Память о невозможном

1. Память о невозможном

Память о невозможном — мыльная рябь на стеклянной глади. Закрывая глаза, снова видеть его лицо, омрачённое тенью, — в день, ставший для них последним. Тацуо, ну пожалуйста… Собственный детский голос, затихающие шаги на лестнице. И последнее брошенное я вернусь, которое не сбылось. В настоящем всё тот же холод. Те же тени, таящиеся по углам. Ему не за кого держаться, некого больше ждать. Он блуждает по тёмным тропам, ища самого себя, а нарывается только на неприятности. Не запоминает новых имён и не смотрит прямо в лицо, зная, что все они в итоге исчезнут, оставят его одного. Очередная бесцельная ночь, завершившаяся преступлением. Ты бы справился лучше, брат? Даже в этом, единственном, что он теперь умеет, Тачихару всё равно ожидает крах. Его ловят буквально за руку и сжимают почти до хруста, после сразу беря за горло. И боль тут же его отрезвляет. Поднимая глаза, он, в попытке вырваться, встречается лицом к лицу с тем, кто мог бы убить его одним движением. Но пришёл, чтобы вернуть желание жить. — Лучше тебе не дёргаться, Тачихара-кун. Его улыбка парализует. Что-то внутри замирает, балансируя на краю — между отчаянием и надеждой. Словно он видит различные варианты будущего. Умереть прямо сейчас, продолжая сопротивление, или смиренно опустить голову, выслушав до конца. И он слушает, узнавая имя, которое не сможет уже забыть. — Дзёно Сайгику. Я из военной полиции и щедро предоставлю тебе шанс стать одним из нас, — его улыбка смягчается, и голос становится немного тише. — Я давно наблюдал за тобой. Ну так что? Сделаешь это в память о твоём брате? Тачихара замирает, словно тело пронзает током. Должен ли он?.. Он не знает — лишь зажмуривается, ощущая, как ладонь, больше не сдавливающая горло, осторожно опускается на плечо. И он медленно кивает, несмело открывая глаза и глядя на светлые опущенные ресницы. Дзёно улыбается, выглядя удовлетворённым. — Я не сомневался в тебе, Тачихара-кун. Ты справишься. И ты теперь не один. Теперь я буду твоим братом. Тачихару окатывает сильный жар. Память о невозможном — о свете в окнах, за которыми его кто-нибудь будет ждать.

2. Неведение Мичидзо помнит, как страшно, как долго тянулось время — в тяжёлом неведении, в ожидании дня, когда всё разрушится. Помнил последний взгляд Тацуо, печальное выражение его лица, которое он тщетно старался скрыть, когда в последний раз гладил по голове, едва слышно пообещав: — Я скоро вернусь, Мичи. Но этого не случилось. Годы спустя, полные горечи и темноты, он всё ещё помнит его лицо, его тихий спокойный голос. И после — чужие, дребезжащие голоса, от которых бежал без оглядки, прятался, ненавидел самого себя. Ему не было больше места, не было смысла там оставаться. Никто не вернётся, никто не утешит его так, как раньше. Никого больше нет в этом огромном и тёмном мире, никого, кто не винил бы его и не кричал. — Почему он, а не ты? И Мичидзо бежал, не разбирая дороги, но не мог убежать от самого себя. Он помнит, как тяжелы были ночи, как долги густые сны, в которых он снова и снова терял самое дорогое. Последний взгляд мерк, и память о нём рассыпалась лучами света, что слепит слезящиеся глаза. Он просыпался, не веря, что сможет когда-нибудь с этим справиться, ведь всё, что было в его жизни хорошего, уже потеряно. Долго и вязко тянулось время — в тяжёлом неведении, в ожидании дня, когда всё наладится. 3. Искажённые отражения Тачихаре тяжело. Он не может ничего изменить. Глубокий колодец всегда будет зиять внутри — неиссякаемый, полный боли. Он может либо смотреть в него, видя собственное отражение, пугающее, искажённое, либо наконец-то найти в себе силы его закрыть, отвернувшись от прошлого, что останется болезненно долго стоять за его плечом. Похороненное, но не забытое — бледные отсветы в зеркалах, в которых он не хочет больше видеть своё лицо, напоминающее лицо брата. Не хочет быть слишком слабым. Эта боль не пройдёт, он может только принять её. И идти рука об руку до конца. Живя его памятью, помнить и самого себя, но не то, что нельзя исправить. Не задаваться вопросом, эхом звенящим в ушах, в глубине сознания: «Почему он, а не я?» Тачихаре тяжело. Он хочет просто сбежать, обрести дорогу, ведущую прочь от дома, переставшего быть им после смерти брата. Не задаваться вопросами, не винить себя и никогда не возвращаться по ней обратно. 4. Он или я, он или я Снег валит крупными хлопьями, застилая проём окна, — белое, столько белого, что невольно щуришь глаза, чувствуешь себя чёрной кляксой, мутным разводом на безупречной ткани, трещиной на глади стекла. Мичидзо не ощущает своего тела, лишь ослепительно белый свет, сквозь который проступает болезненно знакомый, призрачный силуэт. — Тацуо? Тот так ласково смотрит, склоняя голову, говорит едва слышно, протягивая ладони: — Он или я? Без обиды, без горечи, не касаясь: — Ты готов уже, Мичи? Он или я? Снег просачивается в комнату, начинает сыпать на голову, заметает слезящиеся глаза. Он не чувствует холода, лишь пустоту, гул ответа, что не может произнести, — тяжёлый, мокрый, камнем упавший на дно колодца. Губы подрагивают. — Тацуо, я… — Тачихара? Он оборачивается, вырванный из слепящего плена, и белое гаснет и отступает. Он чувствует кровь на губах, кровь, стекающую по щекам. Чьи-то руки касаются его спины, поддерживают за плечи. Он не видит, оглушённый обступающей темнотой. Чей-то голос — он знает, конечно, он узнаёт его — шепчет взволнованно: — Наконец я тебя нашёл. Слишком больно, ноги дрожат, все слова умирают в горле, вырывается только хрип. Его крепко прижимают и не дают упасть. В это белое, хрупкое, в котором он мог бы остаться, — рядом с призраком, навсегда. — Он или я? — голос брата, тускнея, звенит в ушах. Сжимая чужие руки, Тачихара, не видя, бездумно шепчет: — Пожалуйста, Дзёно, я… отпусти, отпусти меня. Его крепче удерживают, дыханием опаляя шею, оставляя на коже след, что расползается точно рана — густая, чёрная: — Я не дам умереть тебе. Не сейчас. Тачихаре так больно — образ брата рассеивается, неуловимый, тает в белом снегу, которого больше он не увидит. Он уже помнит — его глаза… Дзёно бережно гладит по волосам, говоря: — Всё закончилось. Не вини себя. Мичидзо слышит болезненный гул в ушах — шум крови, горечи. «Он или я?» Прижимаясь сильнее, он утыкается носом в чужое плечо, задевая губами, беззвучно шепча: — Прости, прости меня. Прости меня, Тацуо. Я не должен был выжить. Я должен был выбрать тебя. 5. Наконец в порядке В тесной комнате мало света. Тачихара не знает, сколько проходит времени. Он лежит неподвижно, пока мысли разъедают темноту внутри головы, пока тело не вздрагивает. Он в растерянности переворачивается, приподнимается на подушке, вглядывается в скользящий по стене свет, что тут же гаснет и исчезает. Тяжесть внутри не может вот так исчезнуть. Он не может забыть и не может ничего исправить, но каждый раз возвращается — к тем дням, когда у него ещё что-то было. Когда его жизнь ещё что-то значила. Десять лет одиночества, пройденных в темноте, в шуме чужих голосов, полных непонимания. «Почему он, а не ты» Почему, и правда? Он вздрагивает, слыша другой, болезненно знакомый голос, напоминающий голос брата, что обволакивает разум, так мягко спрашивая: — Ты в порядке? Ты снова так плохо спал. Тачихара не может ему соврать — дрожь выдаёт его сквозь молчание. Дзёно садится рядом и с осторожностью касается плеча, притягивает к себе. Его шёпот успокаивает, согревает. Свет его голоса, лёгкость прикосновений. Он ведёт за собой через ночь, больше не отпуская. И лишь тогда темнота внутри расступается.