***
У этого не было начала, и навряд ли будет конец — просто Кейтлин сначала взрастила в себе ярость, и была яростна, гневна и зла, и всё в ней полыхало; она была огнем, и желала найти истину — потому рвалась с цепи порядка и приличия, словно гончая, почуявшая след и рвущая от того поводок. Кейтлин Кирамман карабкалась чрез бюрократию, чтобы вытащить с чертовой тюрьмы не менее чёртову дуру со стальными кулаками, и Кейтлин Кирамман соглашалась на самые проклятые инициативы от этой дур— простите, Вай, Вайолет, которая при первом же удобном повороте линяет нахлебаться какого-то ядовитого пойла Зауна. У Кейтлин Кирамман, наконец, из ярости выросли ягоды раздражения — и её просто по-человечески стало всё бесить; вот так, в огне и жаре чувств, она себя закалила — а потом на сцене появились две голубые косы, взрывы, хохот, истерики — и стало совсем не понятно, куда подевалась часть истории, пропала память, и почему тревожные звонки не прозвенели, а значит, Кейтлин Кирамман оказалась отвратительно беззащитна. Беззащитна перед тем, что к ее огню найдется топливо, и благополучный, чистый образ девочки с богатой семьи переломился в разбитом зеркале чужого сумасшествия. Потому что Джинкс — Джинкс, да, эта бестия, — была безумна, больна и ядовита. Как-то посредственно удается вспоминать моменты. Вот, например, Кейтлин допускает мысль, что она боится — что эту бомбу бросят в нее, бомба прицепится к одежде, и от дурочки Кейтлин останутся разбросанные по крыше органы; или, например, Кейтлин становится удивительно жадной до той истории, что связывает между собой Вай и Джинкс — и правда сначала возмущает ее, а потом... о, этот сладкий привкус погони! погони! гнаться! гнаться! гнаться! Кейтлин Кирамман гонится — цепляется за куски, обрывки информации, и задыхается, когда их недостает; у нее на полу комнаты безумство маркеров, стикеров и стрелочек, а ей глубоко все равно на хаос — наоборот, он словно в очередной раз показывает, насколько неудержимой может быть красавица-аристократка. Неудержимой в своей зависимости — или, быть может, страсти. Какое-то время в ней жила мысль: всё ради блага, и благо во главе всего; то есть, рыская в поисках самоцвета, она поможет Джейсу, а Джейс поможет другим, и камешек не станет оружием — а значит, все будет хорошо, да от меньшего добра быть добру большему, но. Потом Кейтлин Кирамман пугается: оборачиваясь на пройденные шаги, карабкаясь в каком-то дерьме канализации, куда они с Вай упали по чистой случайности (ага, в процессе побега от сомнительных сущностей), она поражается тому, через что волей-неволей себя потащила. Это был адреналин, опьяняющий риск, будоражащая опасность — так Кейтлин Кирамман начинает догадываться о своих вкусах, и превращается в нечто совершенно иное. До невозможного она укоряет себя — как, как, как ей вообще позволительно существовать такой? Как ей позволительно пьянеть от погони и наслаждаться чувством близости к истине в той форме, в которой она наслаждается? Всё в Кейтлин Кирамман превращается в неправильное — потому что нельзя превращать желание правды в азарт выстрелов и предвкушение крови. Она обвиняет себя в предательстве собственных же идеалов, корит за ложь, хмурится в сторону Вай, на которую за глаза перекладывает толику вины — но потом одергивает себя же. Сама виновата, что вляпалась, и что вообще всё начала, пусть и неизвестно, когда. За самоуничижением новая стадия — попытка понять и простить. Кейтлин Кирамман объясняет самой себе: нет ничего грешного в том, что она получает адреналин, и что ей хочется дойти до конца, и нет ничего нечеловеческого в горечи от упущенных синих кос — или ликовании о мечте их, наконец, поймать. Не грешно думать о том, что Джинкс — желанная цель. Кейтлин Кирамман разрешает себе иглу напряжения и опасности, взамен прося от будущего сущих мелочей: самоцвета и правды. А будущее ей ничего не даёт. Может, потому что она дура, которая упустила самоцвет. Может, потому что она израненная дура, которая упустила такой дорогой самоцвет. Может, потому что она израненная, самоуверенная, ещё стоящая на ногах дура, которая упустила такой дорогой самоцвет, потому что против Джинкс одним ружьём не справиться — а когда ружье продано, и подавно успеха ждать не приходится. Джинкс на высоте, а Кейтлин Кирамман думает о ней перед сном и не понимает, чего хочет больше — забраться к ней в душу пальцами, словно хирург, извлекающий сердце, или оглядеть ее снаружи, словно опасную и ядовитую тварь, и посадить за решетку. Масло в огонь подливает Вай, которая называет Джинкс "Паудер", и хочет вернуть все как было — но никаких "так как раньше" больше не найти, потому что Джинкс — это только Джинкс, а Вайолет ещё не сподобилась это принять. Кейтлин, впрочем, ловит себя и на том, что ей интересно сравнить — хотя бы сугубо мысленно, или даже перед зеркалом, — эти две личности: девочку с прической пикси и подрывника с хлыстами синих кос. О многом, кстати, Вай недоговаривает — но Кейтлин Кирамман достаточно умна, чтобы ненавязчиво не просить продолжения истории, и деловито молчать, когда Вай опять вспоминает детство, а потом не хочет продолжать, чем это детство, ну, закончилось. Что случилось на рубеже? Почему Паудер теперь под рукой Силко? Кейтлин Кирамман улыбается, и внутри ее грызет азарт. Хорошей, правильной девочке с хаосом перед кроватью нужна эта плохая, бракованная девочка с хаосом в голове. Ещё они обе — ужасно меткие, и это сходство тоже приятно. Почему-то. Кейтлин не ставит себе целью быть похожей на сумасшедшую — наоборот, всячески тому противится, но. Отрицать очевидное нельзя. Между ними что-то есть. Какой-то мост, который Кирамман не сжигает, но строит и укрепляет.***
— И что там с Джинкс? — повторяет Вай, хмурясь, и приходиться вернуться в реальный мир. Прекратить грезить. Заткнуть нечто сугубо личное. — Если ей предъявят все обвинения, — Кейтлин качает головой в ночь, — то это будет пожизненное. Быть может... Получится доказать, что во всем первостепенно виноват Силко, и... — Не "может", а точно получится. Он всегда во всём виноват, — плюется Вай. Она, конечно, не права — нельзя обвинять Силко, например, в том, что Кейтлин Кирамман грешит желанием самолично поймать Джинкс, и увидеть ее вблизи. Бездумное тяготение хорошего к плохому, плюс хочет оказаться рядом с минусом, и черная дыра чужого сумасшествия так уверенно и необратимо притягивает здоровый разум. Собственно, да, Кейтлин Кирамман признается себе: ей Джинкс нравится, но симпатия эта мало того, что незаконна, так ещё и просто нездорова. Не может охотник заглядываться на дичь, за которой гонится, просто не может. Впрочем, справедливости ради, и на обычную бесправную, безвольную, дичь Джинкс не похожа — она даёт отпор, и этот отпор будоражит. Кейтлин Кирамман ведётся. Она помнит про самоцвет, мир и Джейса, помнит про обещания — но уверяет себя глубоко внутри: пока к ее мыслям не добрались, она может себе позволить думать так грешно. Но поступать правильно. Даже если охотничий азарт зашкаливает, и кровь кипит. Кейтлин Кирамман вообще отпетая грешница, надо быть честным. Но куда-то девается стыд, и остаётся только рвение вперёд — поэтому гончая обрывает поводок; а по ту сторону поводка оборванного — настоящие ужасы. И Джинкс, которая улыбается посреди ее, Кейтлин Кирамман, ванной; заставляет одеваться под дулом оружия, и вообще безумна, одолеваема какими-то своими мыслями, такая близкая, немного пропахшая гелем для душа. Но этот запах скоро выветрится, оставляя естественный и родной — Кейтлин думает, что от Джинкс пахнет Зауном, порохом и огнем. Случая проверить не представляется хотя бы потому, что потом красивую аристократичную голову вырубают некрасивым ударом невнятно чего.***
Говоря о мостах... Существующий однобок, кос и крив — потому что он существует только для Кейтлин, и никто другой его не видит, или, быть может, даже игнорирует; да и схожести не помогают истребить различия — и не признать этого будет глупо, особенно когда по другую сторону моста стоит человек, который к этому треклятому мосту слеп: так, у Джинкс есть тысяча и одна причина отвлечься, не видеть, не знать, и она всеми этими причинами пользуется. Может, во всем вина мерцания, которое отражается в больших, взбудораженных глазах розовым огоньком? Загадка, и Кейтлин не может найти ответа. Единственное, наверное, что ей ясно... Мост был лишним с самого начала, но она до сих пор не понимает, как именно взялась его строить. Ей дыхание перехватывает от ужаса и сопутствующей ему тошноты, а под мостовыми досками простирается глотка бездны; словно очнувшаяся посреди каната над пропастью, Кейтлин Кирамман не может смириться или простить себя — и зависает в шаге от невозвратного. Дурно ей, очень дурно. И не только от зрелища летящей к Пилтоверу синей звезды возмездия.