День предельно ясный в золотом(с)

И не говорите, что я плохой. Я — умученный(с)

Мастер просыпается. Непривычно — почему-то он успел отвыкнуть от мягкого возвращения из несбытия, но этим утром всё возвращается: детское, забытое, блаженное и сладкое никуда-не-торопясь. Он просыпается за секунду до теплой руки в отросших волосах, под теплыми косыми лучами утреннего солнца, ещё не открывая глаз он видит это тепло, чувствует его и лицом, и затылком. — Это Южная Италия, — говорит где-то невысоко над затылком голос, — побережье Ионического моря. Мастер всё ещё не открывает глаз, не видит говорящего, но уже знает — ему не причинят вреда, рядом с этим голосом ничего не страшно. Он знает это накрепко, символ той самой веры, которая «ибо нелепо», но главное — не страшно. Никого не страшно. Никого — и вода тихая, лазурная, ласковая, Мастер открывает глаза, чтобы увидеть море. Море такое большое — не объять одним человеческим взглядом, море не помещается Мастеру в глаза и в сердце тоже не помещается, никак. — Идите же, — Воланд запрокидывает голову и смешно, по-птичьи вжимает её в плечи, жмурится на низкое чисто вымытое солнце, его пальцы пропускают между собой песок так же ласково, как отросшие волосы человека, который никогда не видел этой своей любви, — идите, оно ждет… давно. Пять и ещё немного миллионов лет, если пользоваться привычным вам исчислением. У воды Мастер не оборачивается назад — нет необходимости, голые лопатки чувствуют тепло солнечных лучей и чужого взгляда, а море расступается перед ним, расступается и тут же смыкается обратно, жадное, нетерпеливое, как будто и правда — коротало века в ожидании. Солёное. Мастер выныривает и облизывает губы, торопливо, широко — и правда… «Солёное», — повторяет он одними губами, без звука, с детским восторгом, и вдруг бьет ладонями по этому соленому, прохладному, вечному, поднимая в воздух крупные брызги и мелкую водяную пыль. Ионическое море Мастеру очень нравится. Это звучит как-то недостаточно уважительно и слишком мелко, но, кажется, Ионическому морю даже такие мелкие человеческие мысли нравятся в ответ — соленая, тяжелая и плотная вода обнимает его и держит: уверенно, хорошо. Надежно. Мастер доверчиво ложится на спину, раскидывает руки и ноги, ресницы слипаются от соли, и солнечные лучи сквозь них выходят радужными. От солнца под веками жжется. От солнца и от усталости, и ещё от соли — кожа на плечах делается горячей и стянутой, когда Мастер обсыхает на берегу. — Греки высадились на этом берегу, потому что Дельфийский оракул пообещал им много клещевины для касторового масла, — Воланд оказывается без темного пиджака, небрежно сброшенного на песок, в одной тонкой рубашке: он закатывает рукава и тыльная сторона его запястья с очень белой кожей слегка отдает золотистой рыжиной волосков, — Высадились и основали город, который назвали Кротоне, а… — Так Пифагор… — Мастер перебивает его, поворачиваясь и зарываясь голыми коленями в песок, ему кажется, что под этим солнцем смущение существовать не может, не должно, а вот Пифагор создал свою школу, и на этом самом песке чертил квадрат, и это было, было на самом деле, под этим самым неизменным тысячелетиями солнцем, ведь так? Чужой смех не обиден. Он такой же чуть горьковатый и соленый, как море, а ещё Воланд протягивает ему нагретую солнцем тяжесть — это персик, у персика круглые золотисто-рыжие и пушистые бока, и золотой сладкий и липкий сок, почти горячий. Мастер облизывает губы и пальцы — соль мешается со сладостью, и чужой взгляд делается темным, почти осязаемым. Однако, Воланд встает, одергивает закатанные штанины, вытряхивая вездесущий мелкий песок, и говорит: — Ваша кожа ещё не привыкла, идемте, мой дорогой… Кожа на плечах и шее горячая от солнца и наверняка уже красная — даже под накинутой рубашкой, и Мастер поднимается вслед за ним по узкой тропинке на скалистый берег, нависающий над узкой полоской песка. На скале прячется домик — он небольшой, притолки можно коснуться макушкой, но он ведь привык — и машинально опускает голову, переступая через порог, а от каменного пола босым ступням обжигающе холодно. В маленьком домике на скале есть стол, тяжелый, из неструганного, но выглаженного временем и солью дерева, пузатый буфет, пара стульев с такими крепкими и надежными ножками, что кажутся недвижимым имуществом, тем самым центром, вокруг которого и построен дом. Но настоящим центром — непоколебимым основанием — мироздания оказывается кровать, которую Мастер замечает сразу же от порога. Широкая. Со свежими белыми хрустящими простынями. Горячая и красная от солнца и соли, не привыкшая к морю кожа, лопатки на белой постели, это ведь не… — Сиеста, — подмигивает ему Воланд с широкой хищной улыбкой и вдруг смотрит в упор, тяжело и тёмно, а Мастер краснеет, не только плечами и шеей, весь, всей не привыкшей к морю и любви кожей — но не удушливо, не стыдно. Предвкушением. Под этим солнцем ему не стыдно разводить в стороны колени на белом и хрустящем белье, не стыдно упираться затылком — отросшие волосы от морской воды спутались — в постель, не стыдно, а очень хорошо, правильно. И просить тоже правильно — до того, как предложат и дадут; он просит без сопротивления, без тоскливого кровянистого привкуса всех запретов на языке — на языке у Мастера вкус персикового сока и ещё соли, а чужие губы целуют его медленно, дразняще, жарко. Его разведенные без стыда колени — правое, а потом левое, его ключицы, чувствительное до мурашечной дрожи место под пятым ребром, внутреннюю сторону запястья, ямку под кадыком на горле, и это длится, длится до самой нужной боли и звенящего, умоляющего и хриплого стона в низкий каменный потолок. Кожа на животе стянута. Соль и персиковый сок, до обидного быстро — с первого толчка — привыкшая душа. На голых плечах у Мастера — чужая рубашка, в маленькое окно бьют косые низкие лучи закатного солнца, в руках у Воланда темная бутылка. — Всё есть правильно, мой дорогой, — говорит Воланд на закате, на закате у него прорывается акцент, Воланд разливает остаток вина по бокалам. И не улыбается. Мастер делает глоток, облизывает губы и почти не ставит ему этого в вину. Потому что Мастер просыпается. В его камере низко и угрожающе-монотонно гудит лампа, которая, в отличие от солнца, никогда не погаснет. Тело болит — от костей, измученных сырой лихорадкой, и жил, намотанных на чужие кулаки до кожи, покрытой следами: синяками, ссадинами. Свежими и не очень. Но это привычно, а вот на подушке, рядом с его лицом — косточка персика, и Мастер, торопливо и воровато, неудобно оглядываясь, быстро зажимает её в кулаке. Косточка от персика и несколько крупных белых песчинок впиваются ему в ладонь. Волосы у Мастера сбриты и тоже колются, если провести ладонью от затылка — гигиена. На допросе следователь обращается не к нему (это конвейер, следователи меняются, а он остается: на стуле, под лампой и с теплой косточкой, спрятанной между краем койки и стеной): — Правильно, Аристарх Платонович? «Все есть правильно», — откликается Мастер шепотом, разбитыми полчаса назад губами, улыбаясь мечтательно — своему. В тайнике есть персиковая косточка, и когда-нибудь у него будет карандаш, и где-то совершенно точно есть солнце, песок, вино, Ионическое море, Пифагор, белые хрустящие простыни, Италия. И Воланд. И будет роман.