, вдруг, становится обидно, что он слился. А где, бля, твоя настойчивость, сука? Марину свою три месяца окучивал, а я за пять минут дать не согласился, и всё? А поломаться? Я, бля, может тоже медведя хочу! И конфет! Я сладкое, сука, люблю! А ты, бля, конфет пожалел, сразу дай, да дай! Просто так, бля! За глаза, сука, красивые! — Какие конфеты? — тупо моргая, спрашивает Паха.  — Помадку сливочную, бля! — выпаливаю я, и только потом до меня доходит.  Я всю эту хуйню… ебанул… вслух… Паха смотрит на меня выпучив свои зенки. Красивые. Я б за такие и без конфет дал бы. Но с конфетами быстрее, конечно. И меня накрывает окончательно. Сгорел, нахуй, сарай, и хата гори. Вскакиваю со стула, хватаю Паху за ворот долбанной рубашки, и целую.  Я не знаю, кто охуевает больше сейчас. Паха, чей лучший друг полез к нему целоваться. Я, который ждал этого три ебучих года. Или кот. Хотя, коту я, кажется, просто лапу отдавил, и именно поэтому он так орет.  Жду. Секунду. Две. Пять. Вот щас мне прилетит кулаком в ухо. Я отшатнусь, мазнув рукой по лужице коньяка на столе. И по косточкам лимонным. Смахну блюдце, и оно обязательно разобьется. И мать будет пиздеть, потому что сервиз — бабушкин. В ебучий розовый цветочек.  Жду, и думаю о том, что Паха на вкус как коньяк с лимоном. И немножко как «винстон». До «орбита» я добраться не рискую. Страшно. И глаза открыть страшно. И сердце в груди ебашит так, словно наружу просится. Ту-дум. Ту-дум. Ту-дум… Проходит вечность, прежде чем я выпускаю из рук рубаху и отступаю на шаг назад. Так, чтобы Пахе было удобнее мне втащить. Даже ухо подставляю, чуток поворачивая башку. Именно для этого, а не потому, что смотреть на друга сыкотно.  — Это… чё? — Чё? — Ну вот щас… — тупо спрашивает Паха.  — Ну, типа, дал бы тебе.  — Типа… если бы… — Без если бы.  Паха как-то странно кивает. Будто сразу все понял. Хотя я и сам не понимаю нихуя. Как я вообще решился на это все. Может, завтра ниче не вспомнится? Может же? Ну пожалуйста, бля, пусть не вспомнится! И больше никаких подарков на Новый год! Где молятся сраному Деду Морозу? — Ааа… — пытается что-то сказать Паха, но сам себя обрывает и машет рукой. Потом встает, и все-таки говорит. — Я это. Перебрал. Пойду.  — Угу, — киваю я, глядя на него. В последний раз, наверное, че. Можно не стрематься уже. Не экономить.  Наверное, коньяк, все-таки, нельзя закусывать лимоном. Хуевое сочетание. А может, нельзя коньяком запивать отчаянье и безответную, сука, любовь. Хуй его знает.  Хлопает дверь квартиры. Лужа на столе подмигивает мне лимонными косточками, но утешения в этом нихуя нет. Лучше б, блять, я взял с собой гитару сегодня. Может, за песню Марина и дала бы. И этой хуйни бы не было.  *** Май — ебаное время, если целыми днями торчишь дома. И как назло, ни единого дождя, ни одного пасмурного денечка. А я дома. И Паха, наверное, ходит с кем-то другим покупать мороженное в ларьке. И этот кто-то (наверняка Жорик, хули. Кто ж еще?) не смотрит волком на банановое эскимо. Этот кто-то слушает Пашкино нытье о Марине, и согласно кивает. И они вместе обсуждают очередной план. Может быть, сотню воздушных шаров, за которые Марина точно даст. Потому что она наверняка любит шары. Какого-нибудь блядского розового цвета.  А я, как ебан, сижу дома. Потому что Деда Мороза нет. И утром после коньяка нихуя не забылось. А раз Паха не позвонил, значит и ему тоже не забылось. Сижу уже неделю, и даже в магаз не выхожу. Почти.  Родители снова свалили на дачу, а я остался. Чтобы биться башкой о стену без свидетелей. Кот не в счет. Он видел такое, что уже похуй. Главное, что он не из трепливых. Хоть тут повезло.  Звонок в дверь прерывает меня как раз на фазе самобичевания «я больше ни капли в рот не возьму». Поднимаюсь, иду в коридор. Смотрю в глазок, кого там принесла нелегкая на ночь глядя… Щелкаю замком и сразу широко распахиваю. Я — дверь. Паха — глаза. Как тогда. На нем привычные спортивки и олимпос. Только из-под ворота торчит белая футболка. Как напоминание. Жду, что он втащит мне. Хотя бы щас, раз тогда не стал. А он тянет чёт. Пакет.  — Чё это? — спрашиваю я, на автомате беря кулёк.  — Я, бля, три дня их искал, — отвечает Паха, глядя куда-то в сторону. Губа закушена, руки уже в карманах. Качается с носка на пятку, как неваляшка. — Четыре дня думал. И три искал.  — Кого? — спрашиваю я и разворачиваю пакет. А там конфеты. — Помадку твою, бля! — шипит Паха. — Сам же сказал! — Ска…зал… — тяну я, неверяще глядя на Паху.  — Ну? — спрашивает он нетерпеливо и снова качается. — Ну… заходи? — звучит больше как вопрос, чем приглашение. Отступаю, пуская Паху вперед.  Помадка, это, конечно не плюшевый медведь. Но уже что-то. Да и… глаза, сука, красивые!