Пьянь такая.

— Вот же пьянь ты, милочка.       Изосимова под руку с блондинкой круги по заднему двору наматывает, то и дело хватку усиливая, дабы одноклассница в очередной раз не навернулась, в ногах путаясь собственных, да в платье длинном красном, на ветру трепыхающимся. Выветриться той, видите ли, надо. Налакалась как невесть кто, а Ангелине за ней присматривать. — Пошла нахуй. — язык, хоть и заплетающийся, но остроты и грубости своих не теряющий, очередную колкость бросает, каких за выпускной вечер уже бесконечное количество раз прозвучало. — Сама ведь согласилась, нехуй бухтеть мне тут теперь.       Ангелина глаза закатывает, благо в темноте не видно за ней этого жеста, иначе зубы свои бы по земле собирала. Промолчать на сей раз решает вовсе, потому что Джебисашвили в таком состоянии лучше не злить. Разбушуется не нароком — усыплять только. Так что терпит благосклонно, то на небо звёздное поглядявая умиротворенно, то на одноклассницу, лепетающую что-то под нос себе.       Изосимова не из спасательных каких-то целей решилась с одноклассницей под искрящейся высью прогуляться. На многочисленные рожи бухие надоело смотреть и музыку не по вкусу приходящуюся слушать. Лишней себя чувствовать осточертело. С блондинкой не было такого. Она, конечно, пьянь такая, но забавная до невозможности. Беззаботная, что ли. Ангелина нужной себя чувствовала рядом с ней.       В довесок, если бы не согласилась она, то согласились бы Ларионов или Череватый. Хуже, если оба. Святая троица, которая всю школу в страхе держала, в ноль была абсолютно. Упали бы в канаву какую, а их потом поисковые группы обыскались бы. Но это причина второстепенная, определённо. Не доверила бы Ангелина Лину никаким Ильям и Владам. Думает, что только с ней блондинка в безопасности может быть. — Ангелина-а-а-а!       Черноволосая из своих мечтаний вырывается тут же, как голос хрипловатый улавливает где-то далеко-далеко. Глаза обеспокоенные в сторону переводит, замечает, как одноклассница согнулась и спохватывается в мгновение, за плечи худощавые начиная удерживать. Смотрит внимательно, однако тревожность такая в глазах читается, что кажется, вот-вот из орбит вылетят. — Сесть хочу. Ноги устали, пиздец. — девушку и так едва слышно, так она ещё и говорит настолько неразборчиво, что однокласснице только гадать и остаётся, что та пробубнила. — Что, девонька, говоришь? — Говорю, сесть хочу! Глухая ты бабка.       Изосимова языкастость излишнюю мимо ушей пропускает, уверенная в том, что не время за такое цепляться. Волнение сердце прошибает, глазами старается хоть что-то в темноте отыскать, на что приземлиться можно. Вспоминает про качелю, на которой они общую фотографию классом делали. На память. Всё, что черноволосая из того момента запомнит, так это то, как рядом с блондинкой сидела, рядом-рядом, чуть ли в шею той не дыша. Чтобы все в кадр поместились. — Идём-идëм, чудо ты моё, едва язык поворачивающее. — смиренно ждёт, когда же одноклассница выпрямится, да шагать можно будет.       А Лина последние силы тратит на сей подвиг. Мысленно Изосимову благодорит, что терпит её, пьянь такую безобразную, но вслух сказать не решается. Не потому, что словами благодарности жадничает. Хотя. Жадничает только в адрес Ангелины. Слабой она перед ней какой-то становится. Плохим закончится может. Брюнетка ведь возможностей не упускает обычно потом этим воспользоваться. Да и отнюдь не понимала, на кой такая прилежная ученица, медаль золотую забравшая, с ней возиться? Обалдуйкой такой.       Только вот Ангелина бы и не воспользовалась. Наоборот, всем своим нутром желает, чтобы Джебисашвили другую ипостась свою показала. А то дерзкая всегда такая, на язык острая, самоуверенная чрезмерно. Изосимова хочет, чтобы блондинка перед ней свою самоуверенность потеряла. Чтобы испарялись тут же все защитные механизмы, когда брюнетка на горизонте бы появлялась. И, признаться честно, она крайне надеялась, что алкоголь, Линой за выпускной выпитый, помог бы ей в желаниях личных.       Качеля нашлась всё-таки. Брюнетка сначала одноклассницу усаживает, которая чуть ли не растеклась тут же, опору чувствуя. Сама незамедлительно приземляется полубоком, за блондинкой заботливыми глазами наблюдая. Каково удивление было, когда Джебисашвили взгляд быстро поднимает, словно чувствуя, что следят за ней пристально, и на Изосимову переводит. А глаза то хмельные-хмельные. Но всё равно, омуты такие, что хоть плыви не плыви — навряд ли вынырнешь. — Что возишься со мной? Приставила Илюху или Владика, и веселилась бы дальше. — слова более-менее членораздельными становятся, но голос всё равно столь слабый и пьяный, что брюнетка начинает куда более беспокоится.       Отвечать не решается на бред пьяный. Да, у Джебисашвили то пьяный бред, однако вопрос задаёт лихой, на который правду если ответить — по лбу и маты вдогонку получить. Молчит. Вымученно как-то. Забота в глазах сменяется тревогой, но нежной такой, что блондинка тушуется, несмотря на количество алкоголя выпитого. И всё же не надолго это. Брови к переносице сводит недоуменно, абсолютно не понимая посылов и намерений скрытых Ангелининых. Закипать начинает мало-помалу. — Чего молчишь-то? — Лина злости в тон добавляет, чтобы серьёзно звучала наконец, а не как дура какая-то. — Нахуя тебе я?       А внутри Изосимовой уже страх загорается, готовый все органы человеческие сжечь. Беспощадно. Бесповоротно, ничего от девушки не оставив. Пепель лишь, да и только, который над рекой Ганг можно будет развеять, чтобы Ангелину от страданий человеческих освободить. На блондинку уже и не смотрит вовсе, взгляд на ладони запотевшие устремив. Хочет с темнотой ночной слиться. Пропасть. Да только ночь не беззвездная. Мучающаяся Ангелина так и светится. Звëзды укладку идеальную очервивают, вместе с платьем, чёрным по обычаю, облегающим. — Отвечай, Изосимова! — блондинка резко, без капли стеснения почти вплотную приближается, запахом алкоголя дешёвого и сигарет одаривая, вместе с духами какими-то непонятными. — Села, блять, и вся такая загадочная. Хуй там плавал, чтоб ты знала.       Джебисашвили осматривает девушку внимательно, насколько это возможно. Мало возможно, потому что перед глазами плывёт всё, оставляя за собой смазанные образы. Если Ангелина с самой первой минуты торжества и до сей часа как с иголочки, то Лина нисколько. Абсолютно. Макияж, который несколько часов делался старательно, грязным стал, смазанным. Волосы от оков укладки освободились — растрепались, только следы лака и блестели одиноко. Платье где-то испачкать успела невесть в чём. Контрастные такие. — Идиоткой будешь, если не ответишь. — Джебисашвили той уже чуть ли не в губы дышит, нисколько не смущаясь. Алкоголь ведь по венам течёт, на кой хуй ей смущения всякие. Пьянь такая. — А ты умная вроде у нас. Золотая медаль — это не пустой звук ведь. Круто, наверное, пиздец.       Изосимова всё же глаза поднимает, в чужие заглядывая. Чужие. Какие ещё, блять, чужие? Родные самые, хоть и хмельные. Да брюнетка сто рублей поставить готова, что те же Ларионов или Череватый мечтают о том, чтобы так же в глаза Линины посмотреть. В таком-то положении. В такой-то близости. Так что возможности не упускает, разглядывает с интересом, со всякими ответами затягивая, в которых Джебисашвили так яростно нуждается. — Выкладывай все карты на стол. Не беси меня лучше. — а блондинка и не бесится вовсе. Все силы тратит на то, чтобы взгляд сфокусировать свой, ибо все эти шевеления мутные со стороны медальницы уже порядком озадачивают настолько, что она готова грудь себе разорвать. — Скажешь, так лучше будет. Для тебя. Сама же знаешь. Отстану тут же, зуб даю.       А Изосимова не слышит будто. Завороженно изучает каждый сантиметр лица родного, стараясь в голове отложить деталь каждую, дабы вспоминать потом. На губы взгляд зелёных, околдованных глаз устремляет, задерживаясь на этой части лица подольше, чем на предыдущих. Невольно приближается, куда уж ближе, в эти самые губы дыша тяжело. Желанные. Влекущие. — Ответ мой хочешь, милочка?       Лина сказать ничего не успевает, как тут уже ей в губы, помадой красной намазанные, впиваются. Резко. Бесцеремонно. Грубовато даже. Голова пьяная ничего осмыслить тоже не успевает. Тело работает быстрее. Неудивительно, под градусом то. Отвечает на неожиданный поцелуй покорно, сопротивления никакого не оказывая. В рот язык чужой гостеприимно впускает. Начинает понимать, что неправильно это как-то всё. Однако Изосимова так нисколько не считает. Поцелуй углубляет и углубляет, хоть и кажется, что некуда уже. Хотела всё аккуратно сделать, мило, по-скромному. Только вот желания внутренние её об этом не спрашивали, посему поцелуй выдаётся страстным, горячим, быстрым. Пьяным до невозможности. Вот именно, брюнетка хмелеет от Лины. И с каждым мгновением всё больше. Руки, на коленях ранее покоившееся, уже по телу желанному разгуливают вовсю, не в силах на одном чем-то остановиться. Изучают. Запоминают.       Джебисашвили языки их в круговороте страсти сплетает. Осознаёт полностью, что творится. Только вот, останавливаться напрочь отказывает себе. В волосы пальцы проворливые запустить желает — укладка препятствует. Похуй. Кого эта мелочь кого-то из них волнует сейчас? Наслаждаться моментом надо ведь. Так что запускает, не церемонясь уже вовсе, красоту причёски нарушая. Локоны завитые в порывах горячих оттягивает. На руку слабо смольные волосы накручивает, распускает тут же и по новой. Дышат обе рвано, возбуждённо. Отстраниться друг от друга не могут, чуть ли не съедая уже. Конечно, остраняться мгновениями приходится, но только для того, чтобы воздух в лёгкие набрать, на который, кажется, цена повысилась. — Это получить хотела, девонька? Такой ответ? — в одном из перерывов спрашивает, тараторя, Изосимова. Шепчет сбивчиво в полуоткрытые губы, которые тут же затыкают, не давая больше ничего лишнего сказать.