saddest smile

      Naïve — Focus

      Бомгю был глотком свежего воздуха. Бомгю был лесной нимфой в зачарованном лесу, где птицы поют круглый год, а родник с кристально чистой водой не замерзает зимой. Бомгю был феей, способной касанием руки заставить почки на деревьях распуститься, а солнце выйти из-за хмурых туч. Бомгю был окружен бабочками и цветами, а на его плечах эфемерными призраками оседали первые ласточки. Бомгю был расцветом весны и рассветом лета, осенним дождем и зимним снегом. Бомгю был. Он предпочитал носить мягкие плюшевые свитера или белые шелковые рубашки, отращивать длинные волосы и плести косы. Он любил классическую музыку и вишневые сигареты, писал посредственные стихотворения и пил отвратительный кофе.       Бомгю был высоким и худым — тронь пальцем — рассыпется. Наспех склеенная фарфоровая статуэтка. Часто один. Он сидел на антидепрессантах, курил как паровоз и ничего не ел. От него пахло медикаментами и теплой бумагой из принтера. А его руки всегда были обмотаны свежевыстиранными эластичными бинтами.       Бомгю был создан для любви. Ёнджун любить не умел.       Ёнджун плевался. Ёнджун ненавидел свежий воздух, лесных нимф, зачарованные леса, птиц и родники. Терпеть не мог фей, бабочек, цветы и первых ласточек. Классическую музыку, плюшевые свитера и вишню. Медикаменты и теплую бумагу из принтера. Длинные волосы, посредственные стихотворения, отвратительный кофе… И все сезоны года.       Ёнджун ненавидел Бомгю.       Ёнджуну вообще осточертели все эти воздушные замки и розовые единороги. Тошнило от его приветливых слов, от его внешнего вида, от книг, которые он читал в перерывах между парами в университете. От широкой улыбки, которая не спадала даже когда по ней проезжались кулаком. Ёнджуновым кулаком. Несколько раз.       Ёнджун носил рваные джинсы и кожаные куртки. По вечерам курил марихуану с приятелями и слушал инди-рок. Сбивал кулаки в драках и много ругался матом. Играл на старенькой электрогитаре, воровал в магазинах, спал с каждой второй и бегал от полицейских. Ёнджун не читал книг, не носил плюшевых свитеров и не писал стихи. Вишневым сигаретам он предпочитал красный Lucky Strike, а кофе энергетики без сахара. Ёнджун был соткан из грубости, быдловатости и хамства.       Но кое-что приносило ему невероятное, маниакальное удовольствие. Ему нравилось, когда ноги пинают костлявый торс, и произвольно попадают по животу или в голову. Когда по хрупкому телу разливаются акварельные синевато-фиолетовые подтеки, украшая эту тошнотворную нежность. Когда глаза наполнены влагой, а уголки губ дрожат в попытке сохранить улыбку. Когда волосы растрепаны, а из носа капает алая жидкость. Напоминает вишню. Отвратительно. Когда Бомгю смиренно лежит, прикрывая важные места на едва ли живом теле и позволяет себя ударить. Он всегда молчит, он не задает вопросов, а после мирно здоровается с Ёнджуном в коридоре. Ёнджун никогда не приветствует его в ответ.       Так существуют. Так живут от какого-нибудь закоулка до университетской аудитории. От кулака до разбитой губы. От нового синяка до отвратно-ласкового «привет». От жестокого оскала до очередной дружелюбной улыбки. От встречи до встречи.       И все повторяется. Бомгю терпит, Ёнджун бьет. Бомгю улыбается, Ёнджун терпит. Снова. Снова. Снова. И однажды наступает момент, когда в порыве страстного насилия над уставшим телом, с губ непроизвольно слетает вопрос, который не успеваешь осознать. Который выкидывается в пустоту забытой инвентарной комнаты, куда уже несколько лет никто не заходит. Вопрос, который хотелось бы оставить при себе, зашить себе рот, и никогда больше ничего не говорить. Потому что именно в эту секунду становится страшно, потому что не хочется знать ответ, потому что желание приоткрыть завесу тайны сильнее желания ударить снова.       — Почему ты не борешься? — слова, сорвавшиеся с языка, пугают, потому что именно сейчас вопрос достигает адресата. Распластанного по полу, с растрепанными волосами и новыми гематомами.       Он приподнимается на локтях и смотрит снизу вверх. Его взгляд открыт, а глаза пожирают своими голубыми океанами. Страшно утонуть. Можно не всплыть. Бомгю молчит, а Ёнджун, вместо того, чтобы снова ударить, приложить эту надоедливую черепушку о дубовый паркет, терпеливо ждет.       Из открытой раны на губе течет кровь — чистый рубин. Четко выверенным метрономом, с интервалом ровно в две секунды — Ёнджун считает — капли падают на белый свитер. Они окрашивают его в благородный бордовый цвет. Его глаза — соленое море, вот-вот выльется за края. Два Нептуна из далекого космоса сейчас смотрят прямо в душу. На лице Ёнджуна — презрение, в душе — теперь смятение. И он падает, падает до уровня растоптанной феи-Бомгю на полу, такой крошечной и невесомой. Присаживается на корточки, тяжело дыша и смахивая с лица вспотевшие пряди волос. Смотрит на Бомгю прямо, теперь их лица на одном уровне. Можно утонуть. Страшно не всплыть.       И Бомгю, наконец, говорит:       — Борюсь. У меня другие методы, — его голос уверенный, с хрипотцой выбитого из легких воздуха. Будто не он прямо сейчас был готов отдать душу Богу прямо в инвентарной комнате. Мягкая улыбка вырезает канцелярским ножом маленькие ранки где-то на роговице, проникает глубже — в мозжечок, и отдается болезненным сердцебиением где-то в горле. Рубцы напоминают буквы, складывающиеся в простое «он». Добровольное шрамирование, принудительная эвтаназия. Взгляд оставляет ожоги, а Ёнджун чувствует, что ему требуется срочная госпитализация.       — Какие же, куколка? — ядовито тянет он, притворно, хищно ухмыляясь, — Лежать на полу и корчиться от боли? — язвит, нападает, строит невидимую стену. Кирпичи падают, разбиваются о холодный асфальт, мастерок покидает руку. Ёнджун споткнулся о ведро с цементом — разлилось.       Бомгю ничего не отвечает. Продолжает смотреть, и Ёнджуну кажется, что сейчас Гю видит все, что он так отчаянно пытается спрятать.       Бомгю хватает за затылок. Притягивает. Ёнджун готов обороняться, готов ударить в ответ, даже если сейчас получит сотрясение мозга от столкновения лбами. Но Бомгю не бьет, он… целует. Целует приоткрытые в немом шоке, пухлые губы. Рисует поцелуями узоры дорог на лице Ёнджуна, прокладывает тропинки аккуратными, невесомыми касаниями. Путешествует. От уголков губ — к скулам, и обратно, чтобы не успело зажить. Чтобы украсить лицо Ёнджуна невидимыми гематомами. Отдать должок. Касается губами ресниц и прикрытых глаз, кончика носа, бровей. Беспощадно нежно хватает лицо ладонями и продолжает свое искусное издевательство. А Ёнджун не может сопротивляться, разум рвет глотку, кричит: «толкай и беги». Но он остается смиренно сидеть на месте, позволяет делать с собой все, что Бомгю вздумается. Ёнджуну даже хочется улыбнуться.       А Бомгю продолжает свое молчаливое наступление. Возвращается к губам, целует настойчивее, прикусывает нижнюю. Его кровь смешивается со слюной, его кровь оседает на языке, его кровь на вкус напоминает отвратительный кофе, который Ёнджун теперь готов пить по утрам каждый день. Карамельный латте с малиновым сиропом.       Бомгю теперь где-то внутри, оставляет след в молекулах Ёнджуна, отпечатывается в ДНК. Робко переплетает языки. Ёнджун теряет голову. Где-то внутри организма — атомный взрыв. Окситоцин, эндорфин, серотонин смешиваются в одно имя, которое теперь становится его личной дофаминовой дозой. Он плотно подсел, прямо в этой пыльной комнате спортивного инвентаря. Ни с чем несравнимый кайф.       БоМгЮ. бОмГю. БОМГЮ.       Ёнджун теряется, когда опускается на колени рядом с самым раздражающим существом на планете. Поднимает белый флаг, когда обхватывает руками чужую голову и начинает проявлять инициативу. Кувалдой рушит остатки оборонительной стены, когда находит пыльный мат и подкладывает его под спину Бомгю. И сдается в плен окончательно, когда аккуратно нависает сверху, забирается пальцами под свитер, пересчитывая каждую хрупкую косточку. Обводит губами острые ключицы и стягивает одежду. Его белая, безжизненная кожа окрашивается в охристый, когда весеннее солнце касается его впалого живота и острых ребер теплыми лучами. Ёнджун спускается ниже, целует каждую синеющую свежую гематому, извиняясь за боль и собственную слепоту, прикусывает тазовую косточку. Пальцы расправляются с брюками. Член Бомгю, кажется, такой же хрустальный, как и он сам. Бомгю притягивает обратно. Снова целует. Дыхание на исходе, сердечный ритм сбит к чертям.       Это круче, чем марихуана. Круче, чем любая девчонка до этого. Круче, чем инди-рок, рваные джинсы и кожаные куртки. Круче, чем воровать в магазинах и бегать от полицейских.       Целовать Бомгю круче, чем его ненавидеть.       Трясущиеся в порыве страсти пальцы пытаются выиграть в бою с чужой ширинкой. Ёнджун помогает. Избавляется от остатков одежды. Кусает мочку уха, срывая первый долгожданный стон, персональный аудионаркотик. Такой мелодичный. Такой искренний, обнажающий душу. Поцелуи становятся грязнее, развязнее, страстнее. Ёнджун не медлит, обхватывает два члена ладонью и от соприкосновения чувствительной плоти сносит крышу. Стонут друг другу в губы. Ёнджун надрачивает быстро, заглушая стоны и всхлипы новыми касаниями губ. Бомгю тяжело дышит и его потряхивает от приближающегося оргазма. Скулит в поцелуй. Отстраняется. Впервые произносит имя.       — Джуни…       И это «Джуни» заевшей пластинкой теперь крутится в голове. И это, блять, «Джуни» разъедает печень и почки. Выпитая серная кислота.        Вена на левой руке пережата, Бомгю плавится на алюминиевой ложке, пламя от зажигалки слегка потрескивает. Осталось немного. Чистый стерильный шприц и расплавленная фея. Пальцы постукивают по сгибу локтя, ища нужную точку, игла вводится мучительно медленно. Голова запрокидывается. Глаза закатываются. Сначала спускается немного крови, затем вливается теплое вещество. Готово. Теперь Бомгю введен внутривенно, а Ёнджун законченный наркоман.       Темп нарастает. Ёнджун затыкает Гю новым поцелуем. Их могут услышать, скоро перерыв. Перед глазами звезды, в голове — ничего. Оргазм разносится оглушительной вспышкой, мерцанием Фомальгаута. Удовольствие разливается по артериям, а время замирает. Оба гортанно мычат, пуская вибрации по телам, дрожа от нахлынувших ощущений. Сперма взрывается салютами новых чувств, пачкает руку, мат и живот Бомгю. Тормоза отказывают.       Кайф отпускает. И к Ёнджуну постепенно начинает приходить осознание произошедшего. Хуже, чем отходняк от экстази. Больнее, чем похмелье после самой убийственной попойки. Одеваются в тишине. Молча покидают оскверненную комнату и расходятся в разные стороны. В глазах Бомгю — надежда, в Ёнджуновых — пустота.                     Ёнджун в смятении. В голове — каша. Он больше не трогает Бомгю, не придирается из-за очередного мягкого свитера, не вылавливает в узких коридорах, не бьет и не бросает едких слов. Старается на него даже не смотреть — пропадет. Страдает бессоницей, намеренно борется со сном — знает, кто приснится. Ломка по нему не отпускает. Без прикосновений и поцелуев Бомгю руки трясутся, температура поднимается, болит голова. Начинается тахикардия, и все, о чем он может думать — новая доза его личной внутривенной эйфории. Но он не будет, старается перетерпеть ломоту в суставах и костях, бросить этот медленно убивающий его наркотик. Ведь это — неправильно.       Так проходят дни. Один, два, три, четыре… Ёнджун порывается выловить Бомгю на перерывах, зацеловать до смерти, вырвать сердце и отдать свое. Но ничего не делает.       Всё меняется, когда Бомгю перестает появляться в университете. Всё меняется, когда его одинокий стол в кафетерии пустует, а в аудитории парта начинает обрастать букетами белых хризантем.       Бомгю был глотком свежего воздуха. Бомгю был лесной нимфой в зачарованном лесу, где птицы поют круглый год, а родник с кристально чистой водой не замерзает зимой. Бомгю был феей, способной касанием руки заставить почки на деревьях распуститься, а солнце выйти из-за хмурых туч. Бомгю был окружен бабочками и цветами, а на его плечах эфемерными призраками оседали первые ласточки. Бомгю был расцветом весны и рассветом лета, осенним дождем и зимним снегом. Бомгю был. Он предпочитал носить мягкие плюшевые свитера или белые шелковые рубашки, отращивать длинные волосы и плести косы. Он любил классическую музыку и вишневые сигареты, писал посредственные стихотворения и пил отвратительный кофе — карамельный латте с малиновым сиропом.       Он сидел на антидепрессантах, курил как паровоз и ничего не ел. От него пахло медикаментами и теплой бумагой из принтера. А его руки всегда были обмотаны свежевыстиранными эластичными бинтами.       А Ёнджун нуждался. Нуждался в глотке свежего воздуха, в зачарованном лесе, птицах и родниках. В феях, бабочках, цветах и первых ласточках. Он сидел в своей комнате, тушил очередную скуренную вишневую сигарету, пил отвратительный кофе и писал посредственные стихи. И много плакал. Ёнджун так и не смог улыбнуться ему в ответ.       Для сказочной лесной нимфы — Бомгю — не было смертельно принимать ненависть. Летальным исходом для него стало отрицание любви.       Бомгю был любовью. Ёнджун слишком поздно научился любить.