***
Ошеломляюще просторный зал, казавшийся ещё больше, чем когда Эрик осматривал его несколько дней назад, смущал своим ярким светом прожекторов и наличием посетителей. Эрик не думал, что кто-то вообще придёт на его первую выставку, кроме знакомых. И практически правильно думал. Стресс, вынужденное обращение с просьбой о помощи в организации к отцу, дописанные недавно картины, ещё не успевшие примирить факт своего существования со своим создателем, — всё давило на Эрика, пригибало к коляске и ужасно утомляло. Но он сдерживался. И не курил уже около недели после последнего срыва. И тут он заметил Лэри со Спицей. Лэри смотрел на «Удава душевного» с неподдельным интересом, а вот Спица, кажется, понимала идею Эрика слишком хорошо и пребывала на грани обморока. Повернув голову влево и намерившись шепнуть жене какую-то шутку, Лэри вдруг заметил художника и махнул ему рукой. Всё забурлило внутри Эрика, когда Лэри со Спицей подошли к нему. Он натянул улыбку: Эрик действительно обрадовался старым товарищам, но эмоции ворочались в нём с большим трудом и с ещё большим трудом отображались на лице. — Привет, Курильщик! — широко улыбнулся Лэри. Сердце Эрика отчаянно забилось, Спица пихнула мужа в бок, явно заметив перемену в лице художника, и Лэри стушевался. — Ой, извини, то есть… Ярик? Ой… Новоокрещённый Ярик поспешил его успокоить: — Да-да, привет. Здорово, что вы пришли. Как вы сюда попали? — Сфинкс растрезвонил. Вот, решили навестить и посмотреть. Крутые картины. — Да, — смущённо согласилась Спица. Она тоже считала картины весьма крутыми, прямо как горные склоны, по осыпающейся кромке которых любил раньше лазить её муж для поиска острых ощущений. — Тоже рады тебя видеть. Они ещё немного поговорили о том, как всё сложилось, про двух детей — крошечных, но уже логов-головорезов, про учёбу и про работу… Курильщик не решился спросить о Чёрном. Чёрный был самым первым вопросом, сформулировавшимся в его голове. Просто преувеличенно безразлично бросить: «А Чёрный?..» — выдать себя с головой, но узнать при этом нужный ответ. Однако вопросы Лэри сбили в кучу его мысли, и Эрик решил не спрашивать. Какое ему до Чёрного дело? Вообще-то, дело большое, но не хотелось этим делом ни с кем делиться. — Ну, приятного просмотра, — сказал он, чтобы порвать повисшее вскоре неловкое молчание между знакомыми, которые не виделись долго-долго, совершенно не знали, как изменились с последней встречи, и задали все первые приходящие в таких случаях на ум вопросы. — Очень хорошо всё организовано, — улыбнулась Спица, аккуратно избегая рассуждений о самих картинах. — Удачи тебе. Мы ещё подойдём! Курильщик выдохнул с неожиданным облегчением. Он не был готов к стольким потрясениям. Усталость обрушилась на него с новой силой, и захотелось… пугающе сильно захотелось выехать на крыльцо и стрельнуть у кого-нибудь сигарету. На правах местного художника. Он развернул коляску, уже почти готовый осуществить своё намерение, но наткнулся глазами на одну из своих любимых картин, успокоился было, спускаясь глазами вниз по холсту, и вдруг заметил у соседней картины высокий литой силуэт. И не сразу поверил в его существование в зале. Поверил окончательно, когда Чёрный задумчиво почесал в затылке, как он часто это делал шесть лет назад, рассматривая каракули в альбоме. Чёрный сильно изменился. Сколько Эрик просидел на месте, боясь шевельнуться и прогнать наваждение, он никогда точно не узнает. Но Чёрный насмотрелся на картину, перевёл взгляд вправо на любимую работу Эрика, ахнул сначала от её невообразимости, а потом заметил краем глаза самого Эрика и тут же ахнул ещё громче, от ещё большей невообразимости. Эрик тоже ахнул бы, если бы не проглотил все звуки. Голубые глаза смотрели жадно, не отрываясь, внимательно, устало и вместе с тем отражали что-то испуганное, глубинное и тёплое. Губы улыбались, а уши, если Эрику не показалось, слегка порозовели. Одного взгляда в это лицо Эрику стало достаточно, чтобы забыть всю свою ненависть: Чёрный осунулся, немного ссохся и выглядел таким потрёпанным, смотрел так радостно и с такой надеждой, что Эрик сразу понял: это не он сам совершил ошибку, когда-то привязавшись к Чёрному. Ошибку совершил Чёрный, попытавшись отвязаться. Если бы это был сон, Эрик подскочил бы на абсолютно здоровые ноги, подбежал бы к Чёрному и повис бы у него на шее. Но короткий щипок по руке убедил, что всё взаправду. Чёрный поздоровался и со смущением восхитился картиной. А Эрику никогда ещё так сильно не хотелось закурить.***
Если бы это был изначальный план Чёрного, он бы упал перед Курильщиком на колени, схватился бы за подлокотники коляски, долго целовал бы его руки и извинялся. Но сейчас изначальный план пришлось окончательно отбросить: решимости на подобное точно бы не хватило, это могло бы смутить Курильщика и отпугнуть, испугать заодно и посетителей выставки, да и сам Чёрный тоже мог бы себя испугаться. И поэтому он лишь подошёл и беспомощно начал бурчать что-то про выставку. — Красиво очень, — сказал он, улыбаясь всё шире и всё более глупо. — Давно я ничего такого красивого не видел. И тебя тоже… Ты не менее… Ну… тебя я тоже очень рад видеть. Как ты? Курильщик выглядел болезненно бледным, и Чёрный молниеносно рассердился. На себя. Кажется, самостоятельно Курильщик не бросил курить. — Всё в порядке, — долетело до ушей с неожиданным для Чёрного теплом вместо ледяных упрёков. — Вот кое-как организовали… выставку мою первую, аж не верится. Тебя тоже Сфинкс прислал? — Нет, я объявление нашёл в газете и вот решил прийти. Не знал, что первая, и не знал, что ты сам тут будешь… — Я ужасно тебе рад, — резко сказал Курильщик. — Пойдёшь ко мне после выставки? Посидим, пообщаемся. Повспоминаем. Чёрный не смог ответить, совсем растерялся от неожиданности и уже был готов осуществить свой изначальный план — колени удобно подкосились как раз, — но Курильщик, кажется, понял, что пойти к нему домой Чёрный бесконечно согласен.***
Всю выставку Чёрный был рядом. И с таким мучительным сочувствием смотрел на Эрика, когда тот заходился в кашле, что Эрик внезапно для самого себя чувствовал жгучую вину. Он не должен был так себя мучить. Он должен был заботиться о себе сам. Чёрный ничем ему не обязан. Он мог бы застать Курильщика в гораздо лучшем состоянии, ему бы не нужно было Курильщика глупого откачивать — а Чёрный, наверное, теперь будет, Эрик уже с опаской (и предвкушением) это представлял. И всё ещё переживал, что Чёрный снова может исчезнуть, если побудет с таким полудохлым созданием вместо старого друга. Да, Чёрного долго не было рядом, но у Эрика всё это время была собственная голова, между прочим. Не хотелось выглядеть при первой встрече так дерьмово. Вечером после выставки отец и Сфинкс проводили их с Чёрным до квартиры. Отец косился на Чёрного с подозрением, но умиротворённое выражение сына, его подрагивающий от радостного волнения голос и шёпот Сфинкса о том, что, он уверен, Чёрный ничего плохого Эрику не сделает, успокоили его и убедили, что можно пока побыть добродушным старичком и даже оставить сына с Чёрным в квартире наедине — по предложению, озвученному Сфинксом и читавшемуся в умоляющих глазах Эрика. Оставшись вдвоём, Чёрный и Курильщик долго молчали, но совсем не так, как часами ранее Курильщик молчал со Спицей и Лэри. Они с Чёрным не были знакомыми. Они были друг другу когда-то значительно ближе. И сейчас казалось, что ничего не поменялось. Словно вчера они сидели и обсуждали свои планы на будущее после выпуска. Молчание затягивалось, и Курильщик собрался с мыслями. — А я курить пытаюсь бросить. Вот уже неделю не курил почти. Новый рекорд, хы… Да, не горжусь. А ты всё такой же зожник? Чёрный удивлённо вскинул светлые брови и улыбнулся. Значит, всё-таки бросил почти… в любом случае, надо привыкать мысленно звать его Эриком, а не Курильщиком. Чёрному нравилось его имя, но привычку трудно изменить. Как привычку произносить чужую кличку, так и привычку носителя клички подтверждать её. Что же до образа жизни самого Чёрного, то тут всё было не так однозначно. Чёрный пил. Не очень много, но бывало: жизнь в общине никогда не была простой, и даже Чёрный срывался. Он редко изливал душу в пьяном состоянии — напротив, делался ещё немногословнее и опаснее. Но иногда, как в Доме, разражался тирадами. И в общине не было Курильщика, способного успокоить его пьяные истерики короткой усталой просьбой помолчать. Тренировки он не забрасывал, придерживался выполнения любимых упражнений по мере возможности, да и трудно было пропить такую груду мышц, какую он накачал в Доме, пытаясь не помереть от невыносимой скуки, унижения и осознания бессмысленности своего существования. Зожником его в последние годы, тем не менее, трудно было назвать. Однако Чёрный всё сильнее взрослел, очень многое понимал и хотел измениться. Он выпил — немного, — чтобы отважно отправиться в город. К Эрику. Но больше он пить не будет. Он знает о вреде алкоголя, еды быстрого приготовления — с его лёгкой тяжёлой руки вся община научилась готовить простейшие и относительно полезные блюда, хотя вначале Чёрный и сам этого не особо умел, — об опасностях сбитого режима сна, стресса и о многом другом. В том числе и о курении. И тема здоровья — внезапная и неисчерпаемая тема, первая тема, о которой они заговорили с Эриком в его квартире — заставила Чёрного встрепенуться. Он заявил, что безумно уважает стремление Курильщика бросить курить, и, если ему интересно, искренне поддерживает и готов помочь, чем сможет. Тут же принялся извиняться за то, что «почему-то — идиот — считает, что его мнение тут что-то значит», в двух словах передал свои проблемы с алкоголем, с отсутствием нормального оборудования для силовых тренировок и с тем, что купить их никак не получалось. Эрик слушал, впитывал, улыбался, краснел и был страшно счастлив. Чёрный стоял в его прихожей, что-то рассказывал, и как будто бы больше ничего в жизни не нужно было: ну да, встретились через столько лет, ну да, первая выставка прошла — неплохо даже прошла, — но Чёрный был с ним. Чёрный был с ним! Даже если он потом опять уйдёт, даже если на более долгий срок, сейчас Эрик всё больше уверялся, что готов ждать его снова и снова, сотни и тысячи дней, лишь бы проживать всё то невероятное ощущения, вызываемое его речью и мимикой, пусть даже он будет ощущать это раз в шесть лет. Юношеская влюблённость потрепалась жизнью, но не погасла, и теперь, подпитываемая искренним разговором о человеческих слабостях двух некогда влюблённых молодых парней, разгоралась в них с новой силой во что-то куда более яркое, нежное, непоколебимое и глобальное, чем прежняя симпатия. Вдруг, возвратившись на Землю и заметив, что они с Чёрным — чёрт… они с Чёрным! — всё ещё торчат в коридоре, Эрик сказал: — Будешь чай? И, конечно же, Чёрный будет чай. Но прежде, чем согласиться, он таки опустился на корточки, в очередной раз извинился, добавил в конце к своему «прости» тихое «за всё» и получил в награду лёгкое касание щёки. Эрик погладил его щёку тыльной стороной ладони и ничего не ответил. Но он уже давно начал прощать.***
На следующее утро Эрик, проснувшись пораньше, заехал в мастерскую, установил холст и взялся рисовать взволнованного Чёрного, которого вчера вечером хорошо запомнил. Чёрный, поднявшись с дивана ненамного позже, чем поднялся с кровати Эрик, заглянул в мастерскую и смущённо засмотрелся на мазки, постепенно превращавшиеся в его собственные черты лица. Эрик вспыхнул, когда поймал его атлетичную фигуру в зеркале, и попытался закрыть холст руками. — Доброе утро, — заспанным улыбающимся басом сказал Чёрный. — Извини, я тут… В общем… Можно с тобой рядышком посидеть? Давно я не смотрел, как ты рисуешь. — Ладно, — буркнул Эрик, в эту секунду почти что Курильщик: так сильно ему хотелось прогнать никотином смущение. Впрочем, на что он рассчитывал, когда уверял себя, что Чёрный, оставшийся на ночь у него в квартире, не увидит картину с самим собой хотя бы до её завершения? — Доброе утро. Обоим было страшно неловко поначалу, и Эрик едва не запорол холст. Он уже давно не работал в чьём-то присутствии, тем более под таким внимательным чутким взглядом. Но когда Чёрный неохотно засобирался уходить в другую комнату, чтобы не мешать, Эрик схватил его за футболку, покраснел от этого жеста ещё гуще и попросил Чёрного остаться. Якобы ему нужна была модель. Модель, конечно, как раз была такой же взволнованной, как задумывалась и картинная её версия, но на самом деле для написания Чёрного Эрику сам Чёрный давно уже не требовался. Он требовался ему совсем для другого. И Чёрный остался. Через некоторое время Эрик ушёл в работу с головой, забыв о сидящем рядом завороженном оригинале, и картина родилась удивительно быстро. — Узнал, наверное? — усмехнулся Эрик, с удовольствием отмечая растерянное восхищение на лице Чёрного, отражённое на картине, как в зеркале, и вытирая пот со лба выпачканной в тёмной краске рукой. — Это ты. Но в жизни ты лучше.***
Медленно, но верно они сближались и раскрепощались, заново влюбляясь друг в друга, теперь намного прочнее. Чёрный в полной мере оценил в Эрике талантливого, самоироничного и многое вынесшего человека, умеющего прощать и своеобразно заботиться о близких — например, Эрик просто так, без повода, звонил отцу, хотя легко можно было заметить, что некоторые обиды на отца за Эриком закрепились, а желание с ним общаться оставалось не таким уж большим. Или, например, он предложил Чёрному пожить в своей квартире, когда тому некуда было податься по приезде в город. Почти без личной выгоды. Почти. Эрик ценил в Чёрном удивительную аккуратность во всём, заботу — Чёрный без вопросов начал выполнять за Эриком многие обязанности по дому и помогать в организации второй выставки, — умение признавать ошибки прошлого и просить за них прощение — пускай Эрику иногда и хотелось бы, чтобы он уже перестал бередить затягивающуюся рану и понял, что Эрик его простил. Иногда они в чём-то не сходились, но ссор практически не было. Удавалось решить всё миром, потому что оба смертельно боялись друг друга потерять. К сигаретам Эрика всё ещё тянуло. Как-то вечером он заявил, что поедет в супермаркет и таки купит пачку, потому что «это уже невыносимо». Чёрному предложил с собой не идти: ему не понравится. А Чёрный предложил напоследок обняться. Курильщик бросился выполнять редкое для Чёрного предложение и вдруг понял, что попал: Чёрный обнимал крепко, долго… У него в руках оказалось удивительно хорошо… Когда они отстранились друг от друга, давно стукнуло десять часов. И все магазины были закрыты. — Завтра, если опять захочешь, снова обниму и не выпущу до вечера. — Можешь и вечером не отпускать.***
Эрик сидел у Чёрного на коленях, лицом к его лицу, свешивая с его бёдер свои неподвижные ноги, дрожа от ощущений и их нереальности, ужасно радуясь, что последние недели не являлся Курильщиком — можно было не переживать за запах, — и целовал, целовал, целовал, сжимая руками светлые волосы, массируя голову, соприкасаясь с Чёрным промежностью и едва не вываливая прямо в поцелуй оглушающие изнутри с трудом удерживаемые стоны. Эрику не пришлось долго упрашивать Чёрного, чтобы перебраться к нему на колени. Чёрный тоже этого страстно захотел и согласился быстрее, чем Эрик успел договорить. Сначала Чёрный сидел зажато и скованно, не решался коснуться и боялся, что всё это ему только снится, что это чертовски приятный невозможный сон и что видение рассеется багряной дымкой, стоит Чёрному дотронуться до главного элемента видения — элемента, сидящего у него на коленях и иступлённо голодного до ласки. Но когда язык Эрика настойчиво ткнулся между плотно сомкнутыми от напряжения губами, у Чёрного сорвало крышу: язык был слишком влажным и тёплым, чтобы и дальше казаться элементом сна, и Чёрный яростно сгрёб Эрика руками за спину, впустил его язык между губ и позволил ему с неистовством изучить свой рот изнутри. И тогда же Чёрный впервые за долгие годы громко и довольно зарычал от наслаждения. Всё-таки это был не сон.***
Вожачество Чёрному за последние несколько лет опостылело. Он достаточно в жизни пробыл руководителем, и теперь ему казалось глотком свежего воздуха держаться с Эриком на равных или даже местами подчиняться. Если не всегда. Он так много помогал в организации выставки, так остервенело хвалил картины и подбадривал Эрика, что тот сам начал в себя немного верить и попросил Чёрного официально стать своим менеджером. И Чёрный едва не разрыдался: он не мог найти работу уже месяц и потому беспокоился, что повиснет у Эрика на шее, как только все накопленные деньги закончатся. В сравнении со всеми обязанностями, выпадавшими на долю Чёрного в общине, помощь Курильщику он совершенно не чувствовал. Чёрный не замечал, как много он делает по дому, как легче Эрику стало теперь жить, когда Чёрный, под стать идеальной жене, вкусно готовил, убирался, мыл посуду, стирал и целовал художника в висок во время работы. А вот Эрик всё это замечал, и иногда ему хотелось за это самое всё заплатить. Но он ограничился тем, что взялся оплачивать помощь со звонками, встречами, подсчётом гонораров и подписанием договоров. И вторая выставка стала настоящим фурором. Всё так идеально сложилось, что Эрику даже не верилось. Уголком сознания он понимал, что такая слава свалилась на него в первый и последний раз: его заметили, его запомнили, его пригласили одновременно на все интервью и во все телепередачи про художников, его трагичную биографию разбирали на мельчайшие детали, а зрители приходили, смотрели и всем видом показывали, что понимают картины и что восхищаются ими. И Эрик ни за что не выдержал бы этой славы без сигареты, если бы он не мог взамен судорожно стискивать рукой Чёрного. Хотя без помощи Чёрного он такой славы и не добился бы.***
Вспомнив слова Чёрного про отсутствие нормальных тренажёров, Эрик задумался. И как-то, пока Чёрный тренировался в гостиной и старался ни обо что не удариться, он подъехал к нему и вручил абонемент в спортзал, купленный на гонорар от выставки. Чёрный в то утро чуть не зацеловал его до смерти. …настолько нормальные тренажёры он вряд ли видел когда-либо в своей жизни. Ряды беговых дорожек с переключением режимов и возможностью чуть ли не кино на них смотреть, пока бежишь. Бандуры для закачки всех возможных групп мышц человека, от квадрицепсов до мышцы, двигающей ухо, чтобы можно было шевелением ушами понтоваться, видимо (Чёрный подумал, что Коню и Лэри тут бы точно понравилось). Групповые занятия, которые тоже входили в абонемент и которые можно было посещать сколько угодно раз в сутки, потому что они проходили каждый час (Чёрный был готов посетить их все, вплоть до сеансов йоги). Шведская стенка, роскошный бассейн, кулеры с водой, сауна — баня и хаммам, что бы это ни значило, — коврики, веса, жгуты… Никто решительно не понимал, почему этот огромный светловолосый дядя плачет и благодарит вселенную. Он вернулся домой совершенно счастливый, плюхнулся к своей вселенной в кровать и продолжил благодарить её, смущённо улыбающуюся и ласково отвечающую на благодарности, выдаваемые ей в губы. На утро у Чёрного всё болело: он малость вчера переусердствовал, всего-то опробовав половину тренажёров одного зала. Попробовал сделать зарядку — и с тяжёлым оханьем прилёг обратно на кровать. Эрик заметил, что его мотает, спросил, всё ли в порядке, а когда Чёрный нехотя поделился, что у него болит пресс, Эрик тут же стал отчаянно гладить и целовать его живот, неуклюже извиняться за абонемент и за то, что не нанял Чёрному личного тренера, и обещал что-нибудь придумать. Чёрный чуть не кончил от его прикосновений, засмеялся и с трудом смог успокоить Эрика, сказав, что это норма, когда всё болит после первой солидной тренировки, но что поцелуи в живот ему очень нравятся и что он был бы не против, если бы Эрик продолжил. И Эрик продолжил. Хорошее было утро.***
Со временем Чёрный стал всё сильнее ударяться в здоровый образ жизни. Относительно ровное благополучное существование заставляет людей искать чего-то ещё лучшего, и для Чёрного этим лучшим показалось идеальное здоровье. Впрочем, пожалуй, это то, чего хотелось бы добиться каждому. Правда, каждый добивается этого разными средствами. И Чёрный отказался от сахара, мучного, почти что отказался от молока — в нём же казеин и лактоза, ну ужас какой! — но он слишком сильно любил его пить когда-то в юности. Тогда оно было единственным, что вытягивало его из пучины отчаяния, поэтому бутылка молока продолжала регулярно появляться в холодильнике и расслаблять Чёрного своим наличием. Пока он не прознал про всякие альтернативные жижи из кокосов, сои, круп и орехов. Он стал вовремя ложиться, рано вставать, регулярно заниматься спортом и принимать витамины. Не сразу и не в один день, но постепенно и планомерно — как он делал или пытался делать всё, что когда-либо в жизни взбредало ему в голову, — Чёрный превращался в настоящего опасного зожника, нутрициолога, диетолога и специалиста по физической подготовке. При этом, однако, он не переставал жить в одной квартире с человеком, которого целый год называли Курильщиком. И этого человека фанатизм сожителя не мог обойти стороной. Готовкой уже давно заправлял Чёрный. Теперь он начинял блюда всякими полезными штуками, на завтрак всегда подавал кашу — безглютеновую! — с орехами и фруктами, присыпками и витаминами; на обед сервировал мясцо — но только красное или птицу, «никакой жирной свинины из бедного закормленного гадостью всякой животного», — кроме них овощи и какую-нибудь крупу, как на завтрак; на ужин всё то же, что и на обед, только без крупы, потому что «на ночь углеводы лучше не есть, с твоей-то щитовидкой». Эрика, до этого питавшегося почти исключительно заливаемой кипятком лапшой, в вопросе питания всё не просто устраивало — он был на седьмом небе от вкусового разнообразия своего рациона. Но иногда тянуло на булочки и конфетки. Не так просто одновременно не курить и не заменять одну привычку другой, оказывается. И Чёрный не запрещал сладости, просто обозначал их как что-то, что он не особо одобряет. Со временем Эрику стало стыдно просить у него приносить из магазина печенек, и он перестал. В первое время после того, как он объявил, что встал на сторону Чёрного в борьбе со сладким, Эрик добывал себе сладкую заначку неизвестно откуда, съедал в тайне от Чёрного, злился потом на себя и краснел. Но Чёрный быстро просёк, где у Эрика тайники, сказал ему пару ласковых — буквально ласковых — слов о том, что надо что-то придумать, а то ведь диабеты и другие болезни — зло, а Чёрный их Эрику совсем не хочет. И Эрик обещал, извинялся и проваливался сквозь землю, привычно раздражаясь и умиляясь сердобольному Чёрному. Чёрный решительно забраковал все медицинские фиговины, которые Эрик брал для борьбы с кашлем в ближайшей аптеке, отвёл его к врачу, обследовал и таки стал откачивать, как Эрик и предвещал. От процедур, витаминов, ингаляторов, регулярных выгуливаний на свежем воздухе и, самое страшное, физических упражнений ему было не спрятаться. Но Чёрный, пока удерживал его ноги, придумал целовать Эрика, когда тот приподнимался к нему в упражнениях на пресс, и физкультура быстро сделалась для Эрика приятнее ингаляторов. Прогулки ему понравились сразу: Эрик любил наблюдать за природой, да и за кристаллически твёрдой многоэтажной жизнью хрущёвок, а с Чёрным гулять было ещё теперь и возможно. Давалось лечение размеренными дозами, скрупулёзно и по плану, но всё равно давалось с трудом. Нельзя просто взять и отбросить практически семь лет непрерывного курения, но Чёрный усиленно старался. И Эрик не представлял, чем может его отблагодарить за всё, что Чёрный делал для его здоровья, и решил начать с малого — ответственно всему следовать, не капризничать и ещё принять все зожные безумства Чёрного. Хотя с часов подбора экологичных шампуней из еловых шишек Эрик продолжал беситься, но даже они с каждым днём становились ему всё роднее и роднее.***
Одним из важнейших элементов здорового образа жизни Чёрный считал минимизацию стресса. Он на собственной шкуре понял в общине, что стресс — штука для здоровья разрушительная, и совершил самое большое стрессоочищение в своей жизни, общину покинув. Но Чёрного, хотя многие и считали его флегматиком, легко было вывести из равновесия, и подсчёт до десяти в таких случаях помогал ему не всегда. Причинам его выхода из равновесия тоже очень не везло: вредные заказчики Эрика, бабки в общественном транспорте и хамы в хаммаме быстро могли оказаться в гораздо большем стрессе, чем Чёрный. Но и Чёрному стресса не хотелось. Когда Чёрный взялся осваивать медитативные практики древних индусов, к которым ещё недавно сам скептически относился, Эрик сначала невольно ржал с самого факта. Но куда смешнее ему стало, когда практики эти стали помогать. Медитацию любви удобно было слушать с Эриком, лежащим на груди и мирно посапывающим обычно уже на середине медитации. Простую медитацию на единение с собственным телом универсально можно было слушать в любой обстановке. Во время медитации прощения Чёрному было больно, а после неё — очень хорошо. Эрик не знал, чего это Чёрный так всхлипывал, когда тот слушал медитацию в наушниках в первый раз, однако потом, услышав запись целиком, всё понял, а его сердце болезненно сжалось от нежности. Чёрный прощал всю свою родню, всех нарушителей спокойствия в общине, всех организаторов, бабок, хамов из хаммама и тупых персонажей сериалов, но стоило диктору ласковым голосом предложить медитирующим простить себя, как Чёрного ломало. Эрик-то, конечно, давно и с концами его простил, но сам Чёрный продолжал себя корить за все срывы, все ужасы, что он доставлял состайникам в детстве, и, конечно, за то, что оставил Эрика одного. Простить окружающих ещё можно было, но разнести плотную стену самоуничижения оказалось значительно тяжелее. И Эрик тут ничем не мог ему помочь, кроме тихих уверений вечером, что Чёрный чудесный. Помочь могли, пожалуй, психологи, но Чёрный не знал хорошего психолога. Эрик знал одного, но предлагать этому конкретному психологу разбирать детские травмы Чёрного было бы верхом абсурда. И пока Чёрный перебивался медитациями и восстановлением равновесия с помощью витаминов.***
Одним из главных нарушителей внутреннего баланса Чёрного был отец Эрика. Он привыкал к Чёрному долго, понимал, что не имеет права указывать сыну, как жить, но считал, что человек, не навещавший Эрика ни разу за шесть лет, тоже не имеет на это никакого права. А этот самый человек между тем запрещал Эрику есть творог из-за какого-то козьеина. Ещё и необразованный до невозможности — видимо, не знает, что молоко коровы дают. И вот как-то отец пришёл на обед. Но лучше бы он пришёл после обеда, потому что на обед не было ничего достаточно жаренного, а ещё не было кетчупа. — Как это вы едите без кетчупа? — Так и едим, — отвечал Чёрный и досадовал на свою невольно делавшуюся ворчливой интонацию. — Кетчуп всегда с сахаром и с кучей других примесей. Вот же — просто помидоры. — Так ты сделай из них кетчуп без сахара. Ты ж шеф тут, я так понимаю. — Хм, надо попробовать, — скрежетал зубами Чёрный, считая до десяти. Этот дедуля позволял Эрику омерзительно питаться в отсутствие Чёрного, и Чёрный никогда этого не простит ни ему, ни себе. — А всё-таки, вот, скажем, творог, — заводил шарманку Циммерман-старший, — годами им питались — и всё нормально было. Так а чего теперь с ним не дружат? — Непереносимость у многих людей есть к некоторым белкам. Мы обследовались — и да, оказывается, у нас с Эриком они тоже плохо перевариваются. И наука на месте не стоит… — Ты сам-то видел, науку эту? Что ты знаешь о ней? Сам исследования, что ли, проводил? — Ты погоди… — Ну, жизненный опыт есть ещё. Вон я сколько лет прожил — и порядок. Применить слово «порядок» к отцу Эрика, по мнению Чёрного, было трудно. — Ну, слушай, не только у тебя есть жизненный опыт. Да, может, у меня он не такой долгий, как у тебя, но не такой уж и маленький. И я, например, точно знаю, что даже твоё «чуть-чуть» алкоголя может вредить. Из уст Сфинкса эта фраза отцу Эрика казалась менее раздражающей. — А я тебе говорю… — Может, не будете дальше спорить? — осторожно предпринял попытку Эрик. Он их любил, но любил бы с гораздо большей охотой, если бы они помолчали. — В споре рождается истина, Эрик, — назидательно заявил отец. — Я люблю спорить и люблю, когда мне всё доказывают. — А я люблю есть в спокойной обстановке, — встал на сторону Эрика Чёрный, тем самым окончательно разрушая надежду на тихую уютную трапезу. — Еда плохо переваривается, когда люди за столом друг на друга бочку катят. — Я не качу бочку, я тебе просто говорю… Эрик отчаянно ковырял тушёные овощи, осознавая всё отчётливей, что за этот приём пищи у него точно ничего не переварится.***
— Это уже невозможно, солнце, какая к чёрту питахайя, где ты их достаёшь? — Она сладкая, вкусная и полезная. Тебе понравится. — Ну ладно ещё мы отказались от сахара, ладно, никаких кисломолочных продуктов и этого твоего глютена, ладно, лапша гороховая, чечевичная, рисовая и всякая, но, Чёрный, мне страшно, когда ты в наш дом приносишь миндальное молоко или фрукты эти твои с дичайшими названиями. — Но миндальное молоко тебе понравилось. — Ну да, да, вечно теперь будешь припоминать?.. Кстати, ты его купил? — Купил. — Отлично! То есть… а питахайю-то зачем? — Это не страшнее, чем есть бананы. Не более заморская штука. Попробуем просто, — Чёрный усмехнулся, когда Эрик с жадностью вцепился в миндальное молоко. — Ладно-ладно-ладно, что с тобой делать, пора бы мне привыкнуть, — пробурчал Эрик, разбирая остальные покупки. — Спасибо выставкам — можем себе позволить есть всякую дорогую дрянь со странными названиями. И тебе тоже спасибо, что за покупками сходил, — смущённо добавил он. — Прости, я вредный, устал — жуть. — Просил же тебя отдыхать. — Чёрный засунул в шкафчик последнюю упаковку гречки, подошёл к Эрику и погладил его по плечам. — Перерывы совсем не делал? — Да, — признался Эрик, готовый признаться во всём на свете ради того, чтобы ему эти две ручищи ещё немного помяли плечи. — Знаю, я дурачок. — Зато дорисовал? — Ага. Посмотришь? — Конечно! — Пошли тогда, — сказал Эрик, с опаской позволяя питахайе существовать на своей кухне.***
Ночью Эрик тихо сполз на край кровати, ловко перелез на коляску и, отчаянно стараясь не шуметь, покатил на кухню, содрогаясь каждый раз, проезжая очередной дверной пролёт. С осторожностью закрыл за собою дверь. Не включая свет, выдвинул ящик и сунул в него руку. Открытая днём пачка сушёной питахайи оказалась у него в ладонях. Эрик с вожделением разлепил застёжку, воровато осмотрелся, сунул в пачку руку… И вдруг включился свет: — Ну и вот что ты тут делаешь? — О, Чёрный, — осознав, что прятать питахайю обратно в ящик поздно и бессмысленно, Эрик предпочёл принимать поражение стойко и по-мужски. — В общем… да. Чёрный изогнул бровь. Эрик возмутился. — Ну я же не коньяк от тебя прячу, даже не печеньки! Просто… питахайя… ночью… — Почему сейчас? — Ну хо-очется же… — К утру не перехочется, — Чёрный с трудом сдерживал смех и желание прижать растерявшегося Эрика к себе. — Ну я бы кусочек один съел только, Чёрный, у меня стресс, мне нужно его… ах да, нельзя заедать… ну блин, надо было что-то другое придумать. А сам-то, — вдруг пошёл в атаку Эрик, — сам-то что тут делаешь? — Услышал, как ты встал, — сказал Чёрный, но голос его дрогнул, а глаза забегали. И Эрику всё стало ясно. Чёрный же обычно спит как убитый. Ждал, наверное, пока Эрик уснёт, чтобы… Он протянул пачку Чёрному: — Будешь? Чёрный помялся секунду и ответил: — Буду. И они слопали на двоих пачку сушёной питахайи практически целиком, громко смеясь и удивляя соседей: обычно они пугали своим зожным безумием только днём, а ночью блюли циркадные ритмы. Отправляя в рот очередной кусок, обнимая перетащившего их вместе с питахайей на диван Чёрного и привалившись к его плечу, Эрик поражался тому, как мало и одновременно много у него было в последнее время Чёрных дней. Он порой до сих пор боялся Чёрного снова потерять, волновался о выставках, грустил, расстраивался чему-то или чего-то пугался, но страхи и печали постепенно разбивались о бетонное осознание, что самой страшной проблемой для Эрика за последнее время была проблема ночного обжорства питахайей. А Чёрный, жуя мягкую субстанцию и стискивая другую не менее мягкую и более тёплую родную субстанцию рукой, устало сердился на то, что предпочёл когда-то вожачество шести годам здорового образа жизни с Эриком Циммерманом.