О пользе меда в делах постельных

Короткий зимний день уж догорел последними каплями алого золота, когда в холодном дворцовом коридоре раздался знакомый теперь каждому звук текуче-плавных, кошачьих практически шагов, что отчетливо выделялся среди прочих походок, как звон серебряных монет услышан бывает среди медяков без помощи глаза. Юный кравчий, пожалованный чином сим почетным едва ли как три седмицы, ступал во главе кухонного своего войска, наслаждаясь, казалось, каждым мигом, и оттого нарочно замедляя ход. Весь вид его будто кричал: «Глядите, все глядите да очей отводить не смейте! То не Федька Басманов идет, коего вы даже в рынды не прочили, то фаворит государев вышагивает!» Разодет Федор был пребогато, и оттого под всеми многими слоями парчи да бархата едва угадывался юный мальчик, коим он был, и лишь ланиты, подернутые алой дымкой румянца, что ложился на нежные щеки всякий раз, как Федька спешил к своему полюбовнику, выдавал в нем смятение влюбленного юного сердца. Приблизившись к покоям Ивана Васильевича, Федька окинул караул коротким надменным взглядом из-под ресниц, словно они не стоили его внимания настолько, что и очей раскрывать ему не желалось, да вымолвил спесиво и скупо: — Доложи! Высокая фигура в белом терлике с поклоном исчезла за створкой, и спустя менее чем минуту, двустворчатые дубовые двери, резные да писаные флорентийскими красками, распахнулись пред кравчим царя Ивана Васильевича, впуская Басманова в жарко натопленные покои, пропахшие чернилами, ладаном и толстыми медвяными свечами, роняющими тяжелые желтые слезы на золотые тарели. После прохлады каменного коридора воздух в горнице показался особливо горячим, и щеки у Федьки вспыхнули, словно маки распустились на светлой коже. Быть может, причина была и не в том, но Федор предпочитал винить уложенный изразцами жаркий печной бок. — Царь-батюшка! — Федька склонился почтительно и низко, приложив вздрогнувшие пальцы правой руки к сердцу, и смущенно опустил очи долу — серьги покойной царицы Анастасии, коие снимать ему было не дозволено, громко звякнули, возвещая о его прибытии. — Разреши трапезу тебе вечернюю подавать! — выпрямившись, Федор поглядел, наконец, на царя — тот привычно был занят бумагами — но теперь оторвался, посмотрел на Федю ласково, отчего сердце Басманова кувыркнулось и рухнуло в пропасть, рассыпавшись сотнями мотыльков и забившись заполошной голубкой. — Неужто ль вечер ужо, Феденька? — спросил царь, устало потирая переносицу да вглядываясь в темноту за убранным зимними узорами окном. Вместо ответа Федя с жадностью принялся разглядывать государя: морщинка меж бровями к вечеру залегла сильнее — стало быть, днем было много хлопот; глаза холодны, как далекие звезды — видно, думал царь-батюшка о чем недобром, когда Федька к нему явился; ворот кафтана вишневой камки расстегнут от духоты у горла на целых две пуговки, и видна оттого переливчатая ткань сшитой будто из жемчугов рубахи; на пальцах два крошечных пятнышка чернил — писал, значит, в спешке. Федька так много ужо знал об Иване Васильевиче, но все казалось, не знает человека этого вовсе. От видов таких желалось скользнуть напрямик на царевы колени, прижаться устами к устам, покоряясь чужой воле, уткнуться носом в полосу смуглой кожи меж воротом рубахи и кафтана, вдыхая любимый запах, почувствовать горячие руки, бесстыдно спускающиеся все ниже, на своей спине… но дверь позади все еще была распахнута, в коридоре стояли слуги, а оттого всего чего желалось, решительно было не можно. — Давно уж вечер, государь мой, — отмолвил Федор — голос у него был бархатный и обволакивающий, как заморские ткани, и он нарочно слегка тянул слова, отчего речь его текла словно песня, качая на волнах своих всякого ее слышавшего. Оставшись наедине с царем, Федя, бывало, терял и этот дар вместе с речью, но покамест он был еще при нем, и он пользовался им без всякого зазрения совести. — Всё-то ты в трудах, батюшка! Ужо и часов не примечаешь. — Время спешит, будто кто его гонит, — проговорил Иван задумчиво, отвернувшись от окна и снова поглядев на юного полюбовника. — Что ж, проходи, вели стол накрывать, да и сам со мною откушай, потешь царя своего компанией своею. Федька едва справился с радостной и глупой улыбкой, против его воли захватившей в плен не только уста его, но и все лицо, и отдал приказ пришедшим за ним стольникам да чашникам заносить яства, и скоро стол преобразился, словно покрытый сказочной скатертью-самобранкой. Хоть трапеза и была самая обыкновенная, да не скромнее, чем пиршественная: украшенные перьями фазаны и лебеди, начиненные кашами поросята, заячьи потроха и огромные рыбины перемеженные тарелями с пирогами и оладьями заполнили собою широкий стол, словно к нему садились не двое, но хотя бы десяток. Серебряные сулеи и кувшины поблескивали пузатыми боками, заморские сласти пестрыми сокровищами грудились на золотых подносах, мед сиял текучими янтарями всех оттенков — от бурого почти до золотисто-искристого — все преображалось в свечных бликах. Оставшись наедине с Иваном Васильевичем, Федька переменился тоже, обнажая то детское и непосредственное, что прятал от всех, кроме царя. Со смехом уплетая перепелов и оладья, он вел длинные путанные рассказы о том, как выбирал днесь ткани для новых нарядов, как хлопотал на поварне, как ездил поглядеть на новый отцов терем, выстроенный в Слободе, да сказывал, что болтают там и тут во дворце великого государя, не сильно задумываясь о том, чего это может стоит героям его историй. Очей он при том с царя не сводил и иной раз заливался таким горячим румянцем, что становилось больно щекам — Иван Васильевич хоть и был с Федей на диво добр, но шутил язвительно и остро, доставая до глубины души. Впрочем, уставшему от государственных забот царю слушать Федькину болтовню было что слушать пение канарейки — легко, отрадно и совершенно необременительно для ума, и потому он внимал, почти не обрывая удивительного мальчика, каким-то чудом умудрявшегося оставаться при владыке земли русской самим собой, не заискивая и не тая душевных порывов. Покончив с трапезой, оставшейся почти не тронутой, Федька поспешил подать царю воды да помочь обмыть пальцы, а опосля уж не смог отодвинуться — стоило ему коснуться Ивана Васильевича хотя бы кончиком мизинца, как все тело охватывал такой греховный огонь, что унять его могли лишь государевы уста да руки. Томно вздохнув и прикрыв лазурные очи оборкой черных ресниц, Федька прильнул к государю, комкая в тонких пальцах массивные складки царского платья и подставляя уже приоткрытые губы. — Что, Феденька, стосковался по государю своему? — уточнил Иван с беззлобной усмешкой, и ответом ему был нетерпеливый Федькин вздох. — Стосковался, стало быть, — улыбнулся царь, кончиками пальцев погладив Федю по лицу — лбу, бровям и левой щеке — а после без сожалений взял предложенное — прижался устами к пухлым губам, обвел горячим языком, прихватил зубами до всхлипа, заставляя открыть рот шире, а после скользнул вглубь, исследуя беспорядочно извивающийся Федькин язычок под рваные, приглушенные собственным ртом стоны. Направляемый руками Ивана Васильевича, не разрывая поцелуя, Федька перебрался на государевы колени и принялся скоро, но не вполне успешно избавлять царя от слоев одежды: пурпурная ферязь, что и так была распахнута, покорилась, к Фединому ликованию, почти мгновенно, пояс сдался опосля недолгого промедления, но вот застегнутый почти на все пуговицы кафтан упрямился и уступать позиции так легко не собирался. Покуда Федька возился с застежками, государев рот двинулся ниже: покусывая, исследовал подбородок, оставляя горячие следы, спустился к шее — приласкал губами, скользнул языком по хрупкому взгорью кадыка, вознамерился добраться до росчерка ключиц. Резкий треск ниток раздался в горнице грозовым раскатом, крупные самоцветные пуговицы градом опали на пол, широкий, расшитый заморским перламутром кушак блестящей змеей свернулся под лавкой и лазурный кафтан опустился на цветочную вязь ковра с глухим шорохом, подобным осенней листве. — Государь, — пролепетал Федя жалобно, дергая очередную пуговку Ивановой одежи — желал бы он иметь силу и право срывать с царя одежды, как цветочные лепестки, — государенька, свет мой!.. — взмолился Федька со всхлипом, и тут же на помощь ему пришли уверенные пальцы, и, наконец, в четыре руки им удалось избавиться и от второго кафтана, и Федька с радостным возгласом скользнул ладошками под тонкую, гладкую ткань косоворотки, лаская горячую кожу беспорядочно и упоенно, словно токмо о том и мечтал весь этот долгий день. Как сам он лишился рубахи, Федька решительно не разумел — два ряда яхонтов в чеканной золотой оправе остались всем его одеянием, и он покорно и желанно подставлял плечи и грудь под жаркие, влажные поцелуи, что ложились на кожу путаным перепутьем, оставляя на молочном атласе вельми приметные следы, что назавтра обещали обернуться и вовсе соромным свидетельством происходившего в государевых горницах. От блуждающих по все еще скрытым парчою бедрам ладоней Федьку осыпáло мурашками и бросало в жар, и он теснее прижимался к Ивану, ласкаясь беззастенчиво и откровенно, всхлипывая особенно громко, когда голубящие его руки сжимали ягодицы едва ли не до синяков, а безжалостные зубы прихватывали розовеющие ярче прочего зацелованные бусины сосков. Сомлевший и изнеженный, Федька двинулся назад, желая откинуться на широкую, убранную шелковыми подушками скамью, но государь не позволил: удержал за локоть и, поглядев в подернутые негой лазурные очи — глаза Ивана при том были темны от страсти, словно затянутое грозовыми тучами низкое, готовое пролиться дождем небо — взял Федора за зацелованное им плечо, без слов веля опуститься на колени. Ошалевшему от страсти Федьке потребовалось ровно два сердечных удара, чтобы понять, что хочет от него государь: он покорно соскользнул на пол, прихватив с лавки подушку, опустился меж разведенными перед ним коленями и принялся слишком внимательно развязывать узел на государевых портах. Пальцы у Феди при том подрагивали, и он едва справился с этой несложной задачей, и отчаянно покраснел, и не смог сдержать вздоха, когда пред самым его носом показался тяжелый и крупный, перевитый узорами выступающих под кожей вен, устремленный к нему член. Ресницы у Федьки трепетали, щеки горели, ноздри вздрагивали от слишком частых вздохов и сердце пустилось галопом, больно ударяясь о ребра от захлестнувшего половодною волною сорома — он знал, что государь глядит на него не моргая, и оттого было особливо неловко. Хотелось прижаться к тонкой горячей коже щекою, провести носом, погладить губами, коснуться пальцами, но вместо того Федя замер в горячечном оцепенении, словно напуганный заяц, поглощенный воспоминаниями и думами, что не давали сделать вдоха. Когда Иван Васильевич впервые надавил на Федькино плечо, тот не с первого касания понял, чего от него ждет царь и, опустившись на колени пред владыкой земли русской, замер в трогательной нерешительности. Мазнув туда-сюда и замерев посередине, сомкнутых губ коснулась горячая сухая кожа, нежнее которой Федя не знавал, и он едва не задохнулся от нового этого, незнакомого ему ранее чувства. — Ротик раскрой, — молвил царь сладострастно, повелительно и чуть насмешливо, и Федька, смущенный недогадливостью своей, покраснел до выступивших слез, покорно выполняя государево повеление. — Шире, Федюша, — Иванова ладонь легла на пылающую щеку и большой палец скользнул между губами, надавливая и заставляя подчиниться. — Вот так, соколик мой, — похвалил царь, толкнувшись в раскрывшийся навстречу его движению рот. — Губами обхвати, Феденька! Словно леденец, — напутствовал государь, и сердце Федькино застучало набатом, вырываясь из груди, и мир покачнулся, увлеченный из-под ног внезапным головокружением. Требовательная ладонь мягко направляла его голову, едва ощутимо и при том совершенно бескомпромиссно давя на затылок, заставляя давиться и задыхаться, щеки горели печным огнем, слезы катились горячими, широкими ручьями. — Носом дыши, Федя, — раздался охрипший от страсти голос царя, и безжалостная рука на миг до боли стиснула длинные кудри, не позволяя отстраниться, но после ослабила хватку, погладила ласково, позволяя вернуться к самостоятельности. Федька очень старался, но не прошло и пяти минут, как царь оборвал его неловкие попытки, поворотил спиною, укладывая прямо на ковер, и резко вошел, усилием преодолевая естественное сопротивление. Басманов кричал и всхлипывал, и скоро оба они провалились в то сказочное безвременье, что дарит только плотская любовь, а опосля того Иван Васильевич ушел молиться, как делал почти всякий раз, и о Федькиных несбывшихся талантах не промолвил ни слова. Опосля того раза Федьке было мучительно стыдно и за недогадливость свою, и за неопытность. Басманов прекрасно разумел что и как надобно было выполнять теоретически, но практически всякий раз все заканчивалось как в первый — государь обрывал Федора и грубо брал, больно сжимая мягкие кудри и нежные бедра. Уверенный, что то от разочарования его умениями, Федька не находил себе места, мучаясь мыслями о том, что коли царь будет им недоволен, то вкруг него найдется немало юнцов, готовых услужить царевым прихотям, и от дум этих ревность терзала Федора паче каленых щипцов, и он терялся всякий раз, оказываясь пред Иваном на коленях. Видя, как дрожат у Феди ресницы, государь ласково погладил мальчика по волосам, провел пальцами по губам, надавливая едва ощутимо. Скинув рубаху, чтоб край ее не мешал Федьке, царь устроился удобнее, опершись спиною о стол и спустив широкие порты ниже — Федина ладошка мигом легла на оголившееся бедро, словно боясь касаться в местах прочих, а второго коснулся пылающий лоб. — Ну же, Федюша, не робей так, — молвил Иван Васильевич без доли насмешки и погладил Федьку по склоненной голове, ласково перебирая уже заметно спутавшиеся от игр их пряди. — Отрада моя, мальчик драгоценный… Ответом ему были прижавшиеся к бедру горячие, мокрые губы. Не поднимая очей и не сильно двигая головою, чтоб не лишиться голубящей его руки, Федька, ласкаясь иной раз то носом, то щекою, принялся неспешно осыпать поцелуями бледную кожу, спускаясь к колену и снова возвращаясь выше, покамест избегая касаться манящей возбужденной плоти, маячившей столь близко. Чуть осмелев, Басманов окинул лицо царя быстрым взглядом из-под ресниц с по-детски трогательной улыбкой и робко прижался губами к маленькой родинке на животе, двинулся ниже, доходя поцелуями почти до основания и снова заспешил наверх, прибавляя к ласкам своим несмелый язык, вылизывая государев пах, подобно ласковому коту. Дыхание у Федьки совсем сбилось от удовольствия, когда, устроившись удобнее и уложив вторую руку на государево бедро, он, наконец, коснулся губами головки — горячей, ярко-розовой, солоноватой. Спускаясь, повел кончиком носа вдоль, погладил, возвращаясь к вершине, сомкнутыми устами — теплыми, мягкими, чуть влажны после облизнувшего их в бессознательном жесте языка, снова коснулся навершия его кончиком, слизывая блестящую каплю, прижался устами — целуя, как если бы то были губы, снова и снова. Иван тихо вздохнул — от Фединой нежности кружилась голова и мир выворачивался наизнанку: жестокий, холодный, привычный он таял в солнечных бликах, плескался бурлящей рекою, окутывал мягким, безбрежным покоем. Снизу поглядели подернутые влагой, всполошенные звуком очи цвета небесной апрельской лазури, и царь кивнул смущенному мальчику с утешающей улыбкой: — Продолжай, Феденька. Снова понизив взгляд, Федька прикрыл глаза и, склонив голову набок, доверчиво открывая при том длинную шею, принялся медленно чертить языком к основанию и обратно, продолжая держаться за Ивановы бедра, словно находя в них опору. Длинные скользкие линии сменились горячими вспышками то обволакивающих влажным жаром головку, то беспорядочно сыплющихся по длине поцелуев — член от того непокорно клонился в стороны, и Федька недовольно всхлипывал, но ладоней с бедер не убирал. — Рукою себе пособи, Федюша, — молвил Иван негромко и увидел, как под длинными оборками опущенных ресниц мазнуло алыми вспышками, захватившими вскоре даже и лоб, и как сразу две Федькины ладошки двинулись в указанном им направлении и сошлись у основания члена бледными кончиками пальцев, придерживая едва ощутимым жестом, словно хозяин их не смог решить, которая подойдет для дела этого поболе. Теша больше желания собственные, чем государевы, Федька вскоре действовать стал смелее, а стонать много громче, и глядеть на происходящее стало выше государевых сил — желалось овладеть мальчишкой немедленно, подчиняя собственному безжалостному ритму, и, щадя Федин неопытный рот, он потянул Федьку за кудри, отрывая от вылизываемого и выцеловываемого им члена. — Нет, — Федька, обычно покорный любому его движению, вдруг поглядел на царя жалобно и упрямо, и личико у мальчика стало таким, как бывает у дитяти, ежели злодей какой отнял у того игрушку. — Тебе не любо? — Любо, ангел мой, о чем ты молвишь? — Иван, удивленный Федиными словами даже паче, чем его отказом, разжал пальцы, освобождая спутанные волосы. — Ты всегда меня обрываешь, — жалобно протянул Феденька, опускаясь попой на пятки и сводя брови трогательным домиком, — потому что я худо справляюсь? — губы у Федора задрожали, но очей он не отвел, продолжил глядеть в глаза Ивану, лишь на миг сомкнув повлажневшие ресницы и на всякий случай уложив руки на свои колени. — Ты мог бы научить меня… — много тише добавил он, снова вспыхивая всем личиком. — Неразумное дитя, — Иван качнул головой, — вздор болтаешь! Не ведаешь разве, что отрадно царю твоему сознавать, что не знал ты греха до того? Уж тебе о том молвил, да видно всё-то тебе по три разу повторять надобно, — голос у государя вопреки словам был таким добрым, каким его редко слыхивал даже и Федор. — Научить тебя, значится? Что ж, — Иван усмехнулся каким-то своим мыслям, на миг опуская ресницы — вот что, стало быть, тревожило и пугало его маленького Федьку — Иванову страсть да неспособность сдержаться он принимал за укор. Склонившись к Федору, царь поцеловал мальчика неспешно и долго — попеременно прихватывая зубами обе губы, а после зализывая ноющие следы настойчивым языком — покуда Федька не застонал и не потянулся снова к царю всем телом, хватаясь за мускулистые плечи, путаясь пальчиками в длинных густых волосах. Отпустив Федины губы, Иван Васильевич обернулся к столу, нашел глазами небольшую деревянную чарку, изогнутую словно лебедушка — с одной стороны была у посудины хрупкая головушка, с другой же — резной хвостик — и расписанную алым и золотым, подхватил и опустил руку, позволяя Федьке заглянуть внутрь — в емкости блестел жидкий, текучий, янтарно-коричневый гречишный мед. — Учись, радость моя вешняя, — насмешливо вздернув брови, царь широкой лентой вылил густую сласть от головки до самого основания. Окутав плоть, мед закапал тяжелыми каплями Федору на колени сразу в трех местах, и Федька, что глядел на происходящее крайне растерянно и изумленно, хихикнул и поспешил слизнуть лакомство — горячий язык широко скользнул по головке от края до кончика, обернулся вокруг, двинулся ниже вдоль ствола, принялся вылизывать, блуждая губами, но, вопреки стараниям его, липкие капли тянулись блестящими нитками и падали, портя голенцы синей камки и узорчатые шелковые ковры, выменянные на новгородскую пушнину у салтана, попутно пачкая Федору губы, щеки и подбородок. Смеясь, Федька поглядел на улыбающегося царя, и пустился в медовую битву с новой прытью — коварную сласть теперь желалось обезвредить любой ценою, и он смело погрузил немаленький далеко член в горячий, полный от сладкого меду слюны рот так глубоко, как только мог — то, что прежде пугало, в игре вышло легко и как-то само собою. Тактика его возымела успех — мед теперича стекал Федору прямо в рот, а ритм дыхания Ивана Васильевича заметно переменился. Довольный собою, Федька крепче обхватил источник медового беспорядка губами и задвигал головою, попутно нежно лаская язычком и причмокивая, словно Иванов член и правда был конфетою, выпуская из липкого жаркого плена и снова погружая, со звуками хоть и бесстыдными, но отчего-то более не смущающими. Покуда Федор постигал премудрости оральных ласк, царь не сводил с него алчущего взора — рот у мальчика был горячий, влажный и совершенно неумелый и, растерянный, он все делал не так — все еще недостаточно глубоко, слишком медленно, слишком мокро, но это ничуть не умаляло удовольствия к немалому Иванову удивлению. Напротив, происходящее казалось неимоверно настоящим, таким, как бывает лишь по взаимной страсти. Уж меду почти не осталось, а Федька никак не умел поймать ритм то спеша, то снова почти замирая, и царь, до того момента Федора не прерывавший, стиснул шелковые кудри в горсти, убирая непослушные пряди подальше от лица. — Язык расслабь, — велел государь и двинул Федькиной головой и собственными бедрами одновременно, входя сразу наполовину — неспешно, размеренно, снова и снова, то чуть ослабляя хватку и позволяя Федьке продолжать самому, то снова управляя Федором, как куклой, погружаясь с каждым толчком глубже, иной раз лишая Федьку дыхания и заставляя кашлять и отстраняться. — Сам теперича, — с усилием вымолвил Иван, встречаясь с лазурным взглядом и разжимая пальцы. Федька неуверенно кивнул, облизнул уже пылающие губы и принялся неспешно исполнять веленное: поперед поглядывая поминутно на государя, а после увлекаясь мнимой самостоятельностью — все то время Иванова рука легко придерживала Федькин подбородок, направляя и задавая такт. Глядеть на Федьку было почти невыносимо — раскрасневшиеся губы, плотно обхватившие блестящий член, мокрые ресницы, слипшиеся длинными стрелками, влажная лазурь очей, мелькающая в беглых взглядах, пылающие румянцем щеки — желалось дернуть сильнее, войти до упора, прижать носом к своему животу, окончательно лишая дыхания… Иван Васильевич терпел, позволял Феде привыкнуть, освободиться, вздохнуть, облизнуть пересохшие губы, прежде чем снова обхватить горячую плоть, и это давало плоды — с каждой минутой Федька двигался свободнее, впускал глубже, прижимал языком, успевая попутно чертить узоры и тихо поскуливал от блаженства. Шепча ласковости под все убыстряющиеся движения, Иван вернул ладонь на Федькин затылок, направляя теперь грубо и властно, и, наконец, не выдержал — прижал мигом задохнувшегося со всхлипом мальчика вплотную, и этого короткого мгновения было достаточно, чтоб подарить Федору мир новых впечатлений и вкусов, лишая остатков невинности. Федька сидел на полу, ошалело глядя на Ивана Васильевича и беспрестанно облизывая все еще вымазанные медом губы — все личико его блестело от испарины и сладких следов, расчертивших щеки, нос и подбородок. — Мой Феденька, гляжу, весь перепачкался, — едва придя в себя, не удержался от граничащего с насмешкою юмора государь. Впрочем, тон его был мягок, а глаза глядели непривычно по-доброму. — Иди ко мне, ангел мой, — он потянул Федьку на свои колени и принялся неспешно выцеловывать его лицо, собственным языком убирая следы их шалостей, хоть подле стояла лохань с водою, и умыть теперь Федьку не составило бы никакого труда. — Теперича, надеюсь я, запомнишь наконец, что любо государю твоему с тобою! — от слов этих Федор судорожно вздохнул и прижался к царю теснее, явно давая понять, что и ему с Иваном Васильевичем ой как любо, да могло бы быть еще и лучшее. — Бесстыдник, — ласково усмехнулся Иван, укладывая, наконец, Федьку на лавку да снимая с мальчишки узорчатые алые сапоги да стягивая вслед за ними испорченные медом голенцы, — гляди, какой неряха, все платье себе испортил, — не унимался государь, — того гляди казна вся на порты твои иссякнет! — Коли иссякнет, бояре земские ее пополнят мигом, — отмолвил Федор нагло, поглядев царю в очи да протянув в направлении его белы рученьки, безмолвно сообщая о желаниях своих, что быть озвученными покамест Федей не могли из-за остатков скромности. — Батюшка, свет мой… — позвал он нетерпеливо и жалобно, поерзывая на подушках. Тонкие льняные порточки, что все еще оставались на Федоре, не то, что не скрывали, но нарочито подчеркивали Федькины стремления — мягкая ткань дыбилась и натягивалась, покуда сам Федор кусал опухшие губы, вожделеюще глядя на царя из-под приопущенных ресниц, что роняли ажурную трепещущую веерным опахалом тень на алеющие щеки. Иван Васильевич качнул головой — желание, более чем сполна удоволенное минут несколько всего назад, возвращалось с новою силою. «Околдовал, бесенок, — думал царь, развязывая гашник и стягивая порты, — словно жизнь воротил потерянную!» Федька изогнулся морской волною, помогая Ивану избавить себя от одежи, и на конце этого текучего движения взболтнул длинными ногами в воздухе да так и не опустил их — подхватив ладонями под коленями, развел бедра в бесстыдном совсем, приглашающем жесте, стыдливо при том отведя очи и громко, призывно вздохнув. — Ох и охальник, — улыбнулся Иван, широким жестом оглаживая распластавшееся перед ним тело от шеи до самого подергивающегося от нетерпения естества. — Не охальник, батюшка… Не охальник! — залепетал Федька, подаваясь навстречу ласкающей ладони, — с тобою же токмо! Не можно? — голос Федькин звучал как на исповеди — словно каялся он не пред царем земным, но пред Небесным. Сердце государево от слов таких дрогнуло и пропустило удар, меж ног полыхнуло греховным огнем, и он склонился над Федькой, поцелуями ловя горячие губы: — Можно, соколик мой, со мною всё тебе можно, — прошептал в самое ухо, попутно обводя изгибы его языком да спускаясь устами по шее к плечам, покрывая их нарочито медлительными поцелуями. Пальцы государевы — уже от колец освобожденные — погрузились в горячий Федькин рот, и тот с соромно чавкающим звуком всосал их до самых костяшек и принялся нетерпеливо вылизывать, в полной мере уж осознавая свою от того выгоду и вскоре получая желаемое — вздрогнув, Басманов едва не задохнулся блаженным стоном. Хоть Федька весь изнемогал, все шире разводя лилейные колени, Иван Васильевич не торопился — дразнил привычно то перстами, не погружая слишком глубоко, то горячей влажной головкой, едва касаясь и ускользая вновь. Федька хныкал, возился под царем, роняя со скамьи подушки, и изредка обиженно вздыхал. — Чего ж ты все вздыхаешь, Федюша? — спросил вдруг царь, отрываясь от зацелованных сосков, что алели теперь спелыми ягодами земляники. — Али молвить что желаешь? — лицо у Федора вспыхнуло, как ежели б он день провел на июльском зное, и он отрицательно мотнул головою. — Грешно царю кривду молвить, — хитро проговорил Иван, склоняясь к Феде ближе, давая возможность не глядя прошептать в самое ухо, — ну, отвечай, не пужайся! Казалось бы, лицо Федино уж не могло стать ярчее, а все же стало — он судорожно вздохнул и шумно засопел, смыкая и снова размыкая уста, как выброшенная на берег рыбка, и, наконец, зажмурился и тише шороха шепнул царю два слова, что тот едва разобрал, но мгновенно исполнил — переложив Федины пятки себе на плечи да прижав тонкие запястья над Федькиной головой, Иван вошел одним тягучим, неспешным и плавным движением, и Федька громко застонал, зажмурив повлажневшие ресницы. Затянутый в водоворот обрушившихся на него ощущений, совсем потерянный меж государевыми устами, руками да местами куда более срамными, Федька успевал лишь вскрикивать, забыв словно о стоящей за стеною страже, да вскидывать бедра без всякого ритма и толка, и спустя время, Иваном хоть и растянутое, да все ж вельми короткое, затрепетал пойманным птенчиком, залепетал бессвязно да рухнул в пропасть с надрывным криком, запачкав брызнувшими речными жемчужинами каплями и свой живот, и государев. Мир словно замер, остекленел, обернулся зеркальной гладью, что не ведает ни времени, ни пространства: сквозь патину блаженства до Федьки донесся Иванов стон и тело содрогнулось вновь — теперь уж от удовольствия чужого. Губ Федькиных коснулись царевы губы — горячие и сухие, и, следом, край кубка — холодный и глянцевый, и кислый брусничный взвар скользнул по горлу. Федька с трудом приоткрыл глаза, поглядел на Ивана взглядом столь иноземным, что у Ивана мелькнула мысль: «Истинно ангел мне послан», а после вспорхнул ресницами и мигом погрузился в сон. Полюбовавшись спящим мальчиком, Иван Васильевич укрыл Федора своей пурпурной ферязью да нежно поцеловал в лоб, оставляя спать, где того встретили объятия Морфея — скамья была широкой и мягкой от подушек, и смысла тревожить Федьку не было оттого никакого. Умывшись да одевшись в монашью рясу, Иван Васильевич вышел из покоев своих, подобный в ночной темноте да мрачном своем одеянии неупокоенной грешной душе, велел караулу стоять воды тишее, да травы нижнее, да никого к горницам царским и близко не пускать, да отправился холодными переходами в домовый свой Покровский храм, где долго еще стоял на коленях да вопрошал у Господа ответов, коих ему так не хватало — коль Федька грех и искушение его, почто же от него душа поет вновь радостью, а коли он награда за труды его да муки земные, почто ж тогда любовь мальчишки столь греховной кажется? Ответов, впрочем, не было, и царь устало двинулся в обратный путь. Федька, что так и спал, едва сменив положение да выпростав из-под импровизированного одеяла округлое белое колено, от шорохов вдруг завозился, потер глаза совсем по-детски, поглядел на Ивана сонными голубыми озерами: — К заутрене пора? — спросил и тут же зевнул — широко и сладко, как токмо что проснувшийся котенок. — Не пора, — Иван опустился подле скамьи на колени, погладил тонкие следы от подушки на правой щеке, — цветик мой вешний, драгоценность моя яхонтовая… — Федька заулыбался до ямочек на щеках, прижался к государевой ладони, потянулся руками, обнял за плечи. — Идем, негоже сокровищу моему на лавке почивать за дверьми опочивальни моей, как холопу, — царь осторожно поднял Федьку на руки, словно тот был пушинкой, и перенес на разобранную уже постель, — спи, чадо мое возлюбленное, спи… и я посплю с тобою. Согретый теплом свернувшегося на груди его и мигом снова соснувшего мальчика, Иван Васильевич в самом деле скоро задремал, и снилось ему, что Федька с ликом лучами яркими залитым спускается с небес с белой лилией, и тянет руки, белее цветика, и смеется своим смехом задорным, и молвит весело, серебряно-переливчато: «Ну почто тебе ответы эти, царенька? Возрадуйся да возвеселись, ибо все по воле Его милостивой есть!»