Unser Augenblick

Ещё один поцелуй был запечатлён на горячей шее, а рука позволила себе сместиться чуть ниже, приближаясь к утончённой талии. До скрипа зубов хотелось сжать её обеими ладонями, притянуть к себе, затянуть в поцелуй. Все эти чувства и желания всегда бились не на каких-то задворках сознания, бились они прямо о лоб, заставляя болеть и ещё теснее стискивать зубы. Диму мучительно хотелось забрать к себе, вжать в своё тело, накрыть непроницаемым полотном, спрятать от всего мира как самую хрупкую картину, которая не подлежит реставрации. Так ему и казалось. Казалось, что стоит хоть чуть-чуть дотронуться до академика не так и по его телу пойдёт трещина. Что ты можешь сделать со стеклом? Трещину не исправить, не зашить, как открытую зияющую рану, каким было его собственное сердце. Если стекло трескалось, то в итоге разбивалось. Сейчас он сильно рисковал, сейчас он сам делал то, что дало бы ту самую трещину, если только Сеченов проснётся, если напугается, оттолкнёт. Напугается его - Михаэля. Но он так устал... Сердце обливалось кровью, обливались ею и внутренние органы. Сам он был разбит, но его можно было вылечить. Было только одно лекарство и сейчас Михаэль, наконец, к нему прикасался. Только ещё было непонятно, был ли это спасительный напиток, либо же смертельный яд. Всё будет зависеть от реакции Дмитрия Сергеевича. Будь что будет. Обозлится? Ничего... Потом он отреставрирует любимого Диму, соберёт по кусочкам, будет долго извиняться. Забьётся в угол, будет шипеть и склонять покорно голову, валяться в ногах. Навсегда с разбитым сердцем, будет мучаться, но останется возле него. Его простят, позволят дальше быть рядом. Он знал своего Дмитрия Сергеевича, он его не прогонит, потому что поймёт. Академик прекрасно знал, что чувствовал к нему его преданный заместитель. Чувствовал ли он и к нему всё то же самое? Штокхаузену отчаянно хотелось в это верить. Он замечал все его взгляды, все улыбки, отведённые в смущении глаза. Но он не мог сказать точно, он боялся узнать хоть какую-то правду. Он ненавидел чего-то не знать или не понимать, это мешало выполнению любых его задач и достижения целей. Его главной целью был Дима, а он не знал, как заполучить его к себе раз и навсегда. Это раздражало. Дима был его. Только его. Но таковым не был. Михаэль стиснул зубы, отстранился от чужой головы, заново разглядел тёмные прядки, нежно улыбнулся. Так он улыбался только ему одному. Даже если он не видел. Матрас под ним прогнулся глубже, Михаэль пытался улечься рядом, прямиком сзади, теперь осторожно смещая Сеченова ближе к стенке. Была та койка слишком узкой для двух мужчин, но ему было плевать, тепло чужого тела уже обволакивало его грудь, а его рука подрагивала на чужом боку. Учёный сонно заворочался, если можно было это так назвать, ведь места у него теперь совсем никакого не было. Был он буквально зажат между стеной и мужским сильным телом. Его карие глаза распахнулись, ещё несколько секунд он пытался прийти в себя после глубокого сна, пока не понял, что не мог пошевелиться. С губ его было сорвался испуганный выдох, но чья-то рука осторожно прикрыла его рот, не пытаясь заткнуть, но пытаясь успокоить, объяснить, что был он в безопасности. На пару секунд. Ту руку Михаэль сразу же медленно убрал, замерев. Сердце бешено стучало о чужую спину, он ждал. Молчал. Чувствовал, как напряглось маленькое тело, брови немца заломились. Сеченову было противно? Он не хотел этой близости? Он ему не нравился? Он его... не любил? Так, как любил его сам Михаэль. Как вздыхал ночами и днями. Хотелось такого же, хотелось в ответ. Хотелось сминать чужие губы в томных медленных поцелуях. Он же человек... простой человек. Так безумно попавший в плен к этому мужчине. Неужели он этого не видел? Сглотнул. Он хотя бы попробует... Уместил ту руку ему на талию, касаясь мизинцем оголённого участка. Сеченов вроде бы слабенько, со страхом выдохнул, резким движением развернул как мог голову. Испугался. Испугался, проклятье. Михаэлю хотелось выть, нет, хотелось рыдать. Выбить стекло проклятого купе и закричать так, чтобы услышал весь этот никчёмный, недостойный Димы мир. И правда... с ним никто, совершенно никто не мог быть. Как он только посмел его коснуться, как посмел прижиматься, целовать губами шею, в сонной артерии которой точно текла живительная для этого мира влага. Он уже готов был выдохнуть слова бесконечных извинений, хотел было резко отстраниться, позорно запрыгнуть к себе на полку. В голове уже мелькали картинки, как он будет извиняться дальше, ведь он не будет делать вид, что ничего не произошло. Он убрал с его тела руку, уже было начинал отстраняться, губы приоткрылись, но снова замер. Тихий, такой робкий шёпот, произнесённый буквально с отчаянной надеждой. - Это... ты? Ми...Михаэль? Немец даже слегка растерялся, теперь не зная, что и отвечать, но всё же подал тихий, боязливый голос. - Я. И Сеченов расслабился. Медленно, контрастируя с тем, как повернулся, развернулся обратно, утыкаясь лицом в грязную стенку. Мужчина правда успокоился, Михаэль же не знал, что теперь и думать, как реагировать. Сердце застучало ещё отчаяннее. Ведь выходило, что начальник подумал на кого-то другого, испугался, что, быть может, так нагло воспользовался его положением Захаров или тот же Нечаев. Получается, что Сеченов не желал видеть кого-то рядом с собой. Не позволил бы. Собирался оттолкнуть, собирался закричать. Но стоило узнать, что был это его зам, как улетучились все переживания. Он позволил Михаэлю остаться. Он хотел, чтобы Михаэль остался. Не был против, не собирался кричать. Ни кому-то другому. Только ему. Михаэлю. Глаза немца широко распахнулись, сердце больно билось в ушах, в это верилось слабо, но так и было. Дмитрий Сергеевич не был глупым мальчиком, ведь прекрасно понимал всю суть таких касаний. Просто так люди друг к другу не прижимаются. Просто так не позволяют лишать себя личного пространства посреди ночи на совершенно не предназначенной для двух людей кушетке. Просто так не спрашивают имя того, кто без спросу позволил себе такую вольность, и уж точно с этим не смиряются, когда могли благополучно позвать на помощь. Ему и не нужно было никого звать. Ведь товарищ Сеченов прекрасно знал, что скажи он самое тихое слово, то товарищ Штокхаузен остановится в ту же секунду. Знал, что если он прикажет встать перед ним на колени, то Михаэль не побрезгует и окажется там через долю секунды, вымаливая прощение. Дмитрий Сергеевич ему доверял. Ему - Михаэлю. Дмитрию Сергеевичу было с ним комфортно, безопасно. Дмитрий Сергеевич теперь, наверное, чего-то ожидал. Но ведь он знал, чего хотел Михаэль. Он тоже... тоже этого хотел? С ним? Неужели у него получилось? Неужели Дима хотел быть в его руках? Хотел его касаний, хотел его... хотел его любви? Колёса и дождь стучали в ушах вместе с сердцем, готовым вырваться наружу. Немец и сам был готов вспороть себе грудную клетку, разломать себе рёбра и вытащить тот кровавый комок, предоставить его Диме на блюдце. Вверить его академику, а как поступать - решать только ему одному. Беречь или же раздавить ногами, Михаэлю будет неважно. Всё, как решит Дима. Его Дима. Он ведь теперь собирался таким быть? Его? Теперь, когда покорно отвернулся к стенке, не собираясь останавливать своего подчинённого. Больно проглотил скопившуюся слюну. Его рука теперь полностью легла на тот маленький оголённый участок. Сеченов слегка вздрогнул, а под подушечками пальцев Штокхаузен почувствовал мурашки. Его голова сразу же нависла над лицом начальника, он пытался углядеть, какие же эмоции на нём отразились, но тот лишь сильнее спрятался между стенкой и своей подушкой. Он знал своего начальника, знал его, быть может, лучше него самого. Диме.. Нравилось. Видеть он мог лишь линию его челюсти, к которой посмел прикоснуться губами, поспешив успокоить. Отстранился, продолжая вглядываться непонятно куда, видеть его лицо было совершенно невозможно. Но ему и не нужно было, Штокхаузен по его затылку и спине давным-давно научился понимать и считывать все желания и эмоции. Дима хотел его нежностей, хотел, правда хотел! От этого щемило в груди, а тугой узел завязывался внизу живота. Немец давно начал возбуждаться, что Сеченов наверняка уже почувствовал бёдрами. Не вырывался… Раз так, то Михаэль узнает сегодня все границы дозволенного. Боялся, что у него больше не будет такой возможности, что больше не подвернётся случая. Дима вряд ли когда-либо позовёт его к себе домой, а зам знал, что тот не пойдёт и к нему самому, поэтому никогда не предлагал, не желая загонять его в некомфортную ситуацию. О чём-то Дмитрий постоянно думал и чего-то боялся. Чего: немец до сих пор не мог понять. Но, может быть, он будет способен понять сегодня, сейчас… Он собирался сделать Диму своим, собирался присвоить себе его потрясающее тело. Хоть он и не видел совершенно ничего до этого, кроме тонких предплечий и локтей, и теперь того нечаянного кусочка, но он знал, что тело академика было идеальным, самым красивым и желанным. Если Сеченов сегодня скажет одно только слово, если согласится с ним быть, то Михаэль уже никогда и ни за что не разрешит прикасаться к нему даже врачам. Какая удача, был врачом и он сам! Все проверки, которые понадобились бы его Диме, проводить он будет самостоятельно. Недаром он углублялся в любые отрасли, даже в те, в которых до встречи с ним совершенно ничего не понимал. Сам директор, кажется, и без того доверял только ему одному. Выше локтя перетягивается жгутик, игла проходит сквозь кожу, что неприятно отдаётся у Михаэля в груди. Кто бы мог подумать, но этот потрясающий гениальный нейрохирург c огромным опытом немного побаивался боли. Один его глаз слегка жмурился от неприятных ощущений, но на губах играет улыбка. Единственный человек, которому он не смог бы причинить какую-то боль, а такая необходимая, хоть и для планового обследования, она разрывала немцу сердце. Незаметно для начальника он отворачивался, с трепетом сжимал маленькую пробирку с драгоценной кровью пальцами, чувствуя тепло. Сам проводил все анализы, с беспокойством читая результаты. Но было с его Димой всегда всё в полном порядке. Так и будет. Под его личным присмотром. Он сделает какие угодно обследования и анализы. Откуда-то в голове взялась немного странная, но сладкая для него картинка. Оголённый Дмитрий Сергеевич на операционном столе под ужасающе ярким свете ламп. С ним всё в полном порядке, если не считать того, что было немного прохладно, поэтому его слегка потряхивало. Его глаза раскрыты, он с любовью и покорностью рассматривает человека в белом халате, стоявшего сбоку, у самых щиколоток. В помещении только они вдвоём. Немец никогда бы никому не позволил видеть такую картинку. Никто бы не увидел Дмитрия Сергеевича в таком положении, без одежды, открытым... Только он сам имел право на него смотреть, притрагиваться. Михаэль улыбается, касается чужой ступни пальцами, медленно ведёт выше и выше. Теперь уже полностью ладонь сжимает коленку, плывёт по тонкому бедру, выше. Задевает естество и Дима слегка прогибается на столе, губы приоткрываются, с них слетает приятный для Михаэля звук, а затем и его имя. Немец по-доброму усмехается, но не останавливает движений. Оглаживает живот, рёбра, ключицы, шею, лицо. Пока не наклоняется, с любовью припадая к губам. Операционная завалена рентгеновскими снимками его любимого, он снял каждый орган, каждую косточку. Он любил Диму внутри и снаружи. Любил как никого, как не любил себя. Обычные фотографии? Он любовался бы и снимком лёгких своего Димы так же, как и снимком его безупречного лица. Ведь этими лёгкими дышал он. Люди бы не поняли. Да и как могли, они ничего не понимали в искусстве. Искусством был Дмитрий Сергеевич Сеченов. Может быть... может быть, Дима его поймёт, разрешит ему иметь такие снимки в желтоватой папке, которую он будет прижимать к своей груди, хранить в сердце. Может быть, не оттолкнёт, когда узнает, что у его зама была пробирка с его кровью, на которую тот любил порой смотреть влажными от слёз глазами, наблюдать, как она красиво обволакивала стенки. Глубокого багрового цвета, она поддерживала в этом потрясающем человеке жизнь. Он не был больным, он просто до смерти его любил. Всё, абсолютно всё было в Дмитрии Сеченове восхитительно. Академик поймёт, он же тоже врач. Он понимал, насколько человеческое тело было прекрасно, понимал, насколько открытым и беззащитным оно было под пальцами хирурга, которым хозяин того тела себя доверял. Как же красиво он смотрелся бы на том столе... открытый для него, для Михаэля. Позволял ему им любоваться, трогать, целовать каждый кусочек. Михаэль никогда не причинит ему боль. Никогда. Так хотелось, чтобы Сеченов это понял, чтобы закрывал глаза и знал, что никогда Михаэль его не предаст, никогда не отвернётся, что бы он не сделал. Хотелось, чтобы академик осознал, что может прыгнуть в бездну без страха, ведь будет знать, что там его поймают надёжные руки. Штокхаузен нависает сверху, Дима прижимается к нему голым телом, обвивается руками вокруг шеи, ища заботы и тепла. Немец обязательно их ему даст. Всегда давал. Навсегда. Лишь бы только ему было позволено... Дима морщится от ярких белых ламп, пытается спрятаться от них за своим мужчиной. Дима любит темноту. Значит и Михаэль тоже. Он и сам таким был - его темнотой. Немец улыбается, чмокает его в щёку, щёлкает выключателем, погружая их обоих в полный мрак. Только стоны красивого голоса украшают теперь помещение. Михаэль вздрагивает, выныривает из фантазий. Всё это время его ладонь аккуратно поглаживала чьё-то бедро. Дима издал звук и в реальности, молнией прошибив своего заместителя. Такого он ещё никогда от него слышал, это было в новинку. Он знал характер такого вздоха, Диме правда было хорошо. Правда же? Штокхаузен продолжал сфокусировано вглядываться в его затылок, ухо, челюсть. Отчаянно хотелось увидеть красивое лицо, но пока было рано просить развернуться, он боялся всё испортить. Боялся увидеть отвращение, страх. Не мог... Дима не мог его бояться. Был он гораздо, гораздо преданнее проклятого Нечаева. Ладонь скользнула по ноге, вниз, к коленке, обратно, огладив. Большой палец подцепил слабенькую резинку штанов, немного играясь. Сам же он продолжал вглядываться, ожидая, что сейчас Дмитрий развернётся, вырвется, прогонит. Но тот молчал. Штокхаузен приспустил ту резинку на пару сантиметров, снова услышав тихий выдох, а сам он задержал дыхание, так как почувствовал, что совсем незаметно Дмитрий вжался задом ему в пах. Если ему нравилось... если правда нравилось, то разум и тело должны были среагировать. Должны были. Михаэль сглотнул, приложил немного усилий, слегка отклоняясь тазом назад, мягко, но уверенно увлекая и бёдра Сеченова. Перевёл туда взгляд, чуть ли не задохнулся. Академик был явно возбуждён, через пижамную ткань проступал в полном напряжении стояк. Всё из-за него, из-за Михаэля. Втянул воздух, медленно выдохнул сквозь зубы, его начинало трясти. Это не был сон, это была самая настоящая реальность. Приятная и тягучая, разливавшаяся сейчас в паху, заставлявшая кружиться голову. Михаэль расплылся в неподдельно счастливой улыбке на подрагивающих губах. Он больше не мог терпеть. Пальцы скользнули под штаны, под бельё, оттягивая, теперь обнажая красивый член Димы. Он чуть ли не прорычал от открывшейся картинки, а Сеченов мило вздрогнул, поёрзал лицом на своей подушке. Дмитрий Сергеевич хотел его. Хотел. Не кого-то другого, а именно его. Своего Михаэля. Зам вытащил руку, теперь как мог в их положении спустил начальнику штаны и боксёры до колен. Томно выдохнул, заметив желанные ягодицы, поочерёдно на каждую уместил ладонь, с нежностью, с собственническим желанием оглаживая. - Умопомрачительно красивый. - шёлковым шёпотом выдал он не совсем понятно кому. - Михаэль... Он и сам теперь утыкался в тот угол, желая услышать, что же ему скажут те губы из глубины импровизированного укрытия. - Да? Но ему не отвечали. Чмокнул его в шею, ждал, пока бешено стучало в груди сердце. Стиснул зубы. - Остановиться? Снова молчание. Не хотелось, совсем не хотелось ничего останавливать. Но сейчас начальник прикажет убрать свои руки, прикажет убираться прочь. Сейчас эта сладкая сказка будет навсегда остановлена. У сказки не было счастливого конца. Его ладонь делала свои последние обречённые движения, наслаждаясь последними секундами на бархатной коже. В уголках глаз защипало. Всё же... его не хотели... - За.. заметят же... Мишенька.. Михаэль ещё никогда в жизни так не улыбался. Он даже умилительно хмыкнул, что явно не укрылось от ушей учёного, который слегка вздрогнул, почувствовав тёплое дыхание где-то на загривке. Мишенька. Пусть будет так. Больше никакого "товарища", он не выдержит. Больше не сможет после такого. Улыбка чуть-ли не до ушей. Заметят. Диму волновало только это, а не то, что его так по-хозяйски лапали руки его помощника. Штокхаузен действительно забыл о том, что были с ними рядом попутчики. Он совсем обезумел от своей любви, он готов был взять его здесь и сейчас, наплевав на чужое похрапывание и возможность пробуждения тех самых попутчиков. И что будет, если оба проснутся? Начнут истерить и вопить? Начнут грозно хмуриться, ворчать и просить прекратить? Нет. Люди так не делали. Люди прятали голову в плечи и делали вид, что ничего не замечали. Так проще всего. Немец хмыкнул. Ничего страшного, всё равно он прижмёт своего Димочку к стенке, его-то точно не заметят. Его раскрасневшегося лица, его оголённый зад, его член, сочившийся естественной смазкой. Это всё только для него одного. - Не волнуйтесь, я не дам им Вас увидеть. Прошептал Штокхаузен, чмокнув горячее ухо своего уже любовника. Снова ждал. Сеченов не подавал больше признаков беспокойства или какого-либо нежелания. Хотел? Хотел... Хотел его, Михаэля. Своего Мишеньку. Немца передёрнуло от собственных мыслей и, он надеялся, от чужого желания. Его ладонь уместилась на мягком животе, который тут же рвано втянулся, не ожидая касания. Он не стал медлить, бесконечно желая своего Дмитрия. Спустился ниже, нежно обхватывая твёрдый член. Дмитрий Сергеевич действительно сильно и очень быстро возбудился, что просто не могло не радовать Штокхаузена. Ведь этот мужчина больше никому бы не позволил себя так касаться. Он точно знал, что у того никого не было, он был возле него постоянно. Парень всегда знал, где и во сколько у шефа встреча. С кем, сколько там человек. Знал, куда Дмитрий ходил обедать, ужинать. Знал, что он ел на завтрак дома. Знал, где директор расслаблялся, как отдыхал. Куда ездил на выходные или в командировку. В основном Михаэль везде его сопровождал, в основном товарищ Сеченов без него никуда не ходил. Как же от этого росло чувство превосходства, от него распирало лёгкие. Не над ним, нет... Не над этим произведением искусства. Над всеми остальными. Ведь Дмитрий Сергеевич выбрал его. Разрешил себя касаться. И Михаэль отчаянно надеялся, что не в последний раз. Вдруг ему позволят забрать себя к себе, вдруг позволят обладать. Навсегда. Да, эгоист, собственник. Люди все такими были, просто боялись сказать это вслух и признаться. Михаэль не боялся. Он не собирается делиться тем, чего никто из них, дураков, не заслуживал. Пальцы скользнули по головке, растирая смазку. Дима вжался спиной теснее, что-то выхрипел в подушку. Немного толкнулся бёдрами навстречу ладони, заставляя Михаэля просипеть ему в макушку, к которой теперь прижался губами. Нежные вялые поцелуи на мягких волосах, плавные движения рукой, пальцы ласково сжимают мошонку, и вот Сеченов буквально плавится, зажатый между стенкой и телом немца. Горячо, жарко. В таком маленьком пространстве не совсем удобно, но Михаэль уже не может остановиться. Аккуратно отпускает, быстро приспускает штаны и с себя. В таком положении войти точно не получится. Димины ноги всё ещё сковывала его же одежда, развести их Штокхаузену не удастся. Но ему не хватает терпения даже на то, чтобы на секунду приподняться. Губы припадают к шее сзади, целуют, всасывают кожу. Его член скользит между сведённых бёдер, проходится по промежности. Оба не могут удержать глухого стона. Штокхаузен оказывается тише даже несмотря на то, что его партнёр всё ещё прятал лицо. Так не может больше продолжаться. Ему нужно было увидеть хоть кусочек его великолепного личика. Нужно было видеть, что он вытворяет со своим Димой. Насколько тому хорошо. Его рука уверенно проскальзывает по шее, теперь на ощупь цепляя пальцами щёки. Разворачивает на бок. Ничего не ждёт, продолжая размеренные мокрые толчки. Учёный жмурит глаза, коротко постанывает. - Тише, славный Вы мой. Стенки тонкие, мы же не хотим, чтобы нас кто-то услышал, да? - воркует немец в уголок его губ. Мужчина лишь мило хныкает, отрицательно качает головой, накрывая кисть, которая всё ещё удерживала его лицо, своей ладонью, сжимая пальцы. Такой жест отдаётся чем-то ещё более потаённым в сознании зама, он продолжает двигаться между его бёдер, вслушиваясь в всхлипы и всматриваясь в часть его лица. Внизу теперь было мокро от их смазки, сам же Штокхаузен так увлёкся, что незаметил, как действительно впечатал начальника в стенку, пытаясь как можно сильнее в него вжаться. Член Димы буквально по ней скользил, тоже получая нужную стимуляцию. Ягодицы сводило приятными судорогами, сам он издавал очень тихие, но невыносимо смущающие его самого звуки, боясь открыть глаза. Михаэль чуть ли не облизывал его щёку, не давая теперь закрыться, спрятаться. Оставлял на ней влажные поцелуи, целовал и ту кисть, которой Сеченов сжимал его собственную. Издавал урчащие звуки. Его член был зажат между тех потрясающих худых бёдер. Только одна эта мысль частенько заставляла его спускать себе в трусы без каких либо касаний. Но через минуту оба почувствовали, что поезд замедлялся. Колёса не стучали так громко, движение постепенно спадало на нет, и через пару минут вагон окончательно замер. Замерли и они. Повисла та странная тишина, от которой уши во время поездки быстро отвыкали. Они будто выпали из реальности, а чувства обострились. Казалось, что теперь весь вагон знал, чем они здесь занимались. Из какого-то купе послышался чей-то кашель. Дима напрягся, Михаэль же знал, что он испугался. Он и сам затылком будто и ощущал, как на него смотрело две пары знакомых глаз. Что, если эти двое и правда проснулись? Что же он натворил? Ещё откровенно не взял, но собирался в этом грязном, непонятном помещении. Ведь Дмитрий Сергеевич был достоин того, чтобы заниматься с ним любовью на шикарной огромной кровати, в куче лепестков роз, в свете тысячи свечей, что красивыми пятнами плясали бы на его мраморной коже. Вместо этого Михаэль потерял свой рассудок, уже не мог, просто не мог совладать с собой. У него больше не будет такой возможности. Вдруг, если он остановится сейчас, то ему уже не позволят себя так коснуться. Вдруг это был первый и последний раз? Он уже не мог прекратить... Он хотел своего Диму. - Всё хорошо. - промолвил в самое ухо. Воспользовался этой заминкой, быстренько поднялся корпусом, не забыв оставить заботливый поцелуй на щеке. Резко обернулся, проверяя спящих. Нечаев был развёрнут к стенке, зато товарищ Захаров теперь был повёрнут к ним лицом. Чуть-чуть приоткрыл рот, глубоко спал. Прекрасно. Немец вновь развернулся к своему желанному объекту, теперь спуская с него штаны и бельё до самого конца, оставляя в углу. Застыл, поражённый невиданной красотой. Стройные ноги и бёдра так и манили себя расцеловать. Он готов был рухнуть на колени и восполнить желание в реальность, но услышал немного взволнованный шёпот. - Миша... Мгновенно взгляд его метнулся к его лицу, теперь полностью развернутому. Дмитрий смотрел немного растерянно, обескураженно, умилительно смущённо. С желанием. Какой же он невозможно красивый. Это было практически преступлением, а Михаэль рад был преступником. Сейчас и правда нельзя было так рисковать. Только Захаров откроет глаза, как увидит эти потрясающие ноги и не только. Допустить такого заместитель никак не мог. Тут же он вернулся в свою обратную позицию, чмокая в лоб и вновь сгребая его к себе под бок. - Вы не против? Сеченов отрицательно кивает, смотрит куда-то в сторону, боясь подать голос. Его совсем немного потряхивало, отчего у Михаэля расплывалась собственническая улыбка. Это из-за него. Таким его сейчас делал он сам. Таким уязвимым Дима был только с ним одним. Его, только его... Ладонь скользит по своему основанию, собирает смазку, пальцы без стеснения проскальзывают в ложбинку, указательный проходит внутрь, Сеченов же прикрывает рот рукой, боясь издать хоть звук в этой ужасной тишине. По крайней мере всё ещё моросивший дождь сглаживал неловкость. Губы со сладкой улыбкой прижимаются к уху. - Тише, тише. - палец медленно двигается внутри, а сам немец сдерживает себя, чтобы не наплевать на подготовку и резко войти прямо так, присваивая это прекрасное тело себе. - Я так давно о Вас мечтаю, Дмитрий Сергеевич. Сеченов жмурится, приподнимает бедро, давая любовнику больше пространства. Михаэль ухмыляется, глаза загораются огоньком, он протискивает второй палец, размеренно ими двигает, растягивает. Поезд, тем временем, дёрнуло с места, покачнув своих пассажиров. В эту же секунду пальцы задевают комочек нервов, прогибая Дмитрия Сергеевича в спине. Он мычит себе в ладонь, а на верхней полке слышится шебуршание. Штокхаузен ласково шикает прямо в ухо, ласково целует. - Если проснётся Нечаев, то мне, скорее всего, придётся всё прекратить. Вы этого хотите? Чтобы я прекратил? - Н-нет... - еле-как шепчет директор предприятия, пытаясь заглушить очередной томный вздох, так как любовник совсем не остановил своих движений. - Вот и хорошо. Вы молодец... - мурлыкает Михаэль дрогнувшим голосом, сдерживая себя и вводя третий палец. Поезд набирал обороты, скорость. Колёса вновь громко застучали, снова казалось, что были они в безопасности, что никто не мог видеть или слышать. Пальцы ускорялись тоже, а из горла парня вырывались мучительные рокочущие выдохи, поливавшие уши его начальника, заставляя краснеть и прижиматься пылающей щекой к источнику грязи. Терпение немца подошло к концу. - Безумно Вас хочу. Дмитрий... Сергеевич. - он запнулся, стиснул зубы, но продолжил. - Хочу... Хочу, чтобы Вы принадлежали только мне. Мне одному. Он хотел сказать что-то ещё, но вдруг и сам испугался. Уже ляпнул лишнего, уже жалел. Дима не отвечал. Михаэль всё испортил. Было слишком рано выдавать свои безумные желания с потрохами. Сеченов не согласится просто так быть "чьим-то". Он не был вещью. Не был... Но Михаэль желал им обладать. Он бы никогда не позволил себе обращаться с ним неподобающим образом. Ведь ничего, совсем ничего не изменится. Немец продолжит ему поклоняться, всё будет только лучше, ведь он сможет прислуживать и ублажать его и дома тоже. Одно только слово... Пусть разрешит... Пусть разрешит себя любить. Боялся услышать сейчас хоть какой-то ответ. Сеченов точно его оттолкнёт, уже об этом думает, наверняка жалеет, что не закричал. Михаэль давит в себе слёзы, вынимает пальцы. Рваными быстрыми поцелуями покрывает щёку, шею. Немного оттягивает ворот чужой спальной рубашки, целует доступные участки. Он переворачивает сильными уверенными движениями хрупкого Диму на живот, с вожделением оглядывает потрясающее тело. Он не может терпеть, боится услышать отказ, боится услышать слова ненависти или злости. Больше не будет другого шанса. Стонет себе под нос, разглядывая идеальный зад, который он будет мысленно представлять каждый раз, ублажая сам себя. Позволяет себе слишком многое, разводит обе половинки, наблюдает. Маленькая, мокрая от смазки дырочка сжимается, а Дмитрий Сергеевич вздрагивает, хнычет, пытается вжаться тазом в постель. Михаэль же расплывается в нежной улыбке, но не спешит прекратить свои смущающие академика действия. Он прекрасно понимал, что тот чувствовал себя неловко, слишком открыто. Ему, наверное, хотелось провалиться сквозь землю. Глупенький, ему не стоило бояться своего помощника. Нечего было стесняться, был он идеальным, Михаэль поклоняется каждому кусочку его волшебного тела. Глаза его стреляют в сторону с опаской, проверяет соседей. Хмурится, лицо искажает лёгкая злоба и раздражение. Будь они сейчас только вдвоем, он бы показал, насколько его Дима был прекрасен. Он бы не оставил и миллиметра, не оставил бы хотя бы маленького кусочка без своей любви. Он бы вылизал его с головы до ног. Но времени не было, терпения тоже. С нежеланием отпускает ягодицы, слегка задирает Диме рубашку, оглаживает поясницу. Потрясающий вид, невообразимый... Пальцы трясутся, он нервно приспускает себе штаны так, чтобы не мешались. Устраивается на локтях, слегка прикусывает чужую шею. Дима лежит на подушке, смотрит прямо перед собой, совсем не сопротивляется, лишь интересно стонет, давая своему заместителю надежду. - Вы мне нужны. - выдыхает он ему в щёку, помогает себе рукой, вставляя головку. - Как воздух. Штокхаузен упирается руками по бокам, оглядывает спину, бока, изящную талию. С вожделением и огромным волнением выдаёт улыбку, целует в каштановую макушку. - Будьте умницей... - плавно опускается ему на спину, вжимаясь грудью. - Не шумите. - М-мишенька... - Сеченов вздрагивает в плечах, чувствует затылком, как улыбается партнёр. - И если будет больно, дайте мне знать. Одна рука нежно опускается на талию, колени упираются между чужих сведённых ног, настойчиво разводят в стороны бёдра, а крупный член медленно продвигается вглубь. Дима прячет лицо в подушке, закусывает противную наволочку. Из его горла вырываются сиплые хрипы, даже небольшой плач, когда Михаэль задевает простату. - Вот так. Всё хорошо... Штокхаузен целует покрасневшее ухо. В Диме ужасно горячо, тесно, крышесносно. Он прикладывает все свои силы, чтобы не начать вдалбливать его в этот отвратительный матрас. Вместо этого он припадает с новой порцией поцелуев, оттягивая ворот, оставляя их на плечах, на шее. Как может задирает ту рубашку, покрывает влагой такие правильные острые лопатки. Жалеет, что было темно, что он не может рассмотреть это чудо как следует. Партнёру совсем не больно, поэтому его движения немного ускоряются, он скользит внутри своего Димы. Как же хорошо... До белых пятен перед зрачками. Задумался, спохватился. Чуть было не сжал ту умопомрачительную талию пальцами слишком сильно. Ни в коем случае нельзя оставлять никаких синяков. Причинять боль этому бесподобному существу. Как бы не хотелось оставить бесконечное множество своих собственных следов. Нельзя... Но засосы были не в счёт. Хоть немного... Хотя бы один. На одну короткую недельку пометить своего Диму. Горделиво наблюдать, как он стыдливо поправляет воротник, пытаясь скрыть следы этой внезапной ночи. Михаэль ведёт носом по виску, по челюсти, делает более глубокий толчок, втягивает тонкую кожу, кусает. Дима скромно пищит, дёргается под его телом, но сразу же стонет, задрав голову и прикусив губу. Чувствительный. Михаэль кружит его в абсолютно разных ощущениях. - Тише, тише. Извините меня... больно? - зализывает место укуса, медленно толкаясь в его потрясающую узость. - Не удержался. Больше не буду. - Михаэль... я... - Да? Парень на мгновение замирает, делая паузу, желая услышать мысли великого учёного. Но тот снова молчит, терзает ему душу, сердце. Не отвечает, и Михаэлю лишь остаётся заново расцеловывать собственный засос, который ему вряд ли когда-то удастся оставить во второй раз. Его движения продолжаются. За всё это время начальник сказал ему всего пару слов. Теперь же и вовсе оборвал свои мысли. Что же он хотел ему сказать, почему осёкся? Михаэль не железный, у него тоже были чувства. Разве не понимал этот человек, что он для него значил? Зачем он позволяет ему с собой сейчас такое творить? Он же больше не сможет по-другому, пропадёт, захлебнётся в своей к нему любви. Несправедливо, нечестно... Движения всё ещё плавные, но слегка грубоватые. Михаэль утыкается лбом в затылок, вдыхает, наслаждается близостью, пока ещё может. Дмитрий Сергеевич поскуливает, ноги инстинктивно пытаются сжаться вместе, но немец лишь сильнее надавливает коленями, разводя чуть шире и не разрешая закрываться. Михаэль стонет ему в волосы, покрывает их поцелуями, шею, скулы. Всё же чуть сильнее сжимает пальцы на худом боку, задушевно, рычаще шипит где-то под ухом: - Мой. Только мой. Дима вдруг вцепляется пальцами в руку, сжимавшую его талию, слегка приподнимает бёдра, прося большего, прося не переставать себя брать. Штокхаузена приводит в сознание лёгкое дрожание худенького тела. Его любимый Дима приближался к оргазму. Доводил он его до этого сам. Михаэль и никто другой. От этой мысли чуть ли не кончил и он. Сделал ещё два слишком медленных толчка, осторожно вышел, лишая обоих разрядки. Директор повернул на подушке голову, с непониманием теперь бегал зрачками по чужой футболке. Несостоявшийся оргазм теперь больно отзывался по всему телу, член неприятно ныл, разработанная дырочка сжималась на фантомной плоти. Михаэль увидел его переживания. Дмитрий Сергеевич правда чего-то испугался? Что он, Михаэль, вдруг передумал? Что оставит его сейчас, бросит? Это то, чего его Дима боялся: потерять своего заместителя? Потерять Михаэля Штокхаузена? Смотрит с таким беспокойством, что немец не удерживается, наклоняется и прижимается губами к щеке, пытаясь успокоить. Он останется рядом при любом исходе. В качестве любовника, заместителя или половой тряпки под теми невозможными ступнями, которые он готов был целовать. - Чего Вы боитесь? Расскажите. Он всегда читал все его страхи и желания, но не мог с точностью определить, что чувствовал академик лично к нему самому. Это было ужасно больно. Больнее будет только увидеть его рядом с кем-то другим. Академик вновь отворачивается, в который раз не отвечает. Немец прикрывает глаза, горько беззвучно хмыкает. Возможно, что Сеченов просто-напросто не хотел каких-то серьёзных отношений. Оно и понятно, этот человек не принадлежал никому, но принадлежал всем. От этого непомерной злобой бурлила кровь. От этого хотелось прямо сейчас развернуть его к себе, впиться в губы, войти одним глубоким толчком, урвать из горла не один стон и знать, что Сеченову было хорошо только с ним одним. Михаэль замахнулся слишком на многое. Дима же хотел самой обычной близости на одну ночь, не так ли? Теперь же испугался, что дал помощнику ложные надежды, ведь знал о его чувствах. Эта была его работа - анализировать чувства начальника и принимать решения. Таким он был для него "мальчиком"? Таким хотел его видеть? Усладой на одну ночь? Раз в неделю, в месяц? Необходимой разрядкой? Михаэль мог, мог таким быть... Всё, что захочет Дмитрий Сергеевич. Он разве ему когда-то в чём-то отказывал? Директор прекрасно знал, что Михаэлю можно было сказать всё, что угодно. Понимал, что его желания были для него законом. Неужели он сейчас думает, что его этим оттолкнёт.. Такого не будет. Никогда. Он проглотит свои страдания, будет ими давиться, но сделает так, как угодно дорогому начальнику. Его работой было ему служить и делал он это лучше кого-либо другого. Лучше Сергея Нечаева. Остановился он вовсе не потому, что желал всё прекратить. Михаэль ужасно хотел услышать его оргазменный стон, хотел насладиться им сполна. Хотел, быть может, вбиваться чуть быстрее и громче, слышать, как приятно его партнёру. Хотел излиться внутрь сам, навсегда пометить, не сдерживая в себе стон бесконечного удовольствия. Хотел, чтобы Дима слышал всё и сам. Слышал, насколько Штокхаузен его любит, какой беспорядок он с ним творит. - Если хотите продолжить, то я буду ждать Вас в тамбуре. Рука нежно огладила талию, поясницу, прошлась по спине, по лопаткам. Как в последний раз. Губы оставили через ткань рубашки поцелуй на плече, на мгновение там и остались. Как же не хотелось уходить. Не хотелось выныривать из сказки. Он же безумно его любил, он свернёт ради него горы и не одну шею. Подарит заботу, тепло, любовь, всего себя. В этом мире ничего для Михаэля больше не было важно. Только он. Только Дима. - Если не придете - я пойму. Ничего не изменится, Дмитрий Сергеевич. Обещаю. Добавил он сиплым, отчаянным шёпотом. Чмокнул в затылок, разогнулся. Натянул на себя штаны, скорбным взглядом прошёлся по красивым тонким ногам, заду. Поспешил прикрыть его скомканной простынью. Возможно, что ему больше никогда не позволят вновь увидеть эту красоту. Сеченов всё так же не поднимал головы, не смотрел на него. Продолжал лежать на подушке, либо жмурился, либо отрешённо смотрел куда-то в стенку перед собой. Возможно, что заместитель совершил самую ужасную ошибку в своей жизни, от этой мысли уже клубком змей завязывались в груди страхи и переживания. За Дмитрия. Ведь он тоже будет обо всём этом думать. Михаэль не курил дешёвые поганые Советские сигареты. Он позволял себе иногда раскуривать сигары, произведённые на Кубе или в Доминикане, на пару со своим начальником, ради которого он их и доставал. Обычно одну на двоих. Тогда Михаэль с особой нежностью припадал к ней губами, пытаясь почувствовать не столько вкус табачного изделия, сколько вкус желанных губ. Но выбора у него в мерзком вагоне сейчас не было, а лёгкие хотелось чем-то наполнить, ведь желанные губы он так и не попробовал. Поэтому он схватил пачку сигарет Сергея Нечаева со стола вместе с зажигалкой. Вдруг замер, уставившись в окно, по которому всё так же продолжал бить дождь. Краем глаза он видел, что глаза Харитона Радеоновича больше не были закрытыми и уставились прямо на него. Проснулся. Только как давно? Немец очень слабенько дёрнул уголком губ, было это немного забавно. Что он успел увидеть или услышать? Вряд ли будет говорить об этом со своим другом, он сделает вид, что ничего не произошло. В конце концов, товарища Захарова мало интересовали душевные человеческие проблемы. Нечаев же, с другой стороны, мог быть маленькой занозой. Михаэль очень осторожно поднял взгляд, оглядывая мальчишку. Тот так и продолжал спать, отвернувшись к стенке. Одной проблемой меньше. Товарищу Захарову вряд ли нужно было чем-то угрожать, он и так никому ничего не разболтает. Ему будет плевать. Он и без того наверняка давным-давно всё знал и видел. А узнает кто лишний, то Штокхаузен разберётся... никто и ничто не навредит его начальнику. Его Димочке. Немец хмыкнул, щёлкнул крышкой зажигалки, проигнорировал светившиеся в темноте глаза учёного, который, видимо, решил с ним поиграть и пристыдить. Только непонятно чем, ведь Михаэль совершенно не стыдился своей любви, он ею гордился. Ласковым взглядом лизнул маленькое тело, которое так и продолжало недвижимо лежать у себя на матрасе. Сейчас Штокхаузен совершенно не знал, о чём думал его любимый человек. Узнает ли сегодня вообще? Он будет ждать. Будет надеяться, что через минуту или две Дмитрий Сергеевич встанет с кровати, что выйдет к нему. Наплевав на Захарова, врач склонился к полыхавшему уху, оставил любовный поцелуй, с радостью отметив, как смущённо выдохнул академик. Зашептал: - Осторожнее, если будете подниматься. Вас могут увидеть нежелательные глаза. И если... - сбился на еле разборчивое недоразумение. - Если решитесь выйти, не надевайте бельё... только запачкаем. Дима мило что-то промычал глубоко в подушку, что разобрать бы не удалось, даже если бы был у него самый острый на свете слух. Но он улыбнулся, оставил последний чмок на задней части слегка влажной шеи. Михаэль вышел в коридор, сминая пачку сигарет и зажигалку в нервно дрожащих руках, осторожно прикрыв двери купе. Он будет ждать. Ждать своего Диму. Он же должен был, точно должен был прийти. Он должен был принадлежать Михаэлю Штокхаузену.