Ангел и Бес

Иван давно уж обращал внимание на деревянный крест у изголовья кровати, заходя в скромную Алешину келью. Красивый такой крест. Сразу видно, Алеша сам его вырезал, с особым трепетом. Мягкие, закругленные края его интересной болью отдавались в сердце Ивана. Не мог он понять, как мягкость святых форм может быть таковой при условии жестокости самой святости. Алеша вообще казался ему… интересным. Его брат был, наверное, самым НЕ Карамазовым из всех Карамазовых. Ясные материнские глаза передались именно младшему сыну. Он унаследовал многие ее черты, правда люди, Алешу не любящие, говорили, что от матери у мальчика лишь юродивость. Иван тоже считал так по началу. По началу его раздражал младший брат. Он находил его глупым, слепым, скучным. Алеша не был в глазах Ивана человеком, достойным обсуждения. Иван вообще многих презирал, смотря на них свысока, через призму своего восприятия. Но через время он понял, что видит в Алеше все те черты, которые, быть может, мечтал бы и сам получить от маменьки, если бы, конечно, имел бы право мечтать. Умел бы. Каждая новая встреча с Алешей зарождала в Иване новые сомнения, новые вопросы. Мозг Ивана имел склонность аналитическую, сам он любил докапываться до истины. Вопрос религии мучал Ивана более других. Он не мог мириться с несостыковками, с парадоксами, с жестокостью. Вопреки общественному мнению, Иван был, наверное, самым верующим из всех живущих. Только он так тщательно изучал все. Только он так предавал все сомнению и так внимал. Это Алеша и любил в брате. Он не любил пустой, слепой веры, пусть даже многие обвиняли его в таковой. Младший Карамазов трепетно относился к религии своей. Он знал во что верит и знал ради чего живет, старался донести это до людей нуждающихся и потерянных. С ранних лет Алеша избрал путь этот и послушно следовал ему. Была одна в Алешке особенность: его безграничная, бескорыстная, невинная любовь. – Бог есть любовь, – тихо молвил Алексей, всякий раз склоняя голову и быстро крестясь. Два брата были так непохожи друг на друга, что временами казалось, что они до омерзения одинаковы. То, что младший принимал за презрение и отвращение, Иван расценивал как пристальный интерес. То, что Иван принимал за неодобрение и порицание, Алексей воспринимал лишь как спокойствие и безмолвную помощь. Слишком разными они были, чтоб не хотеть узнать друг друга лучше. Только вот никак им это не получалось. Даже оставаясь наедине, ни один из братьев разговора завести не мог. Им было не о чем разговаривать, как казалось им самим. Но на деле тем было много, а потому каждый раз оба сидели в тишине, в голове прокручивая ту или иную мысль, что хотели бы высказать, да не находили слов. Алеша от робости, Иван от неумения. Рядом с нежным, маленьким и любящим Алешей даже вечно хмурый Иван терялся. Младшего всегда чуть пугала такая серьезность брата, а потому он всеми силами старался держаться открытым, теплым и спокойным, дабы развеять тучи, повисшие над несчастным. Только зачастую это хмурило Ивана сильнее. Он терялся в непонимании и предпочитал закрыться, чем дать повод подумать, что ему что-то неясно. Даже в скорых недолгих беседах Иван был мрачен, словно всегда с насмешкой и язвой расспрашивая брата о чем-либо, словно стараясь подловить его на запинке или неточности. Но этого не происходило. Ни разу не сбился Алеша отвечая на вопросы брата. – Скажи, Алексей. Коль Бог – любовь, то отчего он так жесток к сынам своим? – хмыкнул Иван, обходя небольшую комнатку и вновь останавливая свой взгляд на мягком кресте. – Бог – любовь, а любовь его может быть разной. Он снисходителен к тем, кто не нуждается ныне в сложностях и суров с теми, кто к ним готов. Великомученики ведь не страдают, принимая тяжести. Они знают, что Бог с ними, что он их любит и одаривает теплом своим, – с теплой улыбкой ответил младший, стоя у окна и смотря за братом. Алеша любил, когда Иван спрашивает. Любил те моменты когда они могут поговорить, когда он может донести и привнести капельку света в душу несчастно больного брата. Болезнь Ивана, пусть Алексей и не знал, прогрессировала быстро. Болезнь сею Иван сам для себя назвал ужасным словом, которое так презирал долгое время. Болезнью, охватившей его, была страсть. Страсть к брату. Мысли его были заняты одним лишь им, одними лишь их беседами, которые и спорами назвать нельзя было. Алеша не умел спорить. Алеша был слишком чист для споров. Всякий раз, как мнения братьев не сходились, младший с теплой улыбкой обнимал себя за плечи и вглядывался в глаза Ивана, которые тот постоянно старался прятать. Алеша вглядывался в них с любовью, тем взглядом, коим только он умел. Он старался понять далекую ему позицию, старался донести свою, осветить своим светом душу старшего. – Так это что же, Алексей, ежели Бог – любовь, дающаяся тем, кто этой любви в момент заслуживает и жаждет, то несчастные без любви на деле и без Бога? – Нет, что ты. Бог есть в каждом, во мне есть Бог. В тебе тоже Бог есть, Иван, – так тепло и просто вымолвил Алеша, вновь одаривая брата чистым взглядом и теплой улыбкой. – Значит в обоих нас есть любовь? – Все так. – Не прав ты, Алексей. Нет любви во мне, одно лишь безумие, – как-то страшно произнес Иван, а на лбу его от напряжения выступили слабые капельки пота. – Конечно есть в тебе любовь, не клевещи на себя самого. – Вот в тебе, Алеша, – Иван сделал недолгую паузу и прищурился, поманив брата к себе рукой поближе, – любовь льется. Имел Алеша с детства еще особую черту: слушался он хорошо. Федор Павлович ни раз упоминал, что от того то и взяли сынишку его в монастырь, честный он малый и смышленый. А потому, не думая ни секунды, послушник подошел к Ивану, чуть смутившись. Все звали младшего Карамазова просто Алеша, Алексей Федорович, и только Иван никогда не звал его никак иначе, кроме как Алексей. А потому вдруг нежное, почти сладкое «Алеша» из его уст заставило послушника вздрогнуть. – А во мне любви нет, Алеша. Болен я, – прошептал Иван, беря небольшие аккуратные ладони брата и нежно их целуя, – а ты, Алеша, и есть любовь. – Иван, брат, что же ты говоришь такое? Я уверен, что болезнь твоя излечима, что любовь в тебе таится, просто помочь ей нужно. – Одним тобой, Алеша, излечим недуг мой, – Иван коснулся губами щеки брата и вновь прищурился, наблюдая за смущающимся послушником. – О чем ты… – засмущался Алеша, а щеки его покрылись невинным, совсем девственным румянцем. Иван любил сию робость брата, утопал в ней, словно то не робость, а бескрайнее море была, пусть даже робость та многим казалась насмешкою глупою, аль презрительною пошлостью. Но не видели люди всей той чистоты, что была видна Ивану Федоровичу, той чистоты, что он так любил, коей так соблазнился. Алеша весь был тем лучом, который недосягаемостью своей вводил старшего Карамазова в безумие. Даже сейчас послушник тихо стоял и стыдливо отводил взгляд, стоило Ивану рукой, словно невзначай, обвить талию его, подчеркнутую поясом подрясника. Алеша растерялся и смутился, замечая невиданную до сей поры перемену в брате. Иван стоял пред ним словно в бреду, и глаза его горели как-то по-особенному иначе, было в этих глазах что-то пугающее и притягивающее одновременно. Алеша не желал верить в безумие брата своего, о коем молвили завистники и плохие люди. Алеша видел в Иване усталость и страх, неуверенность, которая под воздействием сомнений всех завладевала душою его, превращая ученого юношу в мнительного и пугающего беса. – Иван… – Повторяй имя мое, Алеша, повторяй. Так тобою лишь излечу раны сердца, – прошептал старший, губами припадая к дергающемуся кадыку послушника. Иван и впрямь обезумел с братом своим. Они так долго не могли разговора завязать, что сейчас любое прикосновение пробуждало в Иване Федоровиче доселе невиданные волны. Алеша ведь был святым, а себя Иван считал падшим. Не найдется ли в связи ангела и беса успокоение обоих их душ? Это Иван и жаждал проверить. Сильные руки обхватили бедра младшего, приподымая его и отрывая от земли, а шершавые губы продолжали исследовать шею его. Алеша смущался и вздрагивал, тяжело выдыхал и прижимался покрепче к брату, ластясь под непривычные ласки. В душе Алексея Федоровича сейчас что-то обрывалось, заставляя послушника лишь более желать новых прикосновений и мурашек, что-то, что всегда сдерживало его и отвращало от страстей человеческих. Алексей Федорович любил всех людей, но к среднему брату питал чувства особенные, чувства яркие и непонятные ему самому, так что, обращаясь за советом к возлюбленному старцу своему, он никак не мог слов подобрать, какими бы описать постигшее его новое ощущение, заполонявшее душу и охватившее разум. Долго молился Алеша, стараясь отыскать причину сей новой любви, но пришел к выводу, что он не может с ней ничего сделать, объяснить не может. А потому остается ему лишь жить с ней. Иван усадил Алешу на небольшой деревянный столик у кровати, лишь слегка опуская на него, не убирая при этом одной руки с мягких даже через плотную ткань подрясника бедер брата, а второй рукой мягко расстегивая одну за другой пуговицы его одежд. Юное тело трепетало, грудная клетка Алеши беспокойно вздымалась с каждым новым движением брата. – Иван, – тяжело выдохнул послушник, обращая взгляд ясных глаз к брату, – не войди во грех. Не таков ведь ты, я знаю. – Таков, Алеша, именно таков. Не сделаю плохо тебе, ангелу во плоти, не бойся меня. Лишь любви хлебну немного твоей целебной. В тебе одном спасение мое. С этими словами старший из братьев ловким движением снял с плеч Алеши темное платье, губами припадая к выпирающей ключицы. Алексей Федорович, к касаниям непривыкший, вздрогнул. Тело свое он не показывал людям: непринято это, низко да порочно ведь. И был у Алеши страх глубинный к страстной теме. Но, чего он никак себе объяснить не мог, касания Ивана не отвращали, не пугали, лишь вводили в смущение. Алеша желал помочь глубоко несчастному брату, и сам, как внезапно показалось ему, вдруг возжелал момента сокровенного с ним единения. – А ты все постишься, – скорее самому себе произнес Иван Федорович, жадными глазами изучая худое тело, кости, обтянутые кожей. – Пощусь, – смиренно ответил Алеша, следя за движениями рук брата, которые хотели изучить каждый сантиметр, каждый изгиб его тела. Иван был знатным любовником, покуда люди ему не надоели. Он и впрямь долгое время искал в наслаждении смысл, удовольствие и укрытие, но лишь спустя долгие года пришел для себя к тому, что случайные связи ему надоели. Завладела им мысль одна: лишь в Алеше найдет он теперь сладкое удовольствие. Иван мягко целовал открытые плечи, наблюдая за реакцией брата на свои действия. Реакция не заставляла себя долго ждать: с приоткрытых уст Алеши слетали сдавленные стоны, тело его покрывалось мурашками. Иван Федорович слегка помедлил и аккуратно обвел ореол его соска влажным языком и, не видя сопротивления, слабо прикусил его, выбивая из Алеши сладкий стон. Мужчинам, как понял Иван за свой немногочисленный опыт, прелюдии нужны еще более женщин, а потому на поцелуи он не скупился. Зализав быстро покрасневшую кожу, старший из братьев скользнул рукой меж бедер Алеши, вместе с тем успокаивающе проводя языком меж ребер. – Иван… – тяжело выдохнул послушник, все же сжимая подрагивающие ноги и отстраняя от себя брата слабой рукой, – не можешь ведь ты здесь. – Могу, Алеша, – сладко произнес Иван Федорович, приближаясь к его лицу и быстро облизывая приоткрытые губы, – не бойся меня, милый Алеша. Я вреда тебе, ангелу чистому, причинить не смею. – Но место ведь святое… – Святости нет ни в чем земном, ни в чем. Кроме тебя. С этими словами Иван вновь приблизился к брату, приподнял его и опустил на кровать, стоявшую у окна, сам нависая над ним сверху. Иван сложен был сильнее Алеши, а сейчас, маленький и робкий Алеша и вовсе казался хилым, невесомым и неосязаемым, казалось, коснись его сейчас, и он, словно хрустальная фигурка рассыплется под тобой. Алеша же просто лежал, вовсе и не зная, куда податься. Тело его постепенно будто немело, а в голову ударял доселе невиданный жар, дыхание участилось вместе с сердечным ритмом, а сознание и вовсе покинуло его. Более всего удивило Алешу то, что страшно не было. А через совсем малое время пропало и склизкое чувство неправильности всего происходящего. Все то, что сейчас делал Иван, казалось Алеше совсем будто и нормальным, естественным и даже пленительно приятным. Каждый поцелуй раздавался по телу теплой волной, заставляя всю кровь перетекать к паху. У Алеши раньше никого не было, да и быть, что вполне логично, не могло. А потому сейчас он с радостью подставлялся под все новое, желая получить как можно больше сладких удовольствий. Алеша с детства любил, когда любви много, с детства его называли ненасытным. Правда во свое время направил он это в веру, желая людям помогать. Но сейчас в этой келье не было веры. Были лишь два брата, жаждущих друг друга. – Comme je veux prendre soin de toi, chere Aliocha, – прошептал Иван, освобождая брата от темных его одежд. – Ты же знаешь, что я по-басурмански не понимаю, не говори так, – выдохнул послушник, откидываясь на жесткую подушку. Алеша упал на постели, чуть раскинув руки у головы и поджав колени. Стоило старшему брату оглядеть его с ног до головы, как захотелось сорваться с места и сделать уже хоть что-нибудь с кровью прилившей к паху. Алексей Федорович, сам того не зная, выглядел слишком желанно, вовсе не как девы, которых встречал Иван. Даже лежа в одном белье со вздымающейся грудной клеткой и чуть затуманенным взглядом, Алеша выглядел свято и притягательно. Иван хотел было вновь припасть к груди брата, как вздрогнул, увидев дрожащие руки его, расстегивающие маленькие пуговицы темной рубахи. Послушник сам желал его, он это ясно увидел. А потому Иван Федорович сам быстро помог ему, скоро оставляя их обоих совершенно нагими. – А соитие это… больно? – тихо спросил Алеша, смущенно улыбаясь. – Поначалу может быть непривычно, но я обещаю, что вскоре станет хорошо, – с непривычно теплой улыбкой заверил его брат, разводя худые ноги лежащего под ним и проводя по тазовым костям холодной рукой. Девственный член Алеши уже истекал истомою, жаждая большего. Завидя это, Иван лишь хмыкнул и смочил свои пальцы слюной, медленно и аккуратно вводя один в брата. У Алеши от неожиданности дыхание сперло, а в висках застучала кровь. Весь мир словно замер, оставляя послушника один на один со странно тянущим и поглощающим ощущением, которого ранее он не испытывал. Иван, благо, был осторожен, не делал резких движений, не спешил, а потому Алексей Федорович мог в полной мере прочувствовать все, ко всему привыкнуть. Поэтому когда Иван добавил второй палец, боли вновь не было. Было непонятно и странно, но не больно. – Иван… – сладкий стон слетел с губ томящегося Алеши. – Да, mon ange? – Прекращай говорить на этом языке и… поцелуй меня. – Прости, Алеша, с тобою я забываюсь, – практически промурлыкал Иван, подаваясь вперед и накрывая губы брата своими. Вместе с мягким поцелуем, Иван Федорович протолкнул оба мальцы глубже, медленно наклоняя их под разными углами, в попытках найти то самое место. Робкие, мягкие губы Алеши целовали пленительно. Этот поцелуй не хотелось разрывать, миг этой передающейся нежности был так сладок, что старший лишь покорно растворялся в нем, Стоило подушечкам пальцев Ивана коснуться простаты, как Алеша тут же изогнулся под ним, жалобно застонав. Если до того медленные, теплые волны экстаза постепенно завладевали его телом, то сейчас младший ощущал резкие разряды тока, пробивающие от головы до пят с каждым новым движением сильной руки. Алексей Федорович стонал и вздрагивал, подстраиваясь под руку, под новые ощущения, а потому, когда Иван вытащил пальцы и чуть отстранился, жалобно выдохнул. – Не томи меня, Вань… – Алеша… я столько томился в ожидании сего часа, – странно ухмыльнулся Иван, проводя горячим языком по разгоряченному юному телу, – а ты ведь с детства ненасытный… Но все же миг был желанным для обоих. Иван мягко скользнул рукой и приподнял таз брата, закидывая его ноги на свои плечи. Алеше же было все равно, кажется, поставь его сейчас перед иконой, он и внимания не обратит. А потому Иван Федорович, немедля, принялся входить, придерживая бедра брата. Член, сменивший пальцы, оказался болезненнее, от чего послушник взвыл, округляя спину пытаясь отползти и спрятаться от непонятной боли. – Милый Алеша, тише, все хорошо, – зашептал Иван, осыпая шею младшего брата мягкими поцелуями, – немного времени и будет приятно. С этими словами Иван чуть улыбнулся и толкнулся глубже, непроизвольно выстанывая тихое ругательство, чувствуя как плотно пульсирующие стенки обхватили его член, сжимая почти до боли. Пусть Алеша и был влажным, но все же непривыкшее, девственное тело с некой опаской принимало инородный орган, хоть даже сам его владелец сознанием жаждал большего. Завидя, что Алеша более не скулит и жалобно не хнычет, Иван Федорович усмехнулся, медленно задвигав бедрами, с каждым новым толчком протираясь глубже. Алеша вскоре и сам стал подаваться вперед навстречу его движениям, а с приоткрытых уст его принялись слетать все те невозможно сладкие и греховные звуки, возбуждая ивановскую страсть все сильнее. Иван сам не понимал, каким образом этот мальчишка так сильно лишает его рассудка. Алеша и впрямь ныне даже лежал пред ним, но вовсе не как распутная девка, а как лик святого, забирающего все грехи, оставаясь при этом непорочным. Предположение Ивана подтвердилось. В связи ангела и беса возможно обрести покой. – Скажи, Алеша. Считаешь ты это грехом все еще? – Именно так, Вань… грешно это удовольствие, но так пленительно. Алеша не мог более ничего сказать. Иван в какой-то момент стал входить под исключительно верным наклоном, с каждым новым все более грубым толчком достигая желанной точки, заставляя взвыть и извиться, заставляя истекать сильнее. Член Алеши взбух, стал подрагивать, на нем проступили отчетливо все венки. Заметив это, старший брат улыбнулся и положил одну свою руку на него, второй продолжая упираться на кровать. Ощущения захлестнули послушника, с гортанным стоном он дошел до пика удовольствия, не думая уже ни о стыде, ни о чести. Перед глазами все поплыло, только лишь тело продолжало распирать от заполняющего изнутри сладкого ощущения. Иван вскоре тоже застонал уже не слушая брата, который в какой-то момент вновь принялся умоляюще стонать, просить приостановиться и дать ему выдохнуть. Он входил до пошлого шлепка и выходил почти до крайней плоти, с каждым разом лишь увеличивая скорость своих движений. Страсть завладела его бесами в голове, а в ушах звенели сладкие стоны брата. Последний, особенно глубокий толчок сопроводился рыком старшего и криком младшего, заставляя обоих дойти до разрядки. Алеша без сил раскинулся на кровати, а Иван тяжело выдохнул, утер с лица пот и поспешил одеться, вновь обращая свой взгляд к мягкому кресту. – Я зайду к тебе завтра ночью, Алеша, – странно улыбнулся Иван Федорович, подымая лицо послушника на себя и облизывая его губы. Алеша ничего не ответил. Он слабо кивнул, выдохнул и постарался поджать колени, ощущая вязкую субстанцию на животе и меж ног, ощущая то, как тяжело дышать и то, как горит его тело. Лишь позже Алексей Федорович подумает о том, что все происходившее здесь недопустимо, о том, что грешен он и как низко пал. Сейчас для него существовала лишь пламенная любовь к брату и сладкое послевкусие первой связи, а также понимание того, что иных любовников ни в разговорах ни в кровати он никогда не возжелает. – В тебе одном спасение мое, – прошептал Иван, покидая келью.