Меняю боль на тайну

Поездка в Ли Юэ что-то надломила в нём. Злорадствующая Синьора только подливала масла в огонь, проговаривая: «твоя роль бесполезнее, чем у сдохшего Архонта». Стоящий рядом Чжун Ли не обращал внимания на резкие высказывания, казалось бы, леди. Он больше ни на что не обращал внимания. И ни на кого. Сколько бы Тарталья не пытался преградить ему путь, златокаменные глаза оставались или опущены, или закрыты. — Хладнокровная ящерица! — Так и есть, — промурлыкала Синьора, глядя в спину уходящего Моракса. Её рука с лживой заботой покоилась на плече Тартальи. — Он даже хуже, чем я. Представляешь? — Захлопнись ты уже наконец! — Ну-ну, только не плачь, малыш. Чжун Ли ни разу не обернулся. Ни. Разу. И после, топча свою гордость в откровенном позоре, он навещал Ху Тао, спрашивая ту, где мог бы быть её работник. Но девушка разводила руками и качала головой, твердя, что тот временно не работает. — Тебе надо смириться, — пищала Паймон. Итер, который и так не был разговорчивым, сейчас абсолютно молчал. Но молчал он правильно, говоря своими действиями больше, чем наговорил бы кто угодно словами. И дождавшись, пока Чайльд опустится на скамейку в порту, путешественник погладил парня по волосам. Тарталья вспомнил младшего брата, которого он точно также утешал. Ему почти удалось выдавить из себя не такую вымученную улыбку, но взглянув в глаза Итера, прекратил пытаться. В медовых глазах не было детского сочувствия. В них было мудрое, едва ли не всезнающее понимание. И на секунду, но Тарталью пробрало смирением перед, казалось бы, мальчишкой. — Спасибо, путешественник. Они с Паймон попрощались и ушли, а Чайльд, почти спасённый Итером, снова погрузился в свою глубокую пучину, становясь одной сплошной открытой раной. Что сделал с ним этот проклятый Архонт?! Что это за магия?!

***

Через неделю его уже вызвали в Снежную. Пьеро похвалил Синьору и поблагодарил за помощь Чайльда, которому к чёрту это всё не сдалось. Пульчинелла не понимал слов мальчика, который говорил про Архонта и чувства. Разве есть они у таких существ, близких к богам? Но работа не позволяла часто отрываться от дел и слишком долго утешать разбитого паренька. Пульчинелла посоветовал ему съездить домой, к семье, но Тарталья отказался и после этого перестал навещать даже наставника. Он терял краски с каждым днём, покрываясь серым налётом. Он догорал, и почти превратился в пепел. Это видели даже старшие предвестники. Скарамучча удивлённо кривил недовольное лицо, но молчал. Сандроне перестала опускать пожелания смерти, Коломбина теперь даже не ходила мимо него. Панталоне и Дотторе с высокомерным удовольствием отмечали, что юноша взялся за голову и стал вести себя пристойно. Пьеро не было дело, Синьора тем более своё наговорила ещё в Ли Юэ… И только Капитано не был доволен тем, что сотворилось с его новым юным приятелем. Не заговаривая с ним первым только по привычке, мужчина столкнулся с тишиной. Тарталья больше не летел к нему, как геовишап на соперника, и не заваливал его болтовнёй. Теперь Чайльд тихим умертвием приходил в зал и уходил из зала. Каждый день он ходил на тренировки, после которых его пару раз находили спящим прямо в зале. Иногда даже не спящим, а полностью обессиленным. Доктору один раз довелось относить младшего на свой рабочий стол, потому что тот не приходил в себя. «Истощён мальчишка. Отправьте его домой, иначе предвестников станет десять». Но домой тот не ехал. Согласился на постельный режим, но это сделало только хуже: Капитано совершенно перестал его видеть. Даже на собраниях. — Пьеро, где одиннадцатый предвестник? — Дотторе прописал ему покой. — Его уже две недели не видно. Не залежался? Капитано не хотел обвинить Тарталью в бездействии, но прозвучало для друга именно так: — Пощади парня, Капитан. Он гораздо полезнее, чем многие считают, и нам очень нужен. Пусть приходит в себя столько, сколько понадобиться. Маска дёрнулась, и тьма в ней словно бы сгустилась. — Я не это хотел сказать. — Но сказал именно это. — Пьеро вздыхает, — Я знаю, о чём ты. Но помочь мы ему не можем. — Дотторе? — При всем моём желании, если дать ему волю, он только усугубит дело. Капитано вспоминает каждую перепалку и кивает: Доктор и вправду может заиграться или припомнить былое. Так ни к чему и не придя, Капитано вышел из кабинета и направился в свою комнату. Но гложущее чувство вины за то, что он с приезда ни разу с ним не поговорил не даёт спокойно сидеть: мужчина чуть ли не вскакивает на ноги с подоконника и идёт на три этажа вверх. Из коридора выныривает Панталоне с фирменной улыбкой, и Капитано провожает его взглядом до самой лестницы. — Если ты хочешь узнать, где я был и что делал, Капитан, просто спроси. — Не хочу. От тебя веет его запахом. На мгновение глаза Дельца распахиваются, но эмоции прячутся за очками и прежней улыбкой. — Пощади во имя Царицы, — шутливо мурлычет он. — Я не разговорчив. Иди. И тот исчезает. Капитано почему-то радует, что Панталоне был не у Чайльда. Дотторе давно уже примерял поводок на Дельца. Возможно, тот уже ходит в нём. Твёрдый, сильный стук в дверь — тишина. Второй — шуршание. Третий — тихий мат. Он усмехается и четвёртый перехватывает сильная в его памяти, но сейчас безвольная и бледная рука. — Вы же не дятел, чтобы с перерывами дырявить дерево. — Не обнагле… И замолкает. Мужчина даже не заметил в полумраке коридора, что когти его перчаток при сильном стуке по крошечным щепкам крошат дверь. — Господин Капитано, я болен. Не советую задерживаться у меня. На эти слова мужчина только качает головой и входит в комнату. В комнате душно до испарины на лбу, шторы скрадывают половину света, а покрывшиеся пылью вещи так и верещат о том, что хозяин комнаты ими не пользуется от слова совсем. — Что за диагноз? — Нервное истощение. — И этим ты боялся меня заразить? — Дело не в этом… — А в чём же? Чайльд, у тебя сейчас такой вид, словно от тебя Царица отреклась. — Капитано выбирает себе удобное кресло, с лёгкостью берет его и подносит к кровати, на краю которой разместился Тарталья. Выглядел он, мягко говоря, не очень хорошо… Мокрый, замёрзший, в кое как надетой форме, синева из глаз перебралась в мешки под ними, а цвет радужки поблёк и стал напоминать оттенок мёртвой феи. Почти что серый. — Ты что, купался в одежде? — Посоветовали прорубь, хожу через день… — Посоветовали? — Капитано потемнел всем телом, излучая тьму вместо ауры. — Я прибью Дотторе… — Это было бы хорошо, — наконец, подобие улыбки появилось на лице Тартальи. — Но это совет моей сестры. Удивлённый, мужчина склоняет в бок голову. Чайльд повторяет движение, но у него оно выглядит так, словно он вслед за головой сейчас в обморок упадёт. — Что произошло в Ли Юэ? — Ничего. — Не ври. — Не вру. — Лицо Тартальи безразличное. — Врёшь. — А вам какое дело? Ни холодно, ни жарко. Что случилось — там и осталось. Капитано наклоняется к нему вперёд. Так, что их лица на одном уровне. Чайльду до этого нет дела, глаз он всё равно не видит. Зато мужчина всматривается внимательнее. — Чайльд, не заставляй меня расспрашивать Синьору. И наконец-то хоть эта фраза даёт эффект. Даже больше, чем хотелось бы: Тарталья дёргается, подается вперед, чуть не врезаясь лбом в шлем, и хищно, как загнанный зверь, шипит: — Если эта тварь скажет хоть слово о случившемся, клянусь, я или убью её, или утащу за собой в бездну, а после и в ад, навсегда стану ее проклятьем, если она… — Тише, тише, парень, — Капитано осторожно, чтобы не поцарапать, гладит Чайльда по макушке своей железной лапой. — Успокойся. Тарталья тяжело дышит, искрит ненавистью и злобой, но больше — болью. Невысказанной болью. — Кто с тобой это сделал? Это не она, я знаю, — Капитано перебирает мокрые прядки, цепляясь изгибами на металле перчатки. Видя, что это хоть сколько-то приводит в чувства мальчишку, мужчина снимает броню, под которой ещё одна перчатка, но из мягкой чёрной кожи. Так уже лучше. Так он может сильнее надавить на кожу головы, в каком-то смысле массируя её. Тарталья настолько поддаётся прикосновениям, что сползает на пол, встает на колени и подставляет голову под руку. — Я буду слабым, если расскажу. — Я знаю. — Буду жалким. — Я знаю. — Ничтожным. Разбитым. Если я это всё произнесу — я буду позором всех предвестников. Капитано вздыхает. Видевшие его люди, коллеги, фатуи — все уверены в том, что ничего человеческого в Капитане нет. Свято убеждены, что он — ходячая броня, под которой, возможно, даже нет тела. Но мужчине никогда не были чужды чувства. — Ты будешь честным. Эмоции — это честность. Тарталья молчит. Он чуть пошатывается, стоя на коленях, но облокотиться не на что. И мужчина вдруг хлопает себя по колену: — Положи уже свою голову. А то упадёшь. — Ты же поднимешь. Капитано улыбается: мальчишка снова перешёл на «ты». Словно лучик надежды, мужчина хватается за это «ты» и подобие шутки и иронично тянет: — Может, я тоже падать собрался? Это тебе ещё придётся меня поднимать. — Ты себя видел? Мне, чтобы тебя поднять, отряд из Фонтейна с мехами вызывать придётся. — Неженка. — Если тебе нужен надорвавшийся одиннадцатый предвестник, то падай в руки! — Не предлагай, я рискую не отказаться, — и словно в доказательство своих слов Капитано накренился вперед. Оживший Тарталья тихо рассмеялся и поймал за плечи мужчину. Поднял голову, и глазами упёрся в черноту. Он вглядывался туда со всей доступной силой, искал там что-то… Что? Раньше бы он сказал «что-то человеческое». Но Тарталья теперь лучше других знает, насколько Капитано человечен. Как он подаёт руку Сандроне, чтобы та спустилась со своего механического мутанта. Как он подвязывал в оранжерее лозы вьюна, чтобы он не расползался по дорожке и по нему никто не ходил. как он кормит толстых снегирей на главной площади, да так, что шаровидные птицы даже взлететь потом не могут. Чайльд смотрел на это каждый день с того апрельского «знакомства». Да, тот большую часть времени работал, был занят, в отъездах… Чайльд стеснялся признаться, но он знает о человечности Капитано даже на себе. Когда он шутит с ним, или просто разговаривает, или рассказывает о былых боях и путешествиях. Когда тот буквально оттащил Дотторе от него. Когда он обработал ему шею от синяков, которые появились после удушения шарфом. Когда он гладит вот так, успокаивающе. Что тогда Тарталья ищет в абсолютной тьме маски на лице Капитано? — Какого цвета твои глаза? Капитано молчит. Эмоций у него не видно совсем, но вместо этого Тарталья чувствует, как мышцы под металлом напрягаются, как канаты. — Кто обидел тебя? И Тарталья выныривает из тьмы безызвестности, вспоминая, где он, кто он, что он, и как с ним поступили. Нос отвратительно, предательски щиплет и непрошенные слёзы собираются так, чтобы с первым словом градом брызнуть из глаз: — Моракс… Его прорывает. Он вываливает всё на мужчину. Он не рассказывает, он кричит. Бьёт в плечи без силы, но так, что Капитано дёргает назад словно от боли. Тарталья зло, с ненавистью выплёвывает слова. Лживые слова человека, что говорил, говорил и говорил Чайльду всё то, что взрастило в нём любовь. Искуственную, несуществующую, мерзкую.Он рыдает словами о тех поступках, тех действиях, что с ним совершали. Тарталья сипит слова, что больше даже не желают иметь голоса. Тарталья исповедуется ему. И эта исповедь такая горячая, искренняя, болезненная, что ещё чуть-чуть — и оплавится весь доспех Капитано. — Ненавижу… Без голоса, одними губами. Точка во всей тираде для одного слушателя. Тарталья без сил падает вперёд так, что проезжается щекой по острому краю шлема, чудом оставив лишь бледную полосу, и лбом утыкается в плечо. И если бы Капитано не прихватил его за плечи — тот сполз бы по нему до самого пола, собрав на всём доспехе каждый острый уголок. Моракс. Архонт, значит. Чжун Ли. Имя отдаёт горечью и желчью. Это обида Чайльда, что через рассказ осела и на языке Капитано. В раздумьях он снова находит влажную копну рыжих волос и методично принимается их гладить. И Тарталья снова отзывается на эту нежную заботу. Кое-как выпластав руки, он тянется ими к шее мужчины. Обнимает не крепко, но так, чтобы в этом объятии найти опору и повиснуть на Капитано безвольным телом. Мужчина выдыхает и обнимает его в ответ. Острые доспехи врезаются в холодную кожу, но что первый, что второй не замечают этого, полностью опустошенные по-своему. — Красные. Тарталья долго пытается понять, что значит это «красные». Пока не вспоминает собственный вопрос. — Красивые? — Наверное. Тарталье интересно, видел ли кто-нибудь глаза мужчины. — Не видел. Чайльд удивлённо поднимает голову с плеча, и Капитано отвечает и на немое недоумение: — У тебя на лице вопрос написан был. — А мне покажешь? Это будет не очевидно правильно. Тарталья почти уверен, что пошутил, но в тайне даже от себя загорелся желанием увидеть красные глаза Капитано. — Ответ более очевидный, чем неочевидность твоего желания: нет. — Почему? К чему вообще такая таинственность? Капитано бы улыбнулся на такие слова, если бы мог. Или мог показать. Или знал бы, как это правильно делать. Или просто никто ещё этого не видел. — Я не прошу снять всю маску разом. Просто… глаза? Чайльд поднялся с колен и возвысился над мужчиной. Тот хмыкнул, но промолчал. Спавшие эмоции пришли в движение, и Тарталья дернул губой от негодования, уперся в спинку кресла и наклонился, в глаза возвращалась жизнь, и они голубели с каждой секундой. Это была ярость, но это было то, что оживляло: — То есть я тебе тут сейчас душу наизнанку вывернул, — он едва не кипит, дерево скрипит под крепнущей хваткой, — А ты не можешь разрушить свой ореол таинственности и показать чертовы глаза?! Да ты ещё более бессовестный, чем я! — А то! — с явной улыбкой в голосе отвечает Капитано. — Я вызываю тебя на дуэль! — бушевал парень. — Сейчас же! Надевай перчатки, и пошли, я надеру тебе зад и сорву маску! — О, великий Чайльд, помилуй… — Капитано хватает парня за руку, которой тот уже чуть ли не потащил его на ледяную арену. Парень резко разворачивается, намереваясь тащить его даже ценой развязанного пупка, но замирает в тишине, боясь спугнуть наваждение. Нет, маска была всё там же, как и сам Капитано. Но теперь, в полной и кромешной тьме было место двум алым всполохам. Тьма не переставала двигаться, как туман, но яркие, чуть светящиеся радужки с, вроде бы, узким зрачком оставались, и смотрели смело в ответ. — Даже ничего не скажешь? Тарталья открыл рот, но так ничего и не вымолвил. Ему казалось, что это просто наваждение и его воспаленный мозг стал видеть галлюцинации. — Они… такие… магические… — Это почти как «красивые»? — Это в сотни раз лучше… Не понимая, зачем, Тарталья снова подошел ближе к Капитано, встал между широко расставленных ног и замер, глядя сверху вниз. Любовался. Всматривался. Запоминал. А потом, глубоко вдохнув, коснулся лбом шлема там, где мог бы быть чужой лоб. Прикрыл глаза и тяжело выдохнул. Но с выдохом вся эта скопившаяся тяжесть растворялась. — Больше он тебя не обидит, Чайльд. Больше никто не обидит тебя. — Не от всего можно быть защищённым. Капитано прикрыл глаза, которые снова были скрыты тьмой, погладил по спине паренька и тихо произнёс: — Но от многого можно защитить. — Значит, придется тебя защищать, — шёпотом рассмеялся Тарталья. — А то придёшь вот также плакаться… Одной Царице ведомо, сколько прошло минут, или часов, пока они так замерли и шептались о своём. И вымотанный Тарталья даже не заметил, как разбитое в дребезги сердце попыталось сделать трепетный удар.