Долгие жизни

            Мокрые красные розы, потемневшая листва и тяжёлый, пьянящий аромат цветов после дождя. Сад был пуст и тих.       Единственный его посетитель бродил по тропинкам, казалось, ни о чём не думая, кроме луж, которые старательно обходил. Плащ его, несколько поношеный, но опрятный, как выглядят все добрые вещи, что долго и исправно служили и прослужат ещё дольше, был сух. А туфли – почти не запачканы грязью. Он вышел недавно, после дождя.       Что-то почувствовав, он остановился, нахмурился – и обернулся.       На дорожке, по которой он шёл, до тех пор пустынной, шагах в пятнадцати стоял юноша и смотрел на него. Лет двадцати пяти, с ещё тяжёлыми от дождя кудрями, одетый изящно и по последней моде, так, что его можно было принять за богатого праздного выходца знатного рода, если бы не то, как он себя держал. Если в высоко поднятой голове и неестественно прямой спине было благородство или, по крайней мере, обнаруживалась самоуверенность, то ни развязности, ни лености, ни нахальства в них не могло быть. Мужчина близоруко сощурился, пытаясь разглядеть его лицо, но юноша вежливо склонил голову в приветствии, так, что тень от шляпы скрыла черты, и свернул на боковую аллею. Странно и неуютно. Мужчина поёжился. Он взглянул на дорожку, по которой до того шёл, и зашагал прочь из сада, поняв, что прогулка не принесёт ему прежнего удовольствия.       К вечеру тучи не рассеялись, за окном было серо и невзрачно. Мужчина писал мелким убористым почерком, и, когда с пера в мелко подрагивавших руках падали капли чернил и расплывались на бумаге уродливыми кляксами (что раньше случалось с ним очень редко), по его лицу пробегала судорога раздражения, он устало вздыхал и продолжал писать на том же листе. Ему было неспокойно. Он отвлекался от работы, задумывался, ни о чём, в сущности, не размышляя, только пытаясь подсознательно отыскать причину своей смутной тревоги. Когда он ловил себя за этим, то вздрагивал, перечитывал последние строки и принимался писать.       В дверь постучали. Он поднялся с лёгкостью, которую сложно было представить по его болезненному виду, и отворил дверь. Это была кухарка с подносом кофе. – Спасибо, – сказал мужчина, забирая поднос, и в его голосе читалась искренняя благодарность. Кухарка развернулась (он настоятельно просил её не кланяться) и ушла.       Кофе был горячим. Мужчина пил его аккуратными маленькими глотками, то и дело дуя на чашку; в другой руке крутил перо. Чтобы чем-то занять себя, он придвинул ближе лист бумаги и неловкими движениями – он никогда не учился рисовать – провёл несколько линий. Потом ещё. Они складывались в человеческое лицо, неровное, распадающееся на части: длинный тонкий нос, низкий лоб, маленькие пухлые губы с приподнятыми уголками, прямые брови и глаза, самые обыкновенные, ничем не примечательные глаза. Рисунок вышел кривым, неумелым, да и сама затея тут же показалась мужчине глупой – он смял листок и отложил на край стола, к неудачным черновикам.       Когда через неделю он шёл по тому же саду, стояла совсем другая, солнечная и ясная, погода. Весело щебетали птицы, и мужчина, улыбаясь, высматривал их среди ветвей. Распускались всё новые бутоны, воздух был наполнен нежным, сладким ароматом роз. Аллеи были полны прогуливающихся, особенно дам. Они смеялись, обмахивались веерами, читали на скамейках, шуршали подолами лёгких юбок, укрывались за зонтиками от солнца, совсем юные и зрелые, и на склоне лет, с кавалерами, подругами, детьми и без, с цветами, перьями, лентами в шляпах, с румянцем на щеках, с сияющими глазами, серьёзными, смешливыми, взволнованными, нежными, умиротворёнными лицами. Ветра почти не было.       В конце сада была голубятня. Мужчина поднялся по скрипучим деревянным ступеням и постучал. Дверь отворил птичник, человек с простым, немного грубым, но добродушным и приветливым лицом. – А, это вы, господин Робеспьер, – сказал он, улыбнувшись, своим звучным голосом, – Приветствую! Проходите!       Робеспьер кивнул, здороваясь, и вошёл внутрь, затворяя за собой дверь. Голуби оживились, заворковали, и на лице Робеспьера отразилось неподдельное, ни с чем не сравнимое счастье. – Можно? – спросил он, как всегда. – Конечно, – отвечал птичник, не оборачиваясь, занятый своей работой.       Робеспьер взял птицу на руки, ласково провёл пальцами по гладким мягким перьям. Голубь ворковал и изгибал шею.       В среду снова шёл дождь, но мелкий, еле накрапывал. Из окон дышало свежестью. Прежняя работа была закончена, а перед тем, как приниматься за новую, следовало всё хорошо обдумать. И Робеспьер накинул плащ, надел шляпу и, прихватив зонт, вышел из дома.       Людей на улицах было меньше обычного, они ускоряли шаг, так, что неспешно идущий Робеспьер почти почувствовал себя чуждым и мешающим этому маленькому, но бурному потоку. Блестела вода между камней мостовой, по небу медленно плыли бледно-серые тучи, было четыре часа дня.       В саду тихо шелестела от ударяющихся о неё капель листва, разливался сладковатый запах роз, дорожки местами превратились в грязь и стали непроходимы. Прохладный воздух наполнял лёгкие, и сделалось легко и спокойно.       На скамейке в глубине сада сидел юноша. Спина его была необычайно прямой, но, кроме этого, в нём не было ничего напряжённого, и он казался, скорее, задумавшимся. Во всей его фигуре, окружённой тёмными, печально свисавшими ветвями, было что-то мифическое, он притягивал к себе взгляд и завораживал, но никак нельзя было разгадать, какие из его черт пробуждали это чувство. Ощутив, что на него смотрят, он медленно обернулся. Уйти сейчас показалось Робеспьеру грубостью. Он подошёл к скамейке, и юноше, чтобы видеть его, пришлось поднять голову – капля сорвалась со шляпы. У него было изящное печальное лицо. – Могу я предложить свой зонт? – спросил Робеспьер. Приподнятые уголки маленьких пухлых губ дрогнули, и юноша слабо улыбнулся. – Буду вам признателен.       Скамейка была мокрой, но дальше стоять было невежливо, поэтому Робеспьер, сняв перчатки, согнал с неё воду и сел. – Это лето выдалось на редкость дождливым, не правда ли? – сказал он.       Юноша развернулся к нему навстречу и теперь, сидя в пол-оборота, смотрел сверху вниз: он был выше Робеспьера достаточно, чтобы теперь ему приходилось немного запрокидывать голову. – Я первый год в Париже, мне не с чем сравнивать, – ответил юноша; в его голосе сквозило облегчение, похоже, он был рад, что кто-то нарушил его одиночество. Он тут же прибавил: – Но я верю вам.       Робеспьер мысленно усмехнулся: «Ох уж эта пылкая юность; с какой искренностью он говорит – и о чём!». Спасать юнцов от одиночества не было в его привычке, но этот располагал к себе, был, кажется, неплохой компанией, и Робеспьер, несмотря на некоторую принуждённость их общения, не чувствовал себя в его обществе сковано. – Вы приехали учиться? – предположил он.       На мгновение на лице юноши отразилась досада, но если Робеспьер и обидел его случайно, то тут же был прощён. – Я кажусь немного младше, чем я есть на самом деле, – и, отчасти отвечая на вопрос, добавил, – Я уже закончил учиться. – Учиться никогда не заканчивают, – машинально поправил Робеспьер – и с изумлением увидел, что юноша обрадовался этим словам, глаза его блестели. Они были удивительными, его глаза. Какого-то неясного цвета: казались то зелёными, то синими, как гладь реки, и как она не позволяли заглянуть в глубину, являя лишь смутные очертания, колеблющиеся, трудноуловимые, но подтверждавшие – он старше. – Сколько же вам лет? – спросил Робеспьер. – Двадцать пять. Робеспьер подумал: «Он взрослее, чем лицо, и моложе, чем глаза.»       Беседа продолжалась, и Робеспьер решил, что следовало узнать имя этого юноши, хотя бы из вежливости. – Как вас зовут?       Неожиданно лицо юноши заледенело, он тесно сжал в руках свои тонкие кожаные перчатки, и по поджатой нижней губе и едва заметно нахмуренным бровям Робеспьер понял – его терзают сомнения.       Но вот юноша ожил и невозмутимым, слишком невозмутимым, как подметил Робеспьер, голосом спросил: – Это важно? На мгновение Робеспьер растерялся. – Нет, – наконец признался он. И юноша стал как раньше, с теплотой во взгляде и нежностью черт.       Робеспьер не решился вновь спрашивать о личном, юноша молчал, но смотрел на него в ожидании, и Робеспьер бы начал злиться в любой другой раз, но сейчас не получалось. Вся ситуация и он сам показались ужасно нелепыми. Всё же он подбирал, что бы мог сказать: что-то не слишком надуманное, чтобы не усиливать неловкость, скорее всего, знакомое юноше, но в разговоре о чём ему не пришлось бы говорить о себе. Наконец он нашёлся: – Вы читали последний номер Демулена?       Юноша скривился, да так, как Робеспьер совсем не мог от него ожидать: не думая ни скрыть, ни облагородить свои чувства – честно, всем лицом.       В гостиной, окутанной светом заходящего солнца, всё было мягким, округлым, оранжеватым, необычайно объёмным благодаря тускло-синему теней. Камиль, до того растёкшийся по креслу и покорно слушавший, подобрался и уязвлёно воскликнул: – И ты явился в мой дом, чтобы сказать, что какому-то самодовольному мальчишке не по душе моя газета?!       Люсиль засмеялась. Камиль, пристыженный, сполз в кресле и спрятался за бокалом вина. – Скорее, ему не по душе ты, – заметил Робеспьер. Камиль обиженно застонал. – Камиль хочет, – забавлялась Люсиль, – чтобы ты при следующей встрече передал, этому, как он выразился, самоуверенному мальчишке, что его неприязнь взаимна. – Ты как всегда права, – сдавленно донеслось из-за бокала. – Но что было дальше? – спросила, не обращая на мужа внимание, Люсиль, и её глаза светились искренним интересом. – Мы говорили о прессе, – отвечал Робеспьер. – А потом дождь кончился, он встал и сказал, что ему пора.       Робеспьер, опомнившись, сложил зонт и, не опираясь на него, чтобы не испачкать верхушку в грязи, тоже встал. «Я ещё увижу вас?» – спросил он. Юноша засомневался, как тогда, когда Робеспьер спросил его об имени, медленно натянул перчатки, внимательно их разглядывая, и наконец сказал немного потеряно: «Я не знаю.» Он поднял глаза на Робеспьера и несколько долгих секунд блуждал взглядом по его лицу. «Прощайте.» – добавил он уже своим обыкновенным уверенным голосом и, не дожидаясь ответа, развернулся – качнулись распушившиеся кудри – и ушёл.       Камиль, успевший полностью оправиться, пока Робеспьер оканчивал свой рассказ, пожал плечами; впечатлённым он не выглядел. – По мне, так ничего странного. Я сходу придумаю тебе несколько объяснений. Вот, например, – он сел, как подобает сидеть в кресле, и, постепенно входя во вкус и то театрально взмахивая пустым бокалом, то потрясая им в сторону Робеспьера, принялся издеваться, – Наш мальчишка тоскует по своей оставленной провинциальной возлюбленной: большие глаза, круглое личико, очаровательная простота и такая же очаровательная грудь. Он трагично-романтично гуляет в саду под дождём, зарабатывая себе воспаление лёгких, встречает тебя, мужчину старше него на сколько там? девять лет? радуется, потому что собственные страдания начали ему порядком надоедать, а ещё потому, что у тебя есть зонт. Но он не знает, о чём с тобой говорить. К счастью, ты сам предлагаешь зонт. Пытаешься завязать беседу. Тебе на помощь приходит моя скромная персона с моим скромным печатным трудом. Замечательно! Но что ему от знакомства с тобой? Зачем и ему, и тебе его продлевать? Незачем. И он уходит, когда кончается дождь. Знаешь, Максим, когда я говорю, что тебе надо чаще выбираться в люди, я имею в виду других людей! Камиль смягчил резкость последних слов заботливой улыбкой, и Робеспьер не обиделся. – Можешь использовать это как метафору для своей газеты, – усмехнулся он, – Не думаю, что это правда. Камиль тут же с большим рвением отыграл признательность, даже сложил руки на сердце, отчего содержимое полупустого бокала едва не пролилось на его жилет: – Обязательно, когда цены на хлеб опять повысятся! – Уверен, у тебя получился замечательно, – Робеспьер в отличие от него не скрывал сарказма, – И этот «самоуверенный мальчишка» поймёт, что заблуждался на твой счёт. Он успел увернулся, и диванная подушка под звонкий смех Люсиль пролетела мимо.       Наутро заболела щека. Робеспьер долго простоял перед зеркалом для умывания, крутя головой, стараясь рассмотреть в мутном стекле, не воспалились, не припухли ли дёсны, ощупывая каждый зуб, но безуспешно. Источника боли он так и не нашёл. К счастью, когда через полчаса он выходил из квартиры, она притихла и на пути к суду лишь пару раз вспыхнула ненадолго с прежней силой.       Солнце поднималось выше. Ещё не было жарко, но воздух стоял тяжёлый и душный. Отовсюду раздавался дробный стук колёс и копыт о мостовую, хлопали двери магазинов, кричали торговки газетами, разговаривали прохожие. День начинался.       В кулуарах была привычная шумная толчея. Робеспьер пробирался через неё, лавируя между сюртуками, куртками, пиджаками, подолами и, сумев никого не задеть, добрался наконец до зала заседаний. В нём было ещё прохладно, но из приоткрытых окон тянулось тепло. Робеспьер дошёл до адвокатского места и стал ждать.       Слушание велось медленно, духота силилась, боль в щеке неумолимо нарастала, и вскоре, чтобы говорить, приходить преодолевать настоящие мучения. Хотелось зажать щёку рукой, взвыть, но Робеспьер терпел, стараясь ничем не выдать своего неудобства.       Он договорил свою последнюю речь. Скоро всё закончится: дело можно было считать выигранным. Робеспьер позволил себе ненадолго закрыть глаза. Боль охватывала всю голову. Перед глазами растекалась пелена.       Стояла первая неделя августа. Окна были распахнуты настежь, но лишь слабый ветерок долетал с улицы внутрь и затухал посреди залы, где не колебал края лежавшей на столе карты Парижа и не приносил облегчения сидевшим вокруг неё мужчинам. Робеспьер постукивал пальцами по столешнице. – Ваш план хорош, я уже говорил это, – произнёс он. – Но сорок тысяч человек? Вы уверены, что они у вас будут? Сидевший напротив юноша – не тот, другой, длиннее кудри, круглее лицо, темнее глаза, горящие уверенностью, самодовольством и отвагой, – отвечал: – Сантер обещал мне их. Робеспьер задумчиво кивнул, его гораздо больше волновало то, что будет после.       Робеспьер распахнул глаза. Сердце учащённо билось. Судья готовился вынести приговор.       Из суда он вышел в самое пекло. На небе не было ни облачка, воздух плавился, дышать было нечем. От палящего солнца становилось дурно, и Робеспьер на время укрылся от него в булочной. Там, разглядывая пирожные, он думал о том, что, время, когда он мог без последствий проводить за работой все ночи напролёт, безвозвратно ушло. Уснуть на заседании было непростительно.       Дома Робеспьер с облегчением умыл вспотевшее лицо и – челюсть беспокоила его – проверил зубы, но те по-прежнему выглядели здоровыми. Временем, появившимся после успешного завершения дела, он воспользовался, чтобы написать брату: «Сегодня мне удалось вырвать ещё одного несчастного из когтей несправедливого обвинения. Я счастлив, ем твои любимые пирожные. Надеюсь, твои дела не хуже, и ты не станешь мне завидовать.» Пообедал. Выпил кофе со своими любимыми пирожными. Сел за работу. Закончил он немногим за полночь, вспомнив, чем начал грозить недостаток сна. Ещё раз оглядел бумаги – и решительно задул свечи на столе, вскоре ложась спать.       Сен-Жюст жадно выцеловывал его шею, кожу щекотало его дыхание, частое, но не сбившееся, а Робеспьер задыхался. Он метался на простынях, путался в кудрях непослушными пальцами, то порывался оттянуть от себя, прекратить эти мучения, то подставлялся. Накатывало тяжёлое, вязкое удовольствие и дарило то, что было сильнее сдавленного горла, нервной дрожи – пустоту в голове. И Робеспьер самозабвенно отдавался, беспорядочно гладил спину, хватался за плечи, чтобы приподняться, прижаться грудью к гуди нависавшего над ним Сен-Жюста. Ему было мало. А Сен-Жюст, растягивая мгновенье, кусал его за ключицу и озорно смотрел в глаза. Бессердечный, милосердный. Робеспьер глухо стонал под этим взглядом, и, кроме него, уже ничего не существовало. Даже когда опускались веки: вместо темноты был Сен-Жюст с его ужасающе всепринимающими глазами. Когда Робеспьер попытался коленом раздвинуть его бёдра, он поддался, заскользил по ноге ближе – восторженный вздох – и наконец лёг, вдавливая в постель, укрывая своим тяжёлым разгорячённым телом, принося облегчение. Было хорошо. Болезненно-сладостно зажало члены между телами, блуждали ладони по бокам, и Сен-Жюст целовал его, нежно, как всегда, но напористо, безжалостно сминая губы и глубже проталкивая язык, так, что Робеспьер не мог дышать, не мог думать даже о пустоте в своей голове, так, как совсем не любил, но как было нужно.       Робеспьер проснулся, охваченный ужасом. Некоторое время он лежал в оцепенении, с силой сжимая края одеяла в ладонях и неглубоко, сбивчиво дыша. Не отдавая себе отчёта, пытался додумывать, смягчить впечатление от сна, бывшее столь сильным, что одни увещевания о нереальности виденного были бессильны. Многократным повторением мыслей, звуком своего внутреннего голоса больше, чем сутью слов, отдалив себя ото сна, он наконец овладел собой. Резким, рваным движением он сел. С силой провёл руками по вспотевшему лицу, да так и оставил его в ладонях, стараясь успокоить сбившееся дыхание. Его терзало чувство, будто нечто очевидное и притом чрезвычайно важное ускользало от него, и именно оно пугало. Он встал с постели и быстрыми шагами направился к умывальному столику. Умылся холодной вчерашней водой, но так и не пришёл в себя. Мелко подрагивал уголок рта. Робеспьер посмотрел в зеркало и внезапно показался себе гораздо старше, чем был. Ему почудилось, будто под глазами залегали синяки не дней, а лет бессонных ночей, лоб прорезали тонкие морщины, нахмуренные брови сходились ближе обычного, и кривая болезненная складка между ними особенно явно несла на себе тот отпечаток душевной надломленности, что был присущ всему его бледному, истончившемуся лицу, но страшнее всего были глаза – бледные и безжизненные.       Боясь поверить, что это и в самом деле был он, Робеспьер раз за разом обливал лицо водой, с остервенением тёр руками, и когда осмелился вновь взглянуть на своё отражение, то увидел блестящее, покрасневшее, но такое родное лицо и как надежда сменялась на нём облегчением, только тонкий налёт усталости остался на чертах.       Но сердце быстро билось, не успокаиваясь, тревога, преследовавшая его с самого пробуждения, не исчезла. И тогда Робеспьер понял – во сне он знал имя юноши. Знал хорошо и теперь, хорошо настолько, что оно никак не могло оказаться выдумкой его собственного сознания. Вспомнился постыдный сон в суде, такой же ясный, в котором всё было единственно правильным, каким бы странным сейчас ни казалось. Робеспьер отчаянно пытался понять, что рождало чувства, которые он испытывал во снах, потому что не мог себе врать – они были его. Они были настоящими. Но не находил. Он сел за бумаги, но стоило ему взять перо, он вспомнил, как за чашкой кофе рисовал чей-то нелепый портрет. Боясь оказаться правым, он искал в черновиках этот старый листок, а найдя, разгладив смятую бумагу, увидел кривого, разваливающегося на части – Сен-Жюста. Робеспьер почувствовал себя загнанным в угол и больше не мог оставаться в четырёх стенах. Он в спешке вышел из дома.       Стоял радостный солнечный день, в саду отцветали розы, то тут, то там ласкали слух чириканьем птицы. Но успокоиться не получалось. Он предчувствовал – что-то должно было измениться; и сад уже не был прежним.       У пруда, в толпе гуляющих, он увидел юношу. Тот неспешно шёл вдоль берега и смотрел на воду. Видеть его в лучах солнца, в окружении других людей, ничем из них не выделявшимся, было странно, почти неправильно. Будто Робеспьер его выдумал, а значит, он должен был навсегда остаться в другом, таинственном мире. Но он выбрался из него. На мгновение стало жутко, но тут же Робеспьер почувствовал, как начинает радоваться этой случайной встрече: у него появилась возможность всё проверить. – Здравствуйте, – сказал он, натягивая улыбку, чуть более чем вежливую, но ещё не дружескую.       Юноша остановился, неспешно обернулся. Он не был рад, что его потревожили, но, увидев перед собой Робеспьера, улыбнулся радостно и искренне и коснулся полей шляпы. Он тоже был удивлён встрече и ждал, что за ней последует. Тогда Робеспьер, продлевая приветствие, добавил: – Месье Сен-Жюст.       Юноша вздрогнул, глаза его на мгновение широко распахнулись, губы взволнованно дёрнулись, правда он тут же овладел собой, но его болезненное беспокойство выдавало то, как пристально он вглядывался в Робеспьера, в его полу-напускное дружелюбие и насильно расслабленную позу. Робеспьер ждал, и это в чём-то убедило Сен-Жюста. Он старался придать голосу естественности, когда учтиво отвечал: – Боюсь, вы принимаете меня за кого-то другого, – впрочем, он тут же решительно добавил, – Прошу простить, мне надо идти, – и перед прощальным кивком, вновь тепло, – Но я был рад встретить вас. И зашагал прочь.       Робеспьер не поверил ему. Но он не знал, как надавить на него, как заставить его говорить. Что мог он ему сказать? Что у него предчувствие страшной беды из-за смутно похожего портрета и двух очень правдоподобных снов, в одном из которых, крайне интимного содержания, он принимал живейшее участие? Ведь не устраивать же посреди людного места сцену, которой ничего не добьёшься. Поэтому он смотрел вслед уходящему Сен-Жюсту и чувствовал, как всё ниже нависает над ним угроза.       День за днём он видел лица, множество лиц. Они возникали внезапно, порой на доли секунды, но неизменно пробуждали в Робеспьере живые и яркие: злость, разочарование, грусть, благодарность, вину и ощущение привязанности, какие можно испытывать только к людям, так или иначе ставшим важной частью твоей жизни. Но он никогда не встречал их.       А потом он увидел Огюстена в той же старомодной одежде, что и остальные, с отчётом об орудиях, о генералах, о настроении в войсках – своего брата, ничего общего не имевшего с войной.       Робеспьер подумал бы, что бредит, ведь он и правда бредил. Не поверил бы, ведь это не было правдой. Но все доводы рассудка разбивались об один единственный факт – Сен-Жюст знал его, иначе не стал бы притворяться.       Порой увиденное поражало его до глубины души. Большое семейство, тёплое и добродушное, оно вело себя так, будто он был его частью. Высокие пышно украшенные помосты с флагами и пиками и тянущиеся от них очереди мужчин, которым не было конца. Юноша, тот самый, которому обещали сорок тысяч, в чьих глазах раньше было уважение, с искажённым ненавистью лицом что-то кричал с трибуны в бессильной ярости. Чья-то колоссальная торжественная похоронная процессия, слева от него Сен-Жюст с холодным, непроницаемым лицом. Робеспьер видел его нечасто и каждый раз столь отдалённым и беспристрастным, что этот бледный образ существовал для него как бы отдельно от Сен-Жюста, которого он знал, и Сен-Жюста, которого видел во сне, словно это были разные люди. О, Сен-Жюст, если бы только они снова встретились! Пусть Робеспьер не понимал того, что видел. Но образами, живыми, точными, он бы заставил его заговорить. Но, как и о Сен-Жюсте из видений, о встреченном взаправду он ничего не знал и был уверен, что он теперь избегает его. И Робеспьер ждал дождя.       А солнце каждый новый день, с удивительным для августа постоянством, вставало и садилось, ни разу не скрывшись за тучей.       Видения смешивались с воспоминаниями.       Робеспьер воскрешал их в памяти, сопоставлял пёстрые разрозненные кусочки, искал связь, но только и мог, что поражался тому, каких необъятных размеров картина пред ним представала, какая детально прописанная и удивительная она была. Но этого было мало, чтобы понять природу видений, узнать причину, по которой они возникали, потому что в самом центре картины, том месте, что содержало ответ, зияла дыра – на ней не было Робеспьера.       Кем был он сам? Ведь он был. Все эти люди, они смотрели на него, они говорили с ним, рукоплескали ему, угрожали ему, улыбались, салютовали, пробирались к нему через толпу, спорили, слушали, давали бумаги на подпись, шептали ему на ухо, шли с ним вдоль Сены, несли его на руках – они знали его. Он был привычной, будничной, сама собой разумеющейся частью их общей жизни.       Если бы только Робеспьер слышал слова! Но после первого раза, того постыдного дня в суде, он больше не мог их разобрать. Все отчаянные старания, все напряжения чувств оказывались бесполезны: он слышал речь, родной французский, но не узнавал ни слова, не различал, где заканчивается одно и начинается другое, и сами звуки порой доходили до него неясным, гулким бульканьем.       Собственных же мыслей будто вовсе не существовало. Он был одной сплошной эмоцией, точнее переплетением впечатлений, отношений, чувств, не оформленных в слова. Лишь иногда он видел образы, проносившиеся у него в голове.       Это было хуже, чем вовсе быть глухим, потому что каждый звук голоса рождал надежду, когда каждый следующий отнимал её.       А между тем тёмных красок становилось всё больше. Робеспьер увязал в отвращении и презрении, чужом и собственном, захлёбывался в ненависти, способность на которую в себе не мог вообразить.       Тонул в вонючей клоаке, отчаянно барахтался, только быстрее идя на дно, но ещё сохраняя силы на то, чтобы хотя бы хотеть жить, бить руками и ногами по отвратно хлюпающей жиже.       Изо всех сил сопротивляясь этим чувствам, отделяя себя от них, он всё же не мог бороться с шедшим с ними рука об руку разочарованием, от которого смотреть на немногое светлое становилось тяжелее, чем бороться с собственной мерзостью.       Самое страшное случилось, когда перед ним предстало лицо Камиля. Он смотрел на него надломленно, полными обиды и боли глазами, смотрел с разочарованием, с чем-то слишком похожим на ненависть, словно Робеспьер был худшим, что случалось в его жизни, и он с ужасом понял – так и было.       С этого дня он больше ни на минуту не находил покоя.       Стоял последний день лета. Робеспьер находился в каком-то вязком, липком забытьи, когда нечто вырвало его оттуда. Он лежал, не открывая глаз и гадал, что это было, желая вернуться в спасительный сон. Вдруг он понял – это был ливень за окном.       Робеспьер вскочил – возможно, что-то упало: послышался шум – и бросился прочь из квартиры.       Лило так, что когда он добрался до сада, то был совершенно мокрым. Одежда потяжелела, липла к телу, сковывала движения, но Робеспьер бежал по развезшимся дорожкам, ни на секунду не сбавляя шаг. Он всюду искал знакомый плащ и родную россыпь непослушных кудрей под шляпой. Она, должно быть, не спасла их, и теперь с них, превратившихся в сосульки, стекает вода. Он метался от одной аллее к другой, поскальзывался, едва не падая, вяз, заглядывал в самые укромные уголки, оглядывался судорожно. Всё тело его вытянулось, накренилось, всей грудью, плечами, шеей, подбородком и самым кончиком носа он стремился вперёд. Он петлял бездумно, ходил кругами, возвращался на одни и те же места снова и снова в надежде не найти их пустыми. Ещё немного, и он принялся бы ворошить кусты. Но всё было бесполезно. Отчаяние накрывало его, и Робеспьер впервые почувствовал холод. Он цепенел, двигался бездумно, механически и наконец замер.       Он одиноко стоял посреди широкой аллеи, все туфли и брюки в грязи. Мимо быстрыми мутными ручьями текла вода. Раскачивались огромные потяжелевшие ветви, блестела потемневшая листва, трепеща от порывов надрывно свистевшего в ней ветра. Оглушающе шумел дождь. Робеспьер потерялся в нём, грянул гром – и Гаде спросил его, верит ли он в бога.       Робеспьер кричал, не слыша себя. Воспоминания хлынули одно за другим, он путался, не мог их разобрать, голова разрывалась. Казалось, он не выдержит. Мысли и чувства, когда-то в действительности принадлежавшие ему, но такие чуждые теперь, вновь овладевали его разумом, беспорядочно сменяя друг друга. Он не понимал, о чём думает, и думает ли в действительности. Он утратил ощущение времени. Теперь он едва ли с большим успехом смог бы ответить, кто он.       Сделалось жарко. Бил озноб. Измотанный, Робеспьер огляделся и с удивительной ясностью понял, что ему незачем было оставаться. Тогда он развернулся, слегка качнувшись, и на слабых ногах побрёл к дому.       Должно быть, он представлял из себя жалкое зрелище, и ему стоило радоваться, что, хотя дождь стихал и теперь падал редко, улицы были по-прежнему пусты.       Он медленно приходил в себя, насколько это было возможно. К нему вернулась способность мыслить, и он, старательно избегая произошедшего, думал о заканчивавшейся писчей бумаге, о Шарлотте, уже в котором письме прозрачно намекавшей, что дражайшему брату хорошо бы пригласить её погостить, о том, у какого книгопродавца мог найти том старой малоизвестной поэмы. Он как раз подходил к своему дому, когда перебирал в голове адреса, поняв это, впервые взглянул перед собой осмысленно – и замер на мгновенье. А после кинулся вперёд, крича, захлёбываясь именем и облегчением и дрожа о вновь подступавшего ужаса: – Антуан!       По ступеням его дома поднимался Сен-Жюст. Те же плащ и шляпа, но в руках зонт, и кудри сухие, только распушились от влажности. Он вздрогнул от неожиданности и резко обернулся, дёрнулся навстречу, но несколько секунд – и Робеспьер был уже рядом, смотрел на него неверящими глазами, Сен-Жюст, спешно хватая его под локоть, воскликнул: «Что же ты стоишь, внутрь скорее!» – и потянул к двери.       Поднимались торопливо, молча. Робеспьер, войдя в собственную квартиру, с удивлением огляделся. Хотя с его ухода ничто в ней не изменилось, некоторая мебель будто стояла не на своих местах, захотелось переставить книги, и какой странный цвет стен! Впрочем, Робеспьер чувствовал, что он дома.       Он не без труда стянул липшую к телу одежду, обтёрся полотенцем и не всегда уверенными, отточенными, как раньше, движениями оделся в сухое. Сен-Жюст, устроившись в углу дивана внимательно наблюдал за ним, ловил каждое нерешительное движение, каждое сомнение, промелькнувшее на лице.       Робеспьер сел напротив, кутаясь в тяжёлое одеяло. У Сен-Жюста брови сошлись к переносице, губы поджались, отчего рот стал совсем маленьким, во взгляде взволнованных глаз ясно читалось: «Чем мне помочь тебе?». Но сказал он другое: – Прости меня, – и голос его был полон сожаления, но не раскаяния. – Кого ты просишь? – вымучено спросил Робеспьер. – Тебя.       Ещё час назад Робеспьер надеялся, встретив Сен-Жюста, найти ответы на все вопросы. Он и нашёл, но понять, пережить было гораздо труднее. В нём смешивались две совершенно разные жизни. И он становился кем-то ещё, кем никогда не был.       Он смотрел на Сен-Жюста и думал, что, не встреться они, всё бы было как прежде. Но не мог злиться, как и не мог быть благодарен. – Почему? – Сен-Жюст поймёт его, обязательно поймёт.       Сен-Жюст понял. Он откинул голову на спинку дивана, вздохнул, помедлил немного и заговорил тихо, размеренно: – Мне было двадцать, я был совсем ещё мальчишкой, и это было похоже на пытку. Воспоминания возвращались ко мне постепенно. Они ломали меня, чем дальше – тем хуже. Когда всё кончилось я погрузился в отчаяние. Мысль, что придётся жить, приводила меня в ужас. И я не думал. Существовал так, как считал правильным, и со временем стал привыкать, но но не переставал надеяться, что однажды почувствую себя нужным. Иначе я пустил бы себе пулю в лоб.       Я не соврал тебе, когда сказал, что первый год в Париже. Я окончательно перебрался сюда только этой весной, переезжал с места на место и в середине лета обосновался неподалёку. Тогда, как ты помнишь, часто шли дожди. Один из них настиг меня, когда я шёл через сад домой. Было тихо и пустынно, тяжело пахли розы, зелень сделалась особенно яркой, я снял шляпу, вода стекала у меня по лицу, и я – глупо – впервые почувствовал себя живым, даже счастливым.       С того дня я, словно помешавшийся, спешил туда, как только начинался дождь.       И там я увидел тебя. Можешь ли ты представить, с каким трепетом я смотрел на тебя? Как дрожал от восторга и подбирал слова, не находя их? Я не мог дышать и не мог окликнуть тебя. К счастью, ты почувствовал, что я смотрю на тебя, обернулся – и не узнал меня! Ты был таким молодым, таким счастливым, ты был на своём месте, это был не ты. Я ушёл. Ещё никогда мне не было так мучительно горько. Провидение насмехалось надо мной. Я понял, как ошибался, когда снова встретил тебя. Ты не знал меня, жил совсем другой жизнью, но это был ты и только ты. Я боялся нарушить твоё счастье, но ты был нужен мне, поэтому я не смел сам говорить, только отвечал и молился, чтобы это не заканчивалось. Но тут ты заговорил о Демулене, и это привело меня в восторг: ты знал его и ничего не помнил. Я почувствовал себя свободным. Но дождь кончился, и я не смел дольше держать тебя.       Когда ты спросил, увидимся ли мы снова, я вновь засомневался. Я так остро нуждался в тебе, ты был моим спасением, но именно поэтому я был для тебя опасен. А даже если бы ты всё равно ничего не вспомнил, я не смог бы долго притворяться, и всё равно потерял бы тебя. Стоила ли этого ещё хотя бы одна встреча с тобой?       А в следующий раз ты знал, как меня зовут. К счастью, больше ничего, иначе не преминул бы этим воспользоваться. Мне было страшно оставаться с тобою секундой дольше, я совсем не хорошо распрощался с тобой, и впоследствии корил себя. Я не мог знать, что с тобой, но успокаивал себя мимолётностью нашей встречи и обходил сад стороной.       Меня терзала мысль, что ты больше никогда, совсем никогда не должен был видеть меня.       Вчера я увидел, как ты выходишь из дома. Что стало тогда со мной! Ты был таким измученным! Я не знал, куда ты идёшь, и не побежал за тобой. Но не мог и оставить тебя. Как ты встретишь меня? Что я сделаю с тобой? Сегодня я не думал об этом. Ты окликнул меня, насквозь промокший, грязный, совершенно потерянный – на мгновенье я возненавидел себя. Я шёл увидеть тебя, думая, что этого будет достаточно, что в моих силах помочь тебе, но я сидел на этом диване, в оцепенении смотрел на тебя и не мог понять: «Что мне сделать для тебя?»       Стало тихо. Робеспьер подёрнул плечами: так и не согрелся до конца, с усилием поднял потяжелевшие веки и, щурясь, всмотрелся Сен-Жюсту в лицо. Тот улыбнулся едва заметно. Сделалось спокойно.       Клонило в сон, но голова противно пульсировала, не давая забыться, перед глазами вновь проносились обрывки прошлой жизни.       Ничего не кончилось, только впереди расстилался туман, а в глазах двоилось, и тревожно было, но надо было идти, потому что Сен-Жюст сжимал его руку в своей, сухой и тёплой, и такой родной, и это значило, что всё имело смысл.