Злобное покаяние

С некоторых пор это стало их маленьким ритуалом. На исходе осени сумерки наступают рано, и опавшая листва, уже поблекшая и мокрая от нескончаемых дождей, не шелестит, а противно хлюпает под ногами. Не лучшее время для прогулок по старому поместью — в слякоть и сырость тот еще шанс подцепить насморк. Дважды за вечер Арнольд Арамона успел проклясть и погоду, и Лаик, и саму причину его прогулки по осенней хляби. У причины было имя — Герман Супре. Человек, само существование которого швыряло капитана Арамону из огня в полымя — то бешенство до трясучки, то восторг на грани с экстазом. Что угодно, только не равнодушие. Скромный капеллан, но с хорошими связями, сильным характером и твердой рукой... Слишком твердой — как нещадно он отчитывал капитана за каждый промах, стоило выпить лишнего или прикрикнуть на унара! Куда он, спрашивается, лез, разве клириково это дело: знай себе, молись, исповедуй, благословляй, но нет… Этому было дело до всего… Его предшественник отец Эразм не отличался усердием — Арамоне порой казалось, что он больше спал, чем работал. Иногда молитвы нашептывал, четками по столу елозил. Арамона просчитался, решив, что и новый клирик окажется скучным, невзрачным и совершенно беззлобным. Нет, отец Герман был из другого теста. Любому делу он отдавался с пылкостью одержимого фанатика, будто это было делом его жизни: растил ли травы в теплице, упражнялся ли в стрельбе и верховой езде, рисовал ли звездные карты. Так же истово и горячо верил и в своего Создателя. Что же оставалось капитану, растратившему себя непонятно на что? Завидовать, восхищаться, любоваться… Ох уж этот отец Герман! Ох уж это ходячее совершенство, с которым тяжело и больно мириться, но еще сложнее — не замечать! Его совершенство не было броским, не било в глаза, но оно затягивало капитана в плен, оплетая черной паутиной, незримо струилось, когда отец Герман был рядом, и даже в будничные дела оно несло потаенную магию, вливая живую струю в высохшее русло. Он был безупречен и в стрельбе. Если у капитана частенько дрожали с похмелья руки и сбивался прицел, то клирик бил четко. Но больнее, чем пуля, ранили темные, как закатная бездна, глаза. Когда их взгляды встречались, сердце Арамоны пропускало удар, обожженное пылающей искрой. Даже скучные молитвы у Германа оживали. Отец Эразм бездумно бубнил заученные с детства тексты, не вдаваясь в смысл — у Германа все шло из глубины сердца. Это пленяло. Не склонный к суевериям и мистицизму капитан мало понимал в этих фанабериях, но у Германа говорила интонация — любая пауза, любой выдох красноречивее слов гласили о славе и величии Создателя. Все вместе сплеталось в причудливую вязь. Он часто уходил в лаикскую каплицу. Черной тенью блуждал среди ликов святых и зажженных свечей, и шептал понятные только ему и Создателю слова. А Арамона исподтишка смотрел. Любовался. Мрачная тишина, каменные стены, стройная фигура в черном, трепещущие огоньки — все это завораживало Арамону, когда он заглядывал в узкое стрельчатое окно. Особенно его соблазняла тайна. Если бы Арамона по-настоящему верил в Создателя, ревновал бы клирика к неведомому верховному существу, которому единственному он открывал себя настоящего. Но всерьез относиться к тому, чего не видишь и не ощущаешь, капитан не мог. А значит, в эти минуты Герман был только его. Только Арамона мог его видеть и им любоваться. Это ощущение почти обладания будоражило сердце, отравляло кровь и будило порочные желания, о которых Арнольд Арамона до сих пор не подозревал. Арамона имел больше, чем было дозволено, но слишком мало для насыщения. Между ними всегда были эта стена из светло-серого камня и это окно. Он не мог видеть лицо Германа, тонуть в бездонной черноте его взгляда, слышать его дыхание, понимать, о чем он говорит с Создателем. Выйдя из тени, Арамона разрушил бы тайну и из безмолвного похитителя частички заветного, недозволенного, превратился бы в заурядного зрителя или собеседника… Сегодня клирик казался особенно воодушевленным, но в его жестах проскальзывало беспокойство. Одно неверное движение, и четки соскользнули на пол. Герман наклонился, чтобы их поднять. Мимолетный взгляд в окно. Как кипятком ошпарил. Оба замерли, пожирая друг друга взглядом. Время застыло, только кровь бешено стучала в висках. Капитан почувствовал себя нашкодившим унаром. Ну все, унар Арнольд, жди расправы. Или наплюй на все и продолжай шляться возле часовни как ни в чем не бывало. А, собственно, что произошло? Лаик — его дом. Где хочет, там и ходит. И даже почти не пил, подумаешь, пропустил стаканчик-другой для настроения… Арамона сам не ведал, что ему в голову ударило, да только вскоре он уже шатался по часовне да бездумно пялился на намалеванных на стенках олларианских святых на фоне лесов и полей. Не зря аспид это местечко облюбовал. Аромат благовоний, воска и свежеоструганных досок, и треск свечей, смешивающийся с накрапыванием дождя за окном... Успокаивает. А святые эти... ну, какая-то иллюзия присутствия. Будто ты не один, но никто не мешает... лучше нарисованные святые, чем живые, из плоти и крови, унары. И аспид как из-под земли возник. Красивый, изящный, глаза горят. Далеко до него этим призракам прошлого, они — пятна краски на стенах, а он — живой, настоящий. Неприступный, непостижимый. Чем дольше на него глазеешь, тем сильнее в паутине вязнешь. — Капитан, вы ведь пришли не просто так? И что тут ответить? «Научите молиться, святой отец»? Пошло и глупо. Не поверит. Зато как развернет историю святого Фабиана часа на два или заставит учить всякий бред, который только в устах Германа Супре перестает быть бредом. — Осторожнее, святой отец. Потолочная балка плохо закреплена, — ляпнул Арамона первое пришедшее в голову. — Из-за этого вы за мной хвостом ходите уже не первую неделю? — клирик прищурился. — А что ж сразу-то не сказали? Или эта балка только сегодня покосилась? Арамона остолбенел. Клирик единым ударом вышиб у него почву из-под ног. Зачем да почему. На тебя, красивого, таращился, идиот похотливый. Скажет тоже, как будто только на свет народился и не знает, что далеко не все в церковь ходят для постижения вечного и слияния с Создателем. Глянул на клирика: глаза его мерцали, как черные ройи, в неровных отблесках свечей и лучились потаенным внутренним светом. Почему этот кардинальский выкормыш, явно копающий под Арамону, так на него смотрит? Соблазняет, охмуряет — а потом как возьмет и затянет у него на шее петлю! — Если вам нужно помочь, капитан, я к вашим услугам, — Герман подошел к нему поближе, взял за руку. Теплые подушечки пальцев коснулись запястья, и Арамону как молнией шарахнуло от невинного проявления внимания. Говорит-то как... можно подумать, и вправду святой! Но взгляд отнюдь не кроткий. Бездонные глаза клирика словно излучали какой-то темный свет, а на миг возникшая близость обволакивала и опьяняла. Но в глухом уголке арамоньей души раненой птицей билось и кричало неутоленное желание. — И чем вы поможете? Всего один шаг разделял их, маленький шажок — переступи Арнольд эту черту, и клирик в его объятиях, делай с ним, что хочешь. Пусть кричит, зовет на помощь — кто услышит? Ни одного слуги поблизости, а унары и вовсе редкие гости в каплице… Решился. Шагнув вплотную к Герману, Арамона почти впечатал его в стену, отрезая пути к отступлению, и прильнул губами к его рту. Вот так, без лишних прелюдий, язык в рот. Герман беспокойно, возбужденно дышал — ярость или желание? Плоть Арамоны мгновенно отозвалась на близость. Если ему суждено отыметь этого аспида прямо здесь, в святом для него месте, осквернив и место, и само его тело, прекрасное и невинное, — что ж, значит, так тому и быть! И, может, получив желаемое, он и интерес потеряет. Да и аспид, утратив невинность, если она у него есть, уже не станет прежним... Нет, это не могло быть обманом. Член клирика недвусмысленно уперся в пах Арамоны, и это распалило еще сильнее. Рука Арамоны скользнула вдоль бедра Германа, сминая плотную ткань сутаны и пробираясь к желанной плоти. — Вы пьяны, капитан. Плоский удар ладонями в грудь — и он не удержал равновесие. К счастью, Арамона мягко приземлился на задницу и ничего не сломал. Вскинув голову, он снизу вверх взглянул в лицо клирика. Черты его болезненно заострились, а невероятные бездонные глаза уже не сияли покорившим капитана неведомым светом. Чернота и пустота. *** Арамона со злостью и болью отбросил недопитую бутылку. Бутылка, звеня, покатилась по полу, и из нее красной, как кровь, струйкой вытекало вино. Сейчас ему, как никогда, захотелось расколошматить бутылку, взять самый острый осколок да полоснуть себе по руке — и вдоль, и поперек, пусть хлещет кровища, пока вся не вытечет… Больно, гнусно. А еще гнуснее было оттого, что истеки он сейчас кровью в собственной спальне до смерти, все только выдохнут с облегчением. И унары, и Шабли… А про Супре сейчас даже вспоминать было тошно – очень уж странный он какой-то сделался с того дурацкого случая в часовне. Будто выгорел изнутри, ходил мрачный, как тень, говорил и двигался, как во сне, а молитвы перед трапезой стали еще скучнее, чем у отца Эразма. В нем больше не горел его прежний огонь, и это завораживающее темное сияние сменилось гнетущей тоской. Он не горел, он тлел, даже красота поблекла. В часовню больше не ходил, надолго запирался в своей келье. На Арамону смотрел, как на пустое место, что бы тот ни творил. Даже когда капитан заявился на урок пьяный в стельку и с расстегнутой пуговицей на гульфике. Когда накричал на знатного оболтуса, между делом помянув его родню. Супре подошел к мальчишке, лично сопроводил в келью, надо же, какая честь! А он, комендант, будто бы вообще не при делах. Хоть бы обругал для порядка! И не поймешь, комедию перед ним ломает или же ему в самом деле хреново. Как-то раз, взглянув на Супре за завтраком, Арнольд заметил темные круги под глазами, поди не спал всю ночь. Что с ним вообще творилось?.. Подумаешь, за несвятое место пощупали. Так, минутку… какое ему вообще дело до Супре? Раньше подобное его не волновало, а тут... Неужто совесть проснулась, так ее растак? Еще чего не хватало, пусть спит дальше. В заскорузлом сердце капитана что-то заныло, надломилось, оборвалось. Не хотел Арамона видеть клирика таким, и все тут. Отец Герман не причинил ему настоящего зла. Если бы он хотел опозорить Арамону перед кардиналом, погубив его карьеру одним росчерком пера, давно бы это сделал. Нет, клирик не собирался его уничтожать — он хотел помочь ему… Помочь?.. Да просто корчил из себя невесть что, а сам… в конце концов, клириков стояк ему не во сне привиделся. А ежели так, какого хрена ломаться и оскорбленную невинность изображать? Нарочно изматывает, чтобы греховодник капитан к нему с повинной на коленях приполз?.. И ведь приполз бы, не попадись ему клирик в коридоре. Арамона не знал, куда и откуда направлялся Герман, но вид у клирика был жалкий. И вправду тяжко…Обнять бы, прижать к груди и ласкать, пока глаза не заблестят. — Святой отец, — Арамона тронул Германа за плечо, тот обернулся и не произнес ни слова. — Да, я бесстыжий похотливый кобель, вы это хотите услышать? Да, сожалею. Зря я к вам полез. Примите мое раскаяние, святой отец, и отпустите мои грехи. Выслушал, аспид черноглазый. Спасибо, не ударил. Что поделать, не умел и не любил капитан Арамона просить прощения, а от самого слова «простите» его еще с детства выворачивало наизнанку. Можно сказать, сломал себя через колено, явившись к клирику с повинной. Истинная правда, проще член в штанах удержать, чем отпущения грехов добиться. — Вам нужно не мое прощение, капитан, — ответил клирик после затянувшейся паузы. — Вы самого себя не простили. Прислушайтесь к себе, попробуйте понять, договориться... — Себя? — не понял Арамона. — С какой стати? Это ж вы, как в воду опущенный, ходите, это ж на вас лица нет… Сразу в лице переменился, словно к нападению готовится, зато кислое выражение сошло. — Жду вас после ужина у себя. И не говорите, что не знаете, где моя келья. Там и поговорим, — сказал как отрезал. Развернулся — и поминай как звали. Знать-то знал, но в темноте попробуй найди. Наконец, нашел — по приоткрытой двери и узкой полоске света. Арамона заглянул в щель: клирик еще не ложился спать и, сидя на кровати, отрешенно глядел куда-то в пространство. Капитан толкнул дверь и вошел. — Поздно пришел, скажете? — он запнулся, подбирая нужные слова, но Герман оборвал его почти на полуслове. — Раздевайтесь, капитан. — Это еще зачем? – Арамона остолбенел. Взаимностью, что ли, решил одарить? Да нет же, очередная унизительная ловушка. Но отступать было еще унизительнее, и Арамона начал неторопливо стаскивать с себя одежду, путаясь в пуговицах и шнурках. На клирика почти не смотрел, но когда же, раздевшись наконец, обратил на него внимание, то коротко выругался. У Германа в руках был хлыст для лошадей. Герман несколько раз взмахнул хлыстом, словно проверяя в деле. Хлыст со свистом рассек воздух и опустился на спину Арамоны. Удар обжег капитана, Арамона еле сдержался, чтобы не закричать. Больно, но именно этого клирик и добивается. Еще один щелчок — и снова удар. С каждым ударом все труднее было сдерживаться и не кричать. Это слишком. Слишком унизительно, слишком жестоко, даже если он заслужил. Наконец, с шестого удара, когда хлыст рубанул второй, а то и третий раз по тому же месту и рассек кожу на плече, Арамона не выдержал. Повалившись на пол, он заорал, моля о пощаде. Свежая рана кровоточила. Клирик отбросил хлыст. Сквозь застилавшую глаза боль Арнольд успел заметить гримасу страдания на красивом лице, будто Герман ударил не капитана, пытавшегося его обесчестить, а самого себя. Герман присел на пол рядом с Арамоной и, взяв его за обе руки, заглянул в глаза. В бездонной черноте аспидовых глаз мелькнула какая-то осмысленность. Арнольд поднял голову и, не отрываясь, смотрел на клирика. И молчал. Любое слово сейчас только разрушило бы этот хрупкий зрительный контакт, установившийся в самую тяжелую минуту — когда они оба устали от собственной боли и снова потянулись друг к другу, как к спасительному источнику в пустыне. Наконец, клирик отпустил его руку и положил теплую ладонь на плечо Арнольда, накрыв кровоточащую рану, погладил легкими круговыми движениями, затем коснулся больного места губами… — Святой отец, вы что... — прошептал Арамона. Так близко Герман не был к нему никогда, не считая случая в часовне. Сейчас он обнимал капитана, покрывая легкими и нежными поцелуями его плечо. Едва уловимое тепло его дыхания ласкало кожу, забирая боль и окутывая Арнольда пленительным дурманом. Он пришел к Герману с единственной целью — любой ценой вырвать треклятое прощение и успокоиться. Даже речь приготовил. Но сейчас любые слова были неуместны. Он просто хотел это запомнить и оставить себе — его прикосновения, его запах, тепло его рук. Сама боль напомнит ему о дурной, мучительной одержимости, о том, что за все приходится расплачиваться — даже за то, что не успел совершить. Ощущения не из приятных, но эта боль и следы хлыста на спине — все, что у него останется… — Пол холодный, — клирик поежился. — Вы же не хотите простудиться… Арамона, кряхтя, расправил затекшие конечности и пересел на кровать клирика. Герман пристроился рядом с ним. Провоцирующе близко… Осознав, что на нем сейчас только панталоны, Арамона потянулся к сваленной в кучу одежде. Но Герман, словно разгадав его намерения, завладел рукой капитана и прижал к губам. Горячее дыхание клирика опалило кожу, и Арамона почувствовал, что сходит с ума. Отказаться от Германа было выше его сил, что бы ни творилось сейчас в этой хитрющей голове. Терять было уже нечего, и Арнольд притянул Германа к себе, прижавшись лицом к его макушке, так что прическа клирика, всегда идеально, волосок к волоску, прилизанная и напоминающая не то козырек, не то подоконник, растрепалась. И таким, со спутанными, всклокоченными волосами и бестолковой улыбкой, он был еще краше. Должно быть, Арамона смотрел на него еще глупее, как только может смотреть незадачливый влюбленный на свой предмет обожания, по дурацкой иронии судьбы оказавшийся в его объятиях. — И что же мне с вами делать, капитан? — усмехнулся он. — Плетка вас не отрезвила, — потом помолчал немного и добавил. — Меня тоже. — А вас зачем? — не понял Арамона. — Вы же не пьете. Вместо ответа он накрыл его губы коротким, но пылким поцелуем и, толкнув Арамону в грудь, уронил спиной на подушки. Уперевшись ладонями в кровать, Герман всем телом опустился на Арамону и снова впился в его губы. Этого было достаточно, чтобы ошалеть от происходящего, полностью утратить контроль над собой и отдаться во власть изощренных эротических прихотей коварного аспида, утопая в манящей бездне его глаз. Шерстяная ткань сутаны была не слишком-то приятной на ощупь, и сотни незримых иголочек больно кололи кожу. Измучившись неприятными ощущениями, Арамона начал искать застежку, чтобы снять со своего аспида раздражающий предмет одежды. Впрочем, тот и сам не возражал. Избавившись сначала от сутаны, потом от рубашки и белья и, последним решительным рывком стянув с Арамоны панталоны, он устроился сверху. Герман горячо и пылко целовал его шею и грудь, отдаваясь своей страсти столь же яростно, как отдавался любому другому делу и, казалось, они никогда не насытятся друг другом. Их сердца учащенно бились, бедра терлись друг о друга, и Арамона чувствовал вставший член клирика. Грешная мысль на мгновение посетила его — а что если аспид и сам отчаянно боролся со своим желанием, а уединенные молитвы в часовне были ни чем иным, как попыткой справиться с самим собой… От себя не убежишь. Но сейчас никто из них даже и не пытался это сделать, и они, разгоряченные, вспотевшие, словно обезумевшие друг от друга, вместе устремились в бушующие пучины, растворяясь друг в друге и в манящем сумраке. Отблески свечей плясали на обнаженном теле Германа, а в глазах его пылал — нет, не свет, не сияние высшего разума — чарующее безумие закатных тварей из замшелых преданий. И это безумие охватило обоих… Горячие ладони Германа скользили по ягодицам капитана, разминали мышцы, оглаживали внутреннюю поверхность бедер. Арнольд уже не совладал с возбужденными стонами, рвущимися из груди и переходящими в рычание, так что, наверное, было слышно за тысячи хорн. Он выгибался навстречу исступленным ласкам Германа и время от времени впивался губами в тело клирика — на шее, на плече, на груди клирика расцветали красноватые следы поцелуев. Возбужденный пульсирующий член Германа скользнул по бедру Арамоны. Прежде чем войти, Герман просунул ему в задницу пальцы, пахнущие каким-то ароматным маслицем, чтобы расширить проход и облегчить проникновение. Это удалось сделать мягко и почти безболезненно, и он легко вошел в Арамону. Тот инстинктивно подался навстречу, насаживаясь на член и вопя от удовольствия. Герман овладевал им медленно, с оттяжкой, то ослабляя, то усиливая напор, словно нарочно изматывал, и Арнольд получал удовольствие от этой томительной завораживающей игры, извиваясь в его сильных властных руках. К финишу они пришли почти одновременно, и Арамона переполнился восторгом, когда Герман излился в него. Он почти не дышал, рухнув на постель клирика и распластавшись, как жареная утка на праздничном столе… К реальности Арамона вернулся, лишь снова почувствовав губы клирика на своих, и, привстав, капитан с воодушевлением вернул Герману его поцелуй. Тот просветленно улыбнулся. — Вот как, значит, выглядит ваше прощение, святой отец, — заметил Арамона.— Что ж, буду грешить как можно чаще… Герман молчал. К чему слова, если ответ читался в глубине его глаз?.. А еще капитан знал — теперь-то уж клирик ни за что на свете его не отпустит.