посторонний

неуютно. тьма неуютно сгущается над кроватью, и Лев Николаевич, боясь её, как дитя, в страхе зажмуривается, чтобы под веками стало ещё темней. он не боялся темноты до этого города. сон над ним насмехается. сон нейдёт. в комнате неуютно и сыро, и что-то глухо скребётся в оконную раму с другой стороны — так жутко, что руки-ноги сводит холодной судорогой. запутываясь в ткани онемевшими пальцами, князь инстинктивно натягивает тяжёлое одеяло повыше, но чувство защищённости не приходит к нему. он не чувствует так себя защищённым. скорее придавленным могильной плитой. от тёмных, безобразно-уродливых мыслей накатывает тошнота. ему бы уснуть, пока не стало совсем худо — Лев Николаевич зажмуривается посильней и мысленно отправляет себя подальше отсюда, туда, где он когда-то был счастлив. печальная сказка на ночь. перед закрытыми веками мелькают грубые очертания гор, но представить живую зелень лугов у князя больше не получается, и он устало обманывает себя, думая о серых горах и о серых реках. шум воды за окном постепенно усиливается, но Лев Николаевич уже не уверен, что это — холодный петербургский дождь или же далёкий шум водопада, тот самый шум, что ночами мучил его и не давал ему спокойно уснуть в месте его тихого, серого счастья. серое счастье. за закрытыми веками глаза начинает жечь от слёз. князь был бы рад теперь забыться, лишь бы не чувствовать больше этого страха и этой немыслимой пустоты, но сознание его только вскипает и сильней раздражается. это мучительно, так мучительно, что он стонет и безвольно ныряет в темноту под подушкой, прижимая её посильнее к своим ушам — шум воды усиливается невообразимо, разрывая собой пространство комнаты, заливаясь Мышкину прямо в голову. он смеётся сквозь слёзы, вспоминая некстати китайскую вазу, замершую в ожидании быть разбитой вдребезги. если честно — он очень сильно устал. шум становится глуше, тише. стискивая ледяными пальцами края подушки, он лежит так до тех пор, пока голова не начинает идти кругом от нехватки воздуха. от слёз только хуже, но он упорно плачет и задыхается, не в силах покинуть своё бессмысленное убежище. он знает, что уснуть всё равно не получится — под подушкой изнурительно жарко, как в преисподней. без подушки слишком мучительно шумит вода за окном. наверное, нужно просто встать и закрыть его. когда Лев Николаевич выныривает обратно на воздух, его горячее лицо обжигает холодом. не всматриваясь в темноту вокруг, он растерянно утирает мокрые щёки ладонями и опускает вялые ноги на пол — босые ступни больно обжигаются льдом. голова немного кружится. в комнате слишком свежо, но князь никак не может вспомнить, какое сейчас время года — неужели зима? или это его так лихорадит со страху? он набрасывает одеяло себе на плечи и поспешно вскакивает с кровати. ему чудится, что на него кто-то смотрит. боясь обернуться, Лев Николаевич подбирается к окну и закрывает распахнутую створку. стекло послушно отзывается жалобным дребезжанием, но за ним сейчас ни черта не разглядеть — ни Петербурга, ни водопада. ничего. одна только глухая чернота. князь всматривается в неё ещё немного, чувствуя, как взгляд чьих-то глаз неуютно блуждает по его спине. темнота как будто бы на него облизывается. он хотел бы ничего не заметить. хотел бы списать всё на некстати разыгравшуюся фантазию, на глупый страх темноты, на что угодно. и хотя в комнате действительно очень темно, князь всё-таки не слепой — чёрный силуэт, замерший на пороге в его спальню, видится ему сейчас совершенно отчётливо. князь забирается на кровать с ногами, пряча под одеялом ледяные пальцы. если раньше он только чувствовал чьё-то присутствие и лишь страшился заставить себя посмотреть, то теперь всё иначе — князь смотрит на человека в дверях и не может отвести от него взгляда. он узнаёт его. конечно же он его узнаёт. нет, это не кто-то посторонний — в груди даже зарождается нечто похожее на радость. князь видел этот силуэт в трактире на лестнице. князь видел его в креслах, в городе, в поезде, в Павловске. и он точно видел эти глаза. не смея говорить, Лев Николаевич осматривает Рогожина внимательнее. не то чтобы он напуган — с детским азартом князь ищет в темноте предостерегающий блеск лезвия в его руках, но натыкается только лишь на блеск его глаз. Парфён смотрит горячо и дотошно. князь физически чувствует, как тяжёлый рогожинский взгляд блуждает по его коже, словно жаркие прикосновения. «сколько он здесь стоит? — думает Лев Николаевич, и щеки его трогает нездоровый румянец, — неужели он видел, как я пытался здесь уснуть в слезах?..». это стыдно, но ему отчего-то хочется, чтоб Парфён видел. они смотрят друг на друга ещё немного, и тишина в спальне стоит такая острая, что об неё впору затачивать ножи. Лев Николаевич не выдерживает. — т-ты… войдёшь, если я тебя попрошу?.. — робко спрашивает он вместо приветствия, и голос его звучит жалко, затравленно. Рогожин, кажется, усмехается — в темноте не разглядеть. только почувствовать. — сам знаешь, что нет. — пожалуйста. мне… так страшно здесь одному… Парфён медлит с ответом — издевается. Лев Николаевич смиренно выжидает, ненароком замечая, что сейчас ему страшно даже дышать. — если я войду, то станет ещё страшней. князь знает, что это правда, но всё равно упрямо дёргает головой. — н-нет. холодные простыни неприятно липнут к телу. князь морщится, чувствуя себя в западне. как муха в паутине. но где тогда паук? стоит на входе в спальню? Рогожин, словно узнав его мысли, заходится в наводящем жуть смехе. — что, брат, жалеешь, что нынче я к тебе пришёл, а не она? её небось ждал? Лев Николаевич бледнеет, вспоминая алые пятна крови на белом свадебном платье. один раз он уже этого не выдержал. — н-нет, — растерянно шепчет он, но после находит в себе силы сорваться на крик, — нет, нет! только не она! пожалуйста, только не она! Рогожин хищно улыбается, продолжая говорить о Настасье. князь в отчаянии зажимает себе уши руками, и тогда голос Парфёна раздаётся у него в голове. — ты ведь её больше любил. больше, чем меня. — нет, это не так! — врё-ёшь, — скалится в темноте Рогожин, — всё врёшь! уж я вижу, брат, как я тебе нынче мил! даже по имени меня не назовёшь! это странно — князь и впрямь только сейчас замечает, что ни разу не обратился к нему по имени. Лев Николаевич всхлипывает и ощупывает свой лоб — голова болит нестерпимо. «пожалуйста, Парфён», — пытается вымолвить он, но рот его словно сводит судорогой. не выходит сказать ни звука. Парфён вновь смеётся, и сердце у князя сжимается — в темноте раздаются глухие звуки шагов. — поменяться крестами хочешь? — говорит Рогожин его словами, и ледяные половицы издевательски скрипят под его ногами, пока голос его деформируется в какой-то жуткий нечеловеческий шум, — изволь, Парфён, коли так, я рад; побратаемся! князь чувствует, как он приближается, и его начинает трясти от страха. боясь увидеть нечто совсем ужасное, Лев Николаевич закрывает глаза и вспоминает, почему он не обращался к Парфёну по имени. он вспоминает, что это не может быть Парфён. что это кто-то другой. посторонний стоит у его кровати, любуясь тем, как он давится слезами. — что, забыл своего брата Парфёна? — шипит посторонний нечеловеческим голосом, запуская свои уродливые когтистые лапы князю в волосы, — так я тебе напомню. он даже нежен, и это страшнее в разы. Лев Николаевич вздрагивает всем телом, и по щеке его скатывается слеза. — чего ты хочешь? — шепчет он, не пытаясь сбежать от страшных прикосновений. посторонний улыбается и садится на его кровать. — тебя, — отвечает посторонний знакомым голосом Рогожина, и князь выдыхает, чувствуя, что его мокрые щеки сейчас оглаживают обычные человеческие пальцы, — а ты-то сам чего хочешь? хоть раз в жизни подумай за себя самого. «проснуться, — думает Лев Николаевич, набираясь храбрости, как перед прыжком в бездну, — я хочу проснуться». он открывает глаза, и с губ его срывается совершенно иное: — чтобы ты не ушёл. по белой стене больничной палаты нежно ползёт розовый рассветный луч. Лев Николаевич устало смотрит в потолок — под шум водопада совсем невозможно спать. нужно сказать Шнейдеру, что ему совсем не подходят эти новые таблетки. или лучше не говорить?..