***
Войти в ворота Белобога, отправить раненых солдат к медикам, подняться в Форт и отчитаться о ситуации хранительнице. Всё просто, как по написанной инструкции специально для несмышлённых детей, всё легко, как вбить гвоздь в доску хлипкого дерева, всё привычно, как выпить утром стакан воды. Как по давно выученному алгоритму из раза в раз. Вот только хочется уйти отсюда, скрыться от сочувствующе глядящих на него глаз Брони, не слышать в полной тишине чужие мысли, да и свои тоже слушать не хочется: ему до рвущегося с глотки вопля хочется сбежать, закрыться в пустой квартире, залезть в ванну и смыть всю мерзость, всю растаявшую и вновь застывшую от тепла кровь. Отстирать следы ушедших жизней, которые он не смог защитить. Но в который раз он не может поступить так, как хочет он сам: он обязан держать маску строгости, повиновения, слушать благодарность Брони за работу и терпеть тихие перешёптывания работающих у стеллажей с бумагами людей. – Я благодарю тебя от всех жителей Белобога за твою помощь в расчистке территории от монстров Фрагментума, Капитан Ландау, – по заученному сценарию говорит Броня, но Гепард даже не смотрит на неё: его взор мёртвым фокусом глядит сквозь эти тёмные зрачки. Может быть, только это и выдаёт его состояние подчистую. Верховная хранительница повышает голос, просит всех находящихся в большом кабинете людей выйти и оставить их наедине; она видит, как Гепард едва держится, она прекрасно помнит, какого это терять товарищей, какого это зажимать раны нежильцов и оттаскивать окровавленные трупы за сугробы, просто чтобы дать секунду на уже позднюю помощь. Она понимает его состояние лучше, чем кто-либо. Стоит уйти людям, подгоняемым Пелагеей, которая, перед тем как закрыть массивную дверь, проскользила печальным взглядом по всё такой же ровной и прямой, как и всегда, осанке Ландау; Гепард сразу же ссутулился, теряя весь свой статный вид в одно мгновенье. Рэнд молчит, понимая, что слова только надавят сильней на разошедшиеся по краям раны, обожгут содранные лоскуты собственной веры в самого себя и втопчут в самое пекло самоненависти. Рэнд знает, что это такое, и сама отдала бы всё возможное, чтобы в своё время, когда капитаном стражи была она, Коколия позволяла бы ей хотя бы спасительную минутку побыть в тишине, вдали от воплей, лязганья металла и истошных предсмертных хрипов бывших товарищей. Всем нужна поддержка, всем нужно понимание. Броня медленной поступью движется к Ландау, с тихим цоканьем каблучков спускаясь со ступенек возвышенности, и молча, не произнося ни слова, прижимается щекой к груди задрожавшего Гепарда. Слëзы – не слабость, дрожь – простительна, он молод, но видел столько дерьма, сколько повидал старик, чудом выживший на холодной войне и вернувшийся в никуда, к пустому дому и унылому остывшему камину. Мужчина держится из последних сил, не хочет показывать хотя бы часть своей слабости, ведь признать свою немощность – непростительно. Для всех Ландау. Так учили с детства, так выжгли клеймом на каждой вене и каждой капле крови, которые он был обязан проливать за Родину. Так уж учили. – Ты не виноват, – тихим полушëпотом произнесла Броня, прижимаясь ближе, уже отчётливей ощущая, как дрожит грудная клетка мужчины; её не заботит, что она сама же пачкается в вонючей смешанной крови, не волнует, что разделяет этот произошедший ужас, ведь даже самому стойкому нужна поддержка, особенно если это близкий друг. – Ты сделал всё возможное, тебе не за что корить себя, Гепард. Слёзы не идут, совсем не хотят показываться на сухих глазных яблоках; Ландау так и застыл взглядом в точке только ему известной сингулярности, даже тепло стискивающих его тело рук совсем не греет, примораживая закостенелой фигурой к одному единственному месту, и всё, что он может сделать сейчас, – просто слушать. Слушать и не понимать смысла сказанных ему слов. – Я верю, что ты боролся до последнего, сражался, как и подобает Архитектору. Как и подобает нашему щиту, – слова девушки совсем не доходят до разума, но вызывают отголоски надрывных, истошных криков павших в сражении товарищей, возвращая обратно на ледяное поле боя. А может быть, он до сих пор не вернулся оттуда, всё бродя по замёрзшим пустошам в поисках смерти, а не спасения. Его уже не хочется. – Мне очень жаль. Ты сделал всё, что мог. – Двести двенадцать, – наконец говорит Гепард. Осипше, вяло, совсем не так, как должен показывать себя капитан. Броня отстраняется, отходит на шаг, чтобы заглянуть в глаза посмотревшему на неё Гепарду. – Что? – В моем отряде было двести двенадцать человек, – поясняет Ландау. – Осталось в живых четырнадцать. Мы не справились и отступили. Девушка поджимает губы и отворачивается к широкому окну — это действительно неутешительное число. Отряд Гепарда был составлен и отправлен на разведку и зачистку новой территории; они обязаны были собрать данные о местности и обитавших там тварях, но были вынуждены отступить, потому что оказавшаяся там опасность перебила почти всех, стоило только зайти на неизведанную ранее часть земли. Броня бы поступила точно так же, чтобы сохранить жизни хотя бы нескольких человек. – Вы всё сделали правильно, Капитан Ландау, – она снова обращается с выученной формальностью, чтобы придать словам больше веса, однако глубокой печали ей скрыть не удаётся. – Вы не допустили ошибки, я надеюсь, вы понимаете, что без Вас не выжил бы никто, а исследование новых территорий изначально считается одной из опаснейших миссий, так что.. – она берёт побольше пропавшего воздуха и решительно оборачивается, отрезвляя своим горящим праведностью взглядом. – Вы щит и опора всего Белобога, Гепард Ландау, не смейте думать, что в Ваших действиях были изъяны. Кивнуть на автомате, выпрямиться, поблагодарить и развернуться. Выученный алгоритм: проще, чем прочитать написанную для детей инструкцию, легче, чем налить стакан воды, привычней, чем взять в руки гвозди — всё как по давно выученной схеме. Сделать пару шагов в сторону массивной двери, потянуться дрожащей рукой к ручке и приоткрыть её, чтобы увидеть длинный коридор. – Я обязана провести прощание, – вдогонку ровным голосом говорит Броня. Она сама не хочет этого делать, только не в такой момент, когда оправиться от произошедшего до помутнения в глазах сложно, однако писанные правила и соблюдаемые всеми Хранителями законы она обязана выполнять вне зависимости от собственных чувств. Гепард понимает. – Надеюсь, что ты сможешь появиться на нём. Ты нужен жителям. – Да. Стиснуть зубы, выйти за порог и ощутить, как высокие стены широкого коридора начинают давить и сковывать до состояния полной беспомощности. Это проще, чем сделать вдох.***
Ненавижу белый, – настойчиво крутилось в голове. Гепард кашляет, задыхается от едкого средства в попытке отстирать въевшиеся в его китель пятна крови; перчатки, защитившие бы его руки, всё так же лежат в ящике в ванной нетронутыми: он даже не подумал о том, чтобы воспользоваться ими. Пальцы жжёт, адски щиплет открытые царапины, шипит на коже, словно расплавленный свинец, но он продолжает упорно вдавливать щётку в ткань, пытаясь стереть произошедшее событие из памяти, из вещи, из рук, ощущая, что ещё немного — и что-то точно сорвётся с контроля, пока за плотно сжатыми губами не проскальзывает ни единого звука. Ландау обязан прийти на организованное Хранительницей прощание, обязан показать себя тем людям, кто будет рыдать на отдельном для солдат кладбище, обязан стерпеть все взгляды их близких, какими бы ненавистными они не были, и попрощаться с теми, кого даже нет в братской могиле с возведённой огромной стелой с именами всей погибшей стражи. Никто не забрал их извороченные тела, они остались только в общей памяти, только жаль, что избавиться от этой самой памяти он совершенно не в силах. Было бы проще вырвать свой мозг и собственноручно отдраить его этой же ворсистой щёткой, залив целой бутылкой ядрёного средства, которое так сильно жжёт его пальцы. Ландау неосознанно для себя всхлипывает; вспыхнувшее на одно короткое мгновенье замыкание в его сдающих нервах вынуждает с грохотом отшвырнуть щетку в ванну, словно и не слыша звона ударившегося о бортики дерева. Он ощущает себя совершенно голым, без какого-либо скафандра в открытом космосе, и одновременно с этим будто заполняет слишком много места: ванная комната, эта квартира в целом – она слишком маленькая сейчас, ему душно, хочется взять воздуха, набрать полные лёгкие так, чтобы разорвать их к чертям, но на лице сохраняет всё ту же прилипшую к нему маску сосредоточенности, пока короткими, побелевшими от ядовитости отбеливающего средства ногтями скребёт по белой ткани, ломает их, пытается вычистить кровь своих товарищей не только с белого кителя, но и из-под ногтей. Грязь. Она везде: на ботинках в коридоре, на белых штанах, на верхней форме, размазывающаяся розовыми пятнами по белой раковине, на лице с распоротой щекой, под кожей, распустившейся массивными гематомами с лопнувшими кровоточащими ранами, и под ногтями. Сколько бы он не мыл руки – избавиться от неё не получается, она словно полностью покрыла всё его тело, заволокла глаза, затекла в глотку и осела мерзкими сгустками в дрожащих лёгких. Он скребет ногтями по белой ткани, уже не обращая внимания на расплёскивающуюся за края воду, не реагирует на попадавшую на лицо пену — главное смыть это, очистить хотя бы на мучительно короткую секунду свою душу от павших на его плечи смертей. Долг Ландау – так ему говорил отец всю его жизнь. Ты обязан защищать город – вдалбливали ему всё детство. Вдолбили. Вбили в голову ребёнка о его будущих обязанностях, заставили поверить, что всё, то он делает – на благо, что он — Ландау, который будет спасать людей и быть правой рукой хранительницы. Только ему не сказали о стольких жертвах, которых он видит из раза в раз. Потому что ты – Ландау. Неужели все Ландау обязаны хлебать столько крови, смотреть, как на их глазах умирают товарищи? Неужели все Ландау обязаны закрыть в последний раз глаза своих друзей, неужели все Ландау обязаны ходить под локоть со смертью, вытанцовывая голыми стопами на костях своих солдат, смотреть на снежное бурое озеро, впитавшее кровь учеников и товарищей? Неужели все Ландау?! Это справедливость? Всё совсем не так, как он представлял в детстве, когда ему объясняли, что значит быть Ландау. Это не его желание, это его обязанность, которую он бы с огромной радостью откинул к чертям. Гепард сдаёт, оголённые нервы жгутся, скварчат даже от запаха ядовитой жидкости; он раздражённо стучит по раковине кулаком, заставив ту пошатнуться вместе со встроенным шкафчиком, хватает покрасневшими пальцами форму и, не обращая ни капли внимания на залитый водой кафель, с силой швыряет в сторону, плашмя прямо в стену, с которой мокрый насквозь китель тяжело упал в белоснежную ванну прямо к той самой щётке. Порой так же вмазаться в стену хотелось собственной головой, так, чтобы до разбитого черепа и развороченных по стене мозгов. Пальцы не болят, а если и болят, то Гепард не чувствует этого; в груди расползается такое знакомое, но вместе с тем и далёкое ощущение рвущейся наружу истерики: хочется кричать во всю глотку, разбить руки о собственное лицо, не оставить на себе ни единого живого места, хочется почувствовать хотя бы часть той боли, что ощущали перед смертью его товарищи, которых спасти он просто-напросто не смог. В наказание за свою немощность. И какой из него щит? Так, просто хлипкая стекляшка. Мужчина тяжело дышит, проводит грязными дрожащими пальцами по волосам, чтобы откинуть их со взмокшего лба, смотрит в зеркало и совершенно себя не узнаёт. Это ли Ландау? Он не жалеет — мгновенно разбитое кулаком зеркало исцарапало его руку до глубоких царапин, забилось мелкой крошкой в костяшки, но хотя бы так секундное удовлетворение наконец получилось ухватить за скользкий хвост, уловив краем взгляда совсем не свои глаза в разбитом отражении.***
Гепард готов рухнуть в любую минуту: ему хочется упасть на колени в сырую, покрытую снегом землю, уткнуться лбом в могильную плиту своего друга Данна и разрыдаться до сорванной глотки и вырванных из груди рёбер. Но он не может, не положено. Сервал уже оставила свои цветы, белые лилии, такие же Данн подарил ей на первое свидание втайне от Гепарда; даже Рысь сразу же вернулась с экспедиции, как только узнала о возвращении истреблённого отряда — она оставила на свежей могиле без тела внутри мягкую игрушку, связанную собственными руками. Пела, Броня, остальные выжившие солдаты — почтить память погибших пришли абсолютно все. Мужчина был прав, когда думал, что придётся столкнуться с ненавистными взглядами: он ощущал их злость из толпы слишком хорошо, чтобы спустить эти мысли на собственную паранойю. Эти люди наверняка считали, что виноват в случившемся он один, что сильнейший и надëжнейший щит всего Ярило-6 не смог защитить две сотни человек, и, если честно, даже для самого себя Гепард не может этого отрицать. Он не смог, ледяной щит просто разбили, как снежинку. Здесь слишком холодно; люди разбрелись, кто-то остался возле могил своих детей, братьев или отцов, в надежде побыть чуточку подольше с памятью о тех, кто так внезапно ушёл, пока остальная часть вернулась в город продолжать поминки. Только Ландау не смог уйти обратно к тысячам глаз. Сколько он так простоял над топорщащейся могильной землёй, Гепард не знает, но судя по тому, как болят глаза, он даже забывал моргать, уставившись невидящим взглядом куда-то в серую окаменелость с выбитым именем друга. Мужчина ёжится, прочувствовав весь пробравшийся под белый поминальный мундир холод, и невесело хмыкает: вот же ж, даже в такие дни, когда нужно почтить память товарищей, он не имеет права надеть хоть что-то помимо этого ненавистного белого, так уж диктуют законы. Только чёрная рубашка под мундиром давала его виду хотя бы каплю причастности к трауру. Холодно, ему нужно вернуться, на улице стемнело, а в городе, виднеющемся за несколько километров, слишком ярко в отличие от этого места, где светит только пара перегорающих фонарей. Возвращаться он не будет — сейчас он просто не найдёт там места для своего личного траура. Гепард едва шевелит ногами, волочится вперёд, куда глаза глядят, дрожит от пробирающего на озноб ветра и взбирается на заснеженный холмик; откуда видно и кладбище, и яркий в тёмном отсюда освещении город, с возвышающимся Фортом Клипота. Садиться некуда, но ноги действительно перестали удерживать; только перед тем, как рухнуть, Ландау стаскивает с плеч свою верхнюю форму и кидает на холодную землю, позволяя воздуху пробирать уже до самых костей. Холод отрезвляет, но и вместе с тем и убаюкивает, оглаживает своими ледяными касаниями почти голую кожу, касается кровоточащих ран резкими порывами и вытягивает всю дрожь, неподвластную для того, чтобы запереть внутри тела, в отличие от грызущих совесть и душу мыслей. Перед глазами слишком много белого — он уже искренне ненавидит этот цвет. В народе ещё с древних времен, как было записано в энциклопедиях о прошлых цивилизациях, считалось, что белый – это цвет, символизирующий невинность, девственную чистоту; он несёт с собой благополучие, указывает истину и защищает от напастей, однако Гепард считает, что белый – самый отвратительный цвет из всех, потому что на нём слишком отчётливо видны все ошибки и пережитые страдания. Снег впитывает боль красными ручьями, а из белой ткани невозможно вывести какие-либо пятна, как бы ты не старался. Невозможно скрыть свою слабость. Гепард подтягивает обтянутые в чёрные штаны ноги ближе к груди и обхватывает их руками, зацепившись взглядом за едва заметное, но на фоне чёртового белого слишком яркое красное пятнышко его просочившейся из раны крови. Медленно, будто нерешительно он стягивает с ладони белую перчатку и невесело хмыкает: рука местами обожжена тем ядовитым веществом, которым он пытался стереть свои грехи, ногти совсем побелели, отдавая подногтевой синевой, расслоились по краям отвратительными волнами, кожа на ладони слишком пересушилась, расползаясь шелушащейся и безумно болезненной сеткой по всей кисти до самого запястья, не миновав разбитые о зеркало в ванной костяшки. Может, так ему и надо — хотя бы частично, но эта боль отрезвила его мысли, остудила голову и вернула власть над своими действиями. Но рука горит. Жжётся адским пеклом, будто сам Властитель Ада оставил на горящей коже пылающий поцелуй, испепеляет сухожилия и изворачивает суставы; от этого никуда не деться, ему слишком холодно, до зубной дрожи, но рука безбожно полыхает. Ландау с тихим шипением опускает кисть глубоко в сугроб прямо под собой, утыкаясь лбом в согнутые колени. Если немного перетерпеть, то ему точно станет лучше. – Простудишься, красавица. Раньше, чем услышать знакомый, полный задорности голос, Гепард ощутил противоестественно горячую куртку на собственных плечах. Видимо, он совсем растерял сноровку за два мучительно долгих дня, раз не услышал, как к нему подкрались сзади; Сампо вполне мог бы и без лишнего шума перерезать ему глотку своими клинками, Ландау ничего бы не сделал, но нет, красная куртка наёмника так сильно и приятно греет обмёрзшие плечи, растекаясь колючим теплом до самой поясницы, что даже удивление вместе с уже привычным раздражённым цыком от глупых прозвищ наружу так и не выходят. Ландау сжимает пальцы на плотном материале, кутаясь в него сильней, но руку из снега так и не вынимает, не оглядывается, прекрасно замечая боковым зрением, как Коски встаёт рядом, убрав руки за спину. Смотрит туда же, куда невидящим взглядом смотрел блондин, прежде чем уткнуться в колени, молчит, больше не говоря ни слова, словно хочет разделить молчаливую тоску так, как может сейчас это сделать. Подозрительно тихий и непривычно спокойный. Он должен знать о произошедшем: нет человека, до которого бы не доползли слухи о том, как разгромили отряд Капитана Ландау и как много жертв они понесли. Почти все давно привыкли, что молодой капитан приносит больше побед, чем поражений, но это.. Трагедия. – Зачем ты пришёл, Коски? – всё-таки спрашивает Гепард, тихо, сипло и до ужаса слабо, словно маску капитана и высокопоставленного лица Белобога едва-едва удаётся держать. Мужчина жмёт оголёнными плечами, не отрывает взгляд от горящих огней и не сдвигается с места. – Подумал, что хотя бы сейчас Капитан Ландау сможет побыть просто Гепардом, – в голосе Сампо Ландау не замечает и тени шутки, ни грамма ехидства, только самая простая честность. Он поднимает глаза и встречается с утонувшей в зелени глаз печалью. Она так далеко, чтобы не заметить её сразу, но так близко, чтобы знать, что она есть. – Я слышал о том, что произошло. Мне.. – Очень жаль? – перебивает блондин, снова уперев взгляд вперёд. Всем жаль, но это совсем не успокаивает пляшущую на его нервах скорбь. – Оставь это. Сампо хмыкает и совершенно спокойным тоном продолжает свою мысль, которую так бестактно не дали закончить. Но он не винит в этом, понимает чужую взбудораженность и клокочущую под рёбрами тяжесть. – .. было жизненно необходимо увидеть тебя и убедиться, что ты цел, Гепард. Горящая болью ладонь в снегу дрогнула, сжав ком мокрого снега в пальцах. Это не совсем то, что он ожидал услышать, но именно то, что так легко коснулось чего-то кровившего под рёбрами. Гепард не отвечает, в который раз пытаясь промолчать: сил на разговоры почти нет, придя сюда, он надеялся хотя бы немного побыть в тишине, в необходимом ему одиночестве, ведь быть среди скорбящих людей, среди злых взглядов или шепчущихся меж собой граждан слишком тяжело, невыносимо до тошноты, до скапливающейся под языком холодной слюны и долбящего в виски набата барабанного строя. Иногда Гепарду начинает казаться, что он действительно сходит с ума, окончательно и беспощадно, кажется, что видит в скрытой за тенями темноте ожившие трупы своих товарищей, ощущает гниющий запах мёрзлой плоти с грязью частиц Фрагментума, и почти чувствует, как мерзкие, облезлые от кожи пальцы чего-то страшного стискивают его глотку, рвут кадык, с хрустом хрящей сдавливая его в кулаке, как грецкий орех. Гепард не может даже дать отпор, не может увидеть то, что так медленно изводит его, ведь как бороться с чем-то невидимым? Как бороться с чем-то, что ощущает только Гепард, чувствует приближение конца только он один среди толпы людей. Невозможно. Может, он и правда сходит с ума, а в разбитом зеркале и правда был не он, а та самая Смерть, что так отчаянно изводит его. Гепард вынужден терпеть абсолютно всё, что на него сваливается, всё, что вешают с почётной медалью за заслуги перед всеми жителями на его шею с золотой лентой, вручают в руки, и не важно, какой величины эта тяжесть, не важно, как сильно оно тянет к самому низу, склоняя ниц — он должен выстоять на ногах, не сгибаться под трудностями и не позволить поставить себя на колени. Он – Ландау. – Ты – просто человек. Гепард вздрагивает от внезапно вторгнувшегося голоса Коски в его личную попытку откинуть подальше Гепарда и вновь выдвинуть вперед Капитана Ландау, ведь так проще, так безопасней для собственной выдержки, для собственного трещащего по швам разума. Таблетки успокоительного он не принял, очень невовремя забыв об этом; китель всё так же уже второй день валяется полумокрой грязной тряпкой на дне ванны, а осколки разбитого зеркала Ландау так и не стал убирать. Может быть, такой же хаос творился у него и в голове: он ходит голыми ступнями по битому стеклу не только физическим воплощением, стёкла в его голове гораздо острей, чем осколки в ванной, они с отменным садизмом рвут его шаблоны, пускают кровь его прочной брони и ковыряют самые глубоки страхи до нелицеприятного месива. Это страшней, чем проткнуть ногу стеклом. Поэтому прятать Гепарда за спиной Капитана Ландау безопасней, прямо как в детстве, когда его старшая сестра закрывала собой от тяжёлых пощёчин отца, если он разбивал вазу со срезанными в саду цветами или сбегал на улицу до поздней ночи, просто заблудившись среди похожих зданий. Сейчас он может положиться только на себя, за спиной взрослого всегда чувствуешь себя под защитой, как маленький мальчик, которого бросили босым посреди заснеженной пустоши. – Уходи, – сдержанно просит Ландау, не встречаясь с чужими глазами. Он уже не малец, он не может позволить какому-то наёмнику залезть туда, куда не следует, и разодрать упорно прикрывающие раны бинты неосторожным словом. – Пожалуйста, уходи, пока я не скинул тебя с холма. – Ты боишься, что тебя выставят виноватым за страдания остальных людей, – Коски не торопится, не сбегает, поджав хвост, нет, он не боится пустых угроз. Даже невооружённым глазом видно, как Гепарду холодно, и этот холод гораздо сильней, чем бьющий по лицу колючий ветер. Ландау пытается скрыть что-то, что никто не должен видеть, но Коски даже не глядя нащупывает это нечто, мягко оглаживая со всех сторон пальцами, чтобы дать ему имя. – Ты не виноват, Гепард. – Я сказал убирайся, я не буду повторять дважды. Гепард иррационально дрожит, куртка всё так же греет; эта дрожь идёт откуда-то изнутри, прямо над желудком, собираясь под подбородком и стискивая его плечи крепкой хваткой. Он не может расслабиться, совершенно не может, Коски нужно уйти, потому что совсем немного — и Гепард действительно не сдержится, схватит за грудки и свалит наёмника с этой горы. Высота еë — около трех метров, сломать шею у него имеется огромный шанс. Но Коски всё так же смотрит без страха на поднявшего на него глаза Гепарда, не моргает, будто пытается высмотреть что-то в глубине потемневшей синевы радужки, не шутит, даже не смотрит своим привычным виновато-снисходительным взглядом. И это самое отвратительное, что терпел от него Ландау. – Ты их не убивал. Ты думаешь, что мог бы сделать больше, среагировать быстрей и спасти всех и сразу, я ведь прав? – Коски крадёт секунду на короткий вдох и на то, чтобы повернуться лицом к закипающему Ландау, встав перед ним возвышающейся над головой фигурой. – Ты не должен просить прощения за свои действия ни перед кем, потому что ты делал всё, что мог, Гепард. Даже после всего этого ты – просто человек. – Откуда тебе знать, что я делал, а что нет? – раздражённо огрызается Ландау, стискивая ткань яркой красной куртки сильней в пальцах и будто сжимаясь изнутри, словно кот, готовящийся защищаться. – Потому что мне удавалось пару раз проникать к тебе в отряд в качестве стража, и я прекрасно видел тебя в реальном бою, – всё же едва заметная улыбка, задавленная в уголках губ, сорвала ледяную корку со сдержанности мужчины. Ну нет, хватит, Сампо так нагло и отвратительно бестактно пытается прорваться в его душу, прочитать его мысли и перевернуть вверх ногами то, что так старательно складывал по полочкам сам Гепард. Мужчина подрывается с места, от резкости скидывая с плеч красную, мгновенно охладевшую без его тепла куртку, хватает обожжённой и мокрой от снега рукой ворот его черной рубашки и толкает ближе к обрыву, подгоняя толчками в плечо. Сампо всё так же не показывает ничего, кроме полного понимания. У Гепарда внутри что-то очень звонко трещит, он слышит, как рвётся нечто очень и очень важное, ощущает, как новая дрожь сотрясает его тело и замечает, как собственный кулак, которым он сжимает чёрный ворот, трясётся сильней, чем умоляющий о помиловании нежилец под дулом пистолета, приставленного к виску. Какого чёрта.. – Что ты возомнил о себе? – Ландау шипит, словно большой разъярённый кот, стискивает в больных пальцах ворот крепче, с усилием встряхивая прикрывшего на секунду глаза человека. – Я же сказал тебе убираться отсюда, какого чёрта ты говоришь мне всё это? Снизу обрыв, упав в который, Сампо может сломать себе хребет, уж не умеет он приземляться на лапы, а перед ним как раз тот, кто без проблем может скинуть его в эту яму с билетом в один конец, однако ему не страшно, может даже никогда не было так спокойно, как в этот момент. Он докопался до сути, и сейчас, в эту самую минуту, он чувствует Ландау. Тёплая ладонь медленно накрывает дрожащий кулак Гепарда, пуская по обожжённым костяшкам жгучие горячие импульсы до самого горла, зелёные глаза Коски встречаются с горящими болезненной тихой яростью синевой; сказать хоть слово сейчас будет абсолютно лишним, молчаливая борьба, немые вопросы и такие же безголосые ответы, и как бы сильно не хотелось кричать во всю глотку, тишина говорит громче любых криков. Гепард не выдерживает первым, цыкает языком, притягивает совсем склонившегося спиной над пропастью Сампо ближе к себе, в последний раз заглянув с прищуром ему в глаза и отталкивает от себя в сторону, как надоедливого дворнягу, чтобы отвернуться и не дать себе расслабиться до жгучих в носу слёз. – Зачем ты здесь? – притихшим голосом сипит Гепард, впиваясь немигающим взглядом в белый снег под ногами, неосознанно стискивая кулаки. – Я ведь сказал, что мне нужно было увидеть тебя, – в голосе слышна тихая улыбка, на которую Гепард всё же повёлся и оглянулся. – Я боялся, что ты умрёшь там, Капитан. Ландау хмыкает, оборачивается всем корпусом и гадает по глазам, насколько Коски лжёт, но, что странно, он видит всё ту же честность. От этого только хуже. – Я жив, ты можешь быть свободен. Как же иногда тяжело с этим человеком; Сампо бы с радостью научил его, как нужно общаться с теми, кто за него действительно волнуется, только если бы сам знал, как делать это правильно. Он старается как может: перед Гепардом раскрыть душу, вырвать сердце и выпотрошить свои мысли кажется самым правильным, что он только может сделать. Только некоторые конкретные стоит держать подальше, навесив на них сотни замков, хотя бы до лучшего момента. Сампо подходит ближе, медленно, чтобы не спугнуть слишком взвинченного мужчину, наклоняется, чтобы подобрать свою куртку, аккуратно отряхивает от прилипшего снега и снова накидывает на дрожащие плечи, не спеша убрать ладони. Он стоит слишком близко, на расстоянии, в котором можно услышать все разрывающие Ландау мысли, отсвечивающие прямым криком из глуби чёрных широких зрачков. Было бы прекрасно, если бы существовало какое-нибудь слово, помогающее решать все проблемы разом, но такого нет, и к сожалению, вряд ли придумают в то время, пока они будут живы, поэтому Коски, не повышая голос, снова пытается достучаться до приоткрывшего завесу настоящего себя Ландау. – Это не твоя вина, – тихо, на грани слышимости произносит Сампо, не пугаясь сдерживаемой злости в синих глазах. – Без тебя погибло бы больше людей, ты собственноручно вытащил с того света двух человек, я не прав? Гепард хмурится, Коски видит все сотни немых вопросов, сменяющихся друг за другом на покрасневшем от холода лице, но не спешит выкладывать все наружу, он ждёт. Ждёт, пока Ландау сделает хотя бы мизерный шажок к нему, даст толчок для понимания, что Сампо действительно может принести сейчас пользу для явно разбитого состояния Капитана. Он не обязан, он не должен примерять на себя роль спасателя, не обязан насильно надевать на голову тонущего Гепарда спасательный круг и вытаскивать против воли из западни, в которую он так глубоко ввязался, напротив, однако, он хочет разделить хотя бы грамм той разрывающей шаблоны скорби, снять с ссутулившихся плеч хотя бы каплю гнёта; ему почти физически тяжело смотреть на скрытые попытки Ландау придать себе уверенности тогда, когда от уверенности осталась только смутная память о слове. Сампо был на церемонии прощания, скрывался на чердаке рядом стоящего строения и смотрел сквозь пыльные окна на Гепарда, он видел, как мужчина прятал дрожащие кулаки за спиной, видел его попытки распрямить напряжённые плечи и видел, как привычно серьёзный взгляд становился всё более неуютным по мере того, как он оставался на возвышении перед толпой людей, перед всем городом, перед каждым человеком на этой планете. Последний бастион надежды. Но эта надежда трещит по швам и гниёт в собственной голове, эта надежда словно потеряла себя, словно позволила чему-то необъятно-безысходному сожрать себя по молекуле, оставив только иссохшуюся оболочку самого понятия того, что когда-то так величественно звалось. Под рёбрами неистово жглось, Сампо старался не сводить взгляда с мужчины всё время поминального обряда, старался не потерять в окружившей его толпе, а когда он просто на минутку отвлёкся на разговор двух выживших в той вылазке солдат, обсуждающих то, как Ландау собственноручно вытащил из лап монстров своих сослуживцев и на руках с ещё одним стражем донёс до города, — Сампо потерял его. Потерял среди толпы, ведь перегорающие фонари кладбища светят слишком слабо, а в потёмках вполне успешно можно потерять и самого себя; он бегал по закуткам, спрашивал попадавшихся навстречу людей о том, не видели ли они Капитана, но точного ответа так и не получил, разве что слишком светлая форма, белее самого снега, навела его на нужное место, указала ярким масляным фонарём к тому, кто так грузно плёлся по возвышенности. Не теряя времени, Сампо бежал, бежал со всех ног, задыхаясь от ледяного воздуха, обжигающего лёгкие, только бы не потерять из виду, даже сам не понимая, почему так отчаянно гонится за тем, кому он сейчас нужен так же, как и яркий воздушный шар с праздничными поздравлениями умирающему. Лучше было бы оставить того в одиночестве, дать пережить в тишине собственную бурю, но ноги совсем не слушались голоса вопящего разума, и сейчас, старательно скрывая собственную дрожь от бьющего по плечам холода, Коски ждёт хоть какого-то действия от поджавшего свои искусанные губы Гепарда, совершенно не желая отрывать свои удивительно тёплые ладони от замёрзших плеч. – Нас разбили, – какая-то часть Гепарда всё же сдалась, раз он позволил себе выложить что-то, что так отчаянно держал в себе, надеясь похоронить это внутри вместе со своими товарищами, забив прочной каменной плитой сверху. – Ты когда-нибудь слышал, как рвётся человеческая плоть или как хрустят кости под лапами монстров? Голос Гепарда дрогнул, дрогнул так, что обратно во что-то ровное собрать кажется поистине невозможным; Сампо видит, как дрожат губы мужчины, видит поднимающуюся бурю с самых глубин затопленной радужки, но слушает внимательно, внимая каждому слову, пытается впитать в себя эти ужасающие слова с надеждой, что они так и останутся где-то у него самого и оставят Гепарда хотя бы на мгновение. – Я видел, как моих товарищей.. я видел, как их внутренности падают на снег, я видел, как лопаются их черепа, Сампо, как они ползают с оторванными ногами, я слышал бульканье захлебывающихся в крови людей. Я видел, как они плакали. Ты правда думаешь, что здесь нет моей вины? – он едва держится от того, чтобы не дать голосу волю, держится, чтобы не заорать во всю глотку, срывая связки и вместе с ними последнюю выработанную жизнью крепость характера, но его тон соскакивает, играет высокими скользящими нотами и слишком сильно открывает для чужих глаз его настоящее состояние, не прикрытое этой формальной и выученной сдержанностью. – Это я привёл их на смерть. – Ты не знал, что та территория будет кишить такими монстрами, Гепард, – Коски стискивает пальцы на широких плечах мужчины крепче и сам не сдерживает судорожного выдоха от представившейся картины. Как только Гепард не потерял голову окончательно от всего, что он увидел, — совершенно непонятно. – Ты отправился исполнять приказ, это была абсолютно неизвестная территория, ты сделал всё, чтобы спасти хоть кого-то, пойми это! – Да нахер это! Я потерял сто девяносто восемь бойцов, из четырнадцати вернувшихся – шестеро находятся при смерти, двое остались без конечностей, я не смог сделать абсолютно ничего, чтобы сократить количество жертв! То самое, что из последних сил сдерживалось, тянулось тонкой струной, облезлым лоскутом, с оглушающим треском рвётся, выплёскиваясь непрошенными слезами, обжигающей солью пятная холодные щёки. Гепард резко скинул с себя чужие плечи, отшатнулся на пару шагов, роняя вновь накинутую куртку где-то сбоку, едва ли не теряя равновесие от вдаривших в голову эмоций. Ландау всхлипывает, смотрит так злобно, так обречённо, смешивая в одной извороченой палитре все сдерживаемые, но рвущие изнутри чувства; Сампо и сам пугается такой резкости, но и не думает уходить, пытается подойти ещё раз, но отшатывающийся от него в той же прогрессии Ландау не даёт этого сделать. Ни на сантиметр. – У них были дети, Сампо. Фриц, Алек, Виктор, Денис – их всех ждали беременные жёны, у Глена должна была быть свадьба по возвращению, а у Антона и Даяра остались больные матери, но что теперь? Только именные жетоны и пустые могилы, – Мужчина прерывается на то, чтобы с хрипом втянуть тугой воздух и сорванным полушепотом закончить мысль под нос. – Мы даже не можем забрать их тела.. Ветер завывает ещё яростней, на холме голая пустошь, кроме сугробов и голых стволов деревьев нет больше ничего, поднявшийся снег заметает под открытую по бокам рубашку Коски, забивается в складки штанов и бьёт по глазам, заставляя жмуриться, словно самый эпицентр бури начинает скапливаться в одной единственной точке. Гепард опускает взгляд на сияющий белизной снег, он жмурится, хватается обожжёнными пальцами за собственные волосы и давит, давит так плотно на больные виски, чтобы унять грохот, пробирающий до самых рёбер. В темноте скрытой за облаками луны ему начинают чудиться грязные, кроваво-бурые пятна на белом покрове, ощущение впивающихся в него невидимых взглядов вынуждают сжаться, содрогнуться в новом приступе головной боли и жрущего желания скрыться от всего и сразу, только бы ощутить себя в безопасности, хотя бы в редкие дни дома. Защитить себя самостоятельно стало невероятно трудно: нечто обездвиживает по рукам и ногам, не важно, во сколько щитов он себя может обернуть, не имеет значения, как глубоко засунет свои страхи и сотрясающую его душу дрожь – пережитый кошмар даже не даёт ему возможности закрыть глаза и по-человечески поспать, напоминает в каждой картине сменяющихся друг за другом выжженных на хрусталике кадров о его собственных ошибках, впитавшихся в его чёртов белый китель. Их не отмыть, даже если видит их только Ландау. – Я.. потерял своего лучшего друга, – Ландау задыхается, ощущает невидимые тиски на своей глотке: всего воздуха этой забытой Эонами планеты совершенно не хватает, он цепляется за горло, царапая расслоившимися по краям ногтями голой, покрывшейся мурашками кожи до краснеющих полос, и ощущает под пальцами свой собственный дрожащий крик, эту рябь по закостенелым пальцам. Он снова поднимает замутнённый слезами взгляд на испуганного его поведением Сампо, оглядывающего его с до ужаса взволнованным взглядом, и сгибается, падает на подбитые колени в снег, не в силах выдержать всю навешанную на его душу тяжесть. – Я пытался остановить кровь, я правда пытался перекрыть рану своей перчаткой, делал всё так, как учили, но он просто.. блять, он улыбался и говорил мне идти! Коски больно, под рёбрами так и давит, распарывает этот колючий страх за состояние Ландау, никогда раньше ему не приходилось видеть своими глазами, как правильный, дотошный и сильный до глубины души человек станет так ужасающе рыдать, кричать, пропуская нервные смешки, срывая глотку, сотрясаться как от неизлечимой лихорадки и размазывать слёзы по искажённому гримасой страдания лицу. Тут не посмеялся бы даже Аха. Коски и сам дрожит, перенимая эти эмоции, поддаётся вперёд путающимися ногами, падает перед мужчиной и обхватывает трясущиеся плечи капитана руками, жмёт ближе, к самой груди, с отчётливым пониманием того, что ни один человек во всей чёртовой вселенной не может быть несгибаем. На его собственных глазах один из сильнейших просто дал слабину, позволил захлестнувшей его вине взять верх, утопив все строгие принципы и трещащие щиты под беспощадной волной скорби. –Тш-ш, тише-тише, Геппи, ты всё делал правильно. – Я должен был защитить их, Сампо, я должен был. Горячее дыхание с рвущимися хриплыми рыданиями обжигает открытую шею, Сампо успокаивающе гладит по спине даже в такой холод всё ещё тёплой ладонью, пытается согреть хотя бы физически. Коски тяжело вздыхает, убаюкивающе покачивая из стороны в сторону, как качают рыдающих детей, и вплетает пальцы в светлые, ужасно растрёпанные волосы, массирует кожу головы и утыкает влажное лицо в своё плечо, просто чтобы дать понять, что он здесь, что хотя бы сейчас Нерушимый Бастион может хотя бы на короткую секунду позволить себе быть не таким уж и нерушимым. Сампо не осудит — это слишком низко и бессмысленно, Сампо не посмеётся, ни за что, он будет хранить этот момент чужой слабости, открытой и разъедающей боли так глубоко в себе, как только может. Сохранит эту искренность, позволенную увидеть только ему одному. Ландау содрогается, заходится в громком кашле от рыданий, всхлипывает и так отчаянно крепко цепляется пальцами за серую, совсем не прикрывающую поясницу одежду наёмника, всего за долю секунды переборов желание упрямо оттолкнуть. Но не хочется, хотя бы так, но Гепарду тепло, даже если внутри всё горит колючим холодом, въевшимся под кожу. Плевать на то, как он сейчас выглядит, плевать, услышат ли его находящиеся у могил люди, он просто.. устал. Чертовски сильно, смертельно и невозможно. – Если бы не ты – погибли бы все. До единого, – тихий шепот на самый висок едва ли слышно, но Гепард отчётливо всё понимает даже сквозь стучащий по ним набат. – Ты не Эон, Гепард, ты простой человек. Простой человек, который привык требовать от себя только максимум. Прошу, перестань это делать и посмотри на то, что ты смог сохранить. Увязшие в снегу колени ужасно мёрзнут, но это совершенно не отвлекает; Сампо невесомо касается губами светлой макушки, трёт совсем окоченевшую спину ладонями и оглядывается в поисках хоть чего-нибудь, что могло бы помочь согреться, замечая на расстоянии в пару шагов собственную припорошённую снегом куртку. Выпускать плачущего уже значительно тише мужчину совсем не хочется, но нужно укрыть его хоть чем-то, пока он не заработал воспаление лёгких, в этот момент про себя наёмник даже не вспоминает, когда на мгновение отрывается от блондина, на коленях подползает мизерные два шага к куртке, хватает её, торопливо отряхивая от снега, и возвращается обратно, заботливо накидывая на сотрясающиеся плечи. Ландау не хочет поднимать заплаканное лицо на Сампо, не хочет окончательно упасть в грязь лицом: и так достаточно показал, однако тёплые пальцы всё равно мягко касаются его щёк, поднимают выше настолько, чтобы Гепард смог увидеть, каким переживанием вопит взгляд зелёных глаз, поджатые губы и совсем необычно мягкую полуулыбку. У Ландау нет сил, чтобы сопротивляться, даже эта короткая вспышка внезапно сорвавшихся из-под контроля нервов выжала всё подчистую, оставив возможность только обессиленно всхлипывать, терпеть где-то под рёбрами грохот разошедшегося во всю мощь землетрясения и пускать отвратительные для самого себя слёзы без шанса на то, чтобы прекратить это. Он не должен был позволить всему этому случиться. Но Сампо плевать, как он выглядит, несмотря на маленькую слабость, он знает, какой Гепард Ландау на самом деле, и понять его ношу слишком легко. А ещё его щёки до ужаса мягкие, разве что широкий пластырь на правой стороне Коски старательно избегает, чтобы не задеть свежую рану, стирает пальцами солёную дорожку и старается заглянуть как можно глубже в помутнённый влагой взгляд. – Я не знаю, что мне делать, – сипло, смертельно устало и до тихого ужаса обречённо шепчет Гепард, доверчиво уткнувшись в замёрзшую шею своим ледяным носом. – Я устал. – Для начала прекрати винить себя, ладно? – трепетно поглаживая холодные светлые волосы, Сампо думает, что совсем не против побыть для Гепарда хотя бы на мгновение его личным Бастионом, если ему это действительно нужно. – Ты не виноват в чужих ожиданиях. – Я – Ландау. Звучит беспомощно, до ужаса неправильно, не так, как должен звучать привычный ему Гепард. Так звучит разбитый и утративший в себя любую веру человек. Сампо слабо улыбается, искоса смотрит на сжавшегося в его руках мужчину и аккуратно прикладывается щекой к виску. Чтобы Гепард восстановился, ему нужен отпуск, и почему-то Коски уверен, что ему его точно дадут, этот мужчина слишком сильный для того, чтобы сдаться окончательно и уйти на покой с такими душевными травмами, он просто не позволит себе быть в стороне, когда всему Ярило нужна помощь, однако, несмотря на это, пока блондин обессиленно подрагивает в обнимающих его руках Коски – он разрешает себе хотя бы в этот момент побыть просто Гепардом. – Ты — всего лишь человек.