Маковое поле

Когда Мира в девятнадцать лет поступила на архитектурный факультет, она подумала: с этого момента жизнь входит в нужную колею. Переезд в Вену, учеба в престижном университете, новые знакомства, насыщенная жизнь — яркий коктейль, разбавленный крохотной долей страха. Потому что половина немецких артиклей то и дело путалась, как бы Мира ни старалась запомнить. Потому что вдали от родителей она никогда не жила. Потому что не знала, сможет ли найти новых близких друзей. Немного страшно, но больше руки дрожали от нетерпения. Когда Мира гуляла по центральным улочкам в охровых тонах, задирала высоко голову, чтобы рассмотреть высокие шпили храмов, и щелкала дедушкиным пленочным фотоаппаратом, то представляла себя в сказочном городе. Хотелось зарисовать все. Каждый угол пряничных домов, каждый скол кирпича, каждый утонченный кусочек лепнины. Скопировать на плотные страницы скетчбука, выгравировать в своей памяти. Казалось, что сама Вена способна научить архитектуре лучше любого университета. Когда Мира встретилась с преподавателями своей мастерской, она почувствовала, как ее крылья воодушевления цепкими пальцами начали ощипывать. Пожилой профессор Боймер мог смело похвастаться густыми завитыми усами и страшно закостенелыми взглядами на архитектуру. Второй же преподаватель… Мире хотелось смутиться, опустить взгляд и больше никогда не смотреть в льдистые голубые глаза. Господин Хольцер. Александр Хольцер, как он представился. Молодой, красноречивый, но резкий. Мира могла поклясться, что он только закончил аспирантуру, а смотрел так, будто уже выискивал легкую добычу, которую можно быстро заклевать. Хольцер немного пугал Миру. Он напоминал шершавую, уложенную острыми неровностями штукатурку — заденешь случайно костяшками и раздерешь руки в кровь. — Мирелла Фабро, — из его уст ее имя звучало звонко и резко, совсем не мелодично. Мира подняла руку. — Итальянка? — Да, я из Сорренто, — зачем-то добавила она. — Маленький город возле Неаполя… — Анна Штайнер, — Хольцер продолжил перекличку ровным тоном, показав, что ему совсем неинтересно, откуда могла затесаться в группе одинокая итальянка. Мира прикусила язык. Профессор Боймер первые пару недель лениво улыбался, рассказывал занимательные истории о том, как они с другими профессорами изучали Афинский Акрополь, парк Сан-Суси́ и Версаль. Он покручивал усы, покашливал в кулак каждые десять минут, а иногда развязными шагами удалялся из аудитории и возвращался разве что к концу занятия. В это время Хольцер бодро вышагивал между столами мастерской и внимательно следил за работой каждого студента. Иногда он пренебрежительно хмыкал у кого-нибудь за спиной, иногда делал колкие замечания, а иногда и вовсе демонстративно проходил мимо, будто и говорить тут было нечего. Сделав два круга подробного обхода работ, он возвращался за стол, оправлял ворот черного гольфа, сдвигал карандаш так, чтобы тот лежал параллельно раскрытому журналу группы, и утыкался в книгу. За первые несколько занятий студенты поняли, что с Хольцером не стоит надеяться на панибратство или более лояльное отношение в силу возраста. Он абсолютно не воспринимал молодняк как себе подобных и четко расчерчивал границы. — Господин Хольцер, не могли бы вы помочь мне? — уверенная в себе красотка Лаура уселась на свободный стул за преподавательским столом близко-близко к Хольцеру. Заправила завитую прядь за ухо, перекинула ногу на ногу. Мира видела, как Хольцер выгнул бровь и поджал тонкие губы. — Профессор Боймер не разрешил мне в проекте делать такую консоль. Но я нашла несколько примеров с подобным приемом, смотрите, — Лаура двигает руку со смартфоном ближе к Хольцеру, будто ненароком касаясь его локтя. — Как думаете, вы сможете его переубедить? Хольцер мазнул нахмуренным взглядом по экрану, тяжело вздохнул и отчеканил: — Фрау Мюллер, если профессор Боймер вам не разрешил, значит, на то есть веская причина. Вы, наивные первогодки, только и можете, что залезть в Пинтерест и тыкать в красивые концептуальные картинки. Архитектура не стоит на одной только красоте, — Хольцер повернулся наконец к Лауре и пронзил ее острым взглядом. — В следующий раз я жду от вас стопку эскизов, а не картинки в телефоне. И не думайте больше подрывать авторитет профессора Боймера. Если при первом знакомстве студенты переживали за оценку старого усатого Боймера, то немногим позже поняли, что бояться следует слов Хольцера. Он не скупился на критику и не пренебрегал переходом личных границ. Конечно, он давал дельные советы и признавал хорошо выполненную работу. Однако стоило ошибиться — и выслушаешь много интересного в свою сторону. Заслужить уважение Хольцера — задачка со звездочкой. — Фрау Фабро, уберите свои цветные маркеры и чертите как подобает архитектору. — Фрау Фабро, ваши идеи годятся разве что для фантастических книжек, а не для реальной архитектуры. — Фрау Фабро, в каждой дорожке, в каждой ступеньке должен быть смысл. Не витайте в облаках! Мира видела, что Хольцер невзлюбил ее. Было ли дело в ее нереалистичных идеях или частых опозданиях, она не знала. Может, в слишком цветастых платьях, которые она так любила носить в пастельной Вене? Иногда ей казалось, что Хольцеру просто не нравились итальянцы. Однажды он спросил Миру, зачем она занимает драгоценное место в Венском университете, когда могла учиться в Миланском политехническом. В тот раз она знатно разозлилась: зачем вы занимаете пост преподавателя, когда могли чертить документацию в крохотном, никому не известном бюро? Иногда ей казалось, что Хольцеру просто не нравились художники. У Миры часто на пальцах расцветали яркие пятна подсохшей краски, и Хольцер смотрел на них с поджатыми губами. Однажды он спросил ее, поправив большие круглые очки на носу: — Вы больше художник или архитектор, фрау Фабро? Если первое, то нечего вам тут делать, поверьте на слово. Иногда ей казалось, что Хольцеру просто не нравились люди. Зачем он пришел преподавать, если каждый раз старается побольнее зацепить кого-нибудь? Будто бы ставит своей целью сократить количество студентов на факультете. Будто бы проверяет на прочность. Хольцер был одним из лучших студентов потока в свое время — Мира об этом догадывалась по уважению в глазах старших профессоров, но сплетница Лаура однажды подтвердила все красочным рассказом в университетской столовой. Хольцер учился по обмену в Гамбурге, Лондоне, Люксембурге. Проходил практику в английских и норвежских бюро. Сейчас он занимает должность главного архитектора проекта и работает с историческими объектами. На досуге — преподает. Высасывает кровь и душу из запуганных студентов, — проворчала тогда Лаура. Мира думает, что такой человек мог бы стать примером для подражания. К тридцати годам он набрал столько разнообразного опыта, каким далеко не всякий зрелый архитектор мог похвастаться. Хольцер мог бы вдохновлять. Мог бы, но при получении его комментариев о проекте всегда хочется только съежиться и забиться в дальний угол. Забыть напрочь о профессии мечты, забрать документы и найти себе другое занятие. Мира много рисует, она не может не рисовать. Не может не запечатлевать окружающий мир на бумаге. Дедушка с большими красными наушниками, мальчишка с щенком лабрадора в поезде метро — черной гелевой ручкой в скетчбуке. Пурпурный закат, разрезанный венскими шпилями, — плывущей акварелью на целый разворот. Студенты-архитекторы с ноутбуками в полупустой аудитории поздним вечером — Мира и их зарисует. Хольцер тоже попал на страницы личной истории Миры. Как же такого не удостоить отдельным листом? Для Хольцера — жирные линии угля. Уголь хорошо оттеняет его жесткие черты лица, ложится на вьющиеся русые волосы, спадающие на лоб. Мягкие. Мира уверена, что они мягкие на ощупь. Уголь легко растирается и пачкает другие страницы. Следы на пальцах, на ребре ладони, на шее. Жесткому человеку — мягкий материал. Иронично. Однажды Хольцер довел Миру до слез. Аудитория уже пустовала, занятие давно закончилось, но несколько студентов задержались для дополнительной консультации. Профессор Боймер радостно ускакал на обед, и один лишь Хольцер — ответственный! — остался на рабочем месте, чтобы ответить на вопросы по проектам. Мира была последней. Она видела, как устало Хольцер потирал в тот день веки, приподнимая очки, как убирал волосы со лба и нервно постукивал длинными пальцами по столу. Ничего хорошего в подобном состоянии от него ждать не стоило, но каждый раз — каждый чертов раз — Мира надеялась услышать от Хольцера что-то хорошее. Надеялась на похвалу. Скупую, сдержанную, в его стиле. Надеялась на подобие улыбки. Да хотя бы на удовлетворительный кивок! Пусть он признает ее. Мира Фабро ничем не хуже остальных студентов. — Опять рисовали и в своих фантазиях обитали, фрау Фабро? — Хольцер берет в руки чертежи. Мира почти стыдливо прячет вымазанную синей пастелью ладонь под стол. Вот привязался! И какое ему дело? — Ну, посмотрим, что тут у вас. В тот день Хольцер сказал, что она зря тратит его время. Он сказал Мире, что ей тут не место. Пусть поезжает в свой итальянский городишко и пишет картины. Некоторым студентам просто не дано. Некоторым творческим людям лучше остаться художниками, но не архитекторами. Плакать на глазах Хольцера — словно содрать кожу о грубую штукатурку. Его взгляд из-под очков царапает, его обтягивающий горло гольф раздражает. Хольцер не воодушевляет, он втаптывает в грязь. Мира Фабро пытается убедить саму себя, что она не бросит университет из-за одного высокомерного преподавателя. Она твердит, что дело не в ней, а в подходе. Так не должны преподавать, так не должны обращаться со студентами. Друзья соглашаются, мама поддерживает. Мира говорит себе, что Хольцер не достоин ее слез и она обязательно получит диплом Венского университета и станет успешным архитектором. Во что бы то ни стало она докажет ему. Будет подкидывать вверх шапочку бакалавра с едкой усмешкой на лице, когда он взглянет на нее. Мира Фабро не выдерживает и забирает документы в середине второго курса.

***

Возможно, Мира была какой-то неправильной итальянкой, но она не вернулась в солнечный Сорренто. Не вернулась к своей большой семье, к уютному домику на скалистом морском побережье, к удобной жизни в родных местах. Конечно, она скучала. Много плакала и переживала, сомневалась, справится ли, вечерами висела на телефоне с мамой и изливала ей душу. Летала домой на неделю, впитывала южный воздух и теплую поддержку семьи. Мира предпочла остаться в Вене. Что именно перевесило чашу весов, она точно сказать не могла. Перспективы большого города? Новые друзья и успевшая образоваться за полтора года привязанность к месту? Мира быстро привязывалась. Может, это просто был вызов самой себе? Попытка доказать, что она чего-то стоит? Что она не просто так начала эту новую жизнь в новой стране? Может, и так. Мира не стала архитектором. Она отучилась на искусствоведа, устроилась экскурсоводом в музей и писала картины. Несколько удачных выставок, неплохая работа, уютная студия в восточной части Пенцинга — и жизнь заиграла новыми красками. Учеба не выжимала столько сил и нервов, как это было на архитектурном. Возможно, это та самая нужная колея? За три года неуверенность в знаниях языка ушла, Мира обросла знакомствами, набила несколько татуировок и сменила цвет волос несчетное количество раз. Полюбила вставать на рассвете и прогуливаться по пустующему от туристов городу, обставила квартиру множеством суккулентов, опробовала почти все доступные в Вене марки масляных красок. Она училась по-настоящему любить жизнь. Мира умела с огнем в глазах и широкой улыбкой рассказывать про жизнь Густава Климта и историю создания Сецессиона. Иногда запиналась и сбивалась, потому что слова не поспевали за ходом мыслей, но посетители музея находили это очаровательным и всегда оставались довольными. «Прелестная молодая девушка рассказала много интересных фактов. Все бы экскурсоводы умели так заинтересовать!» — писали в книге отзывов туристы. Ей нередко делали комплименты и с истинным интересом задавали вопросы. Мира хорошо делала свою работу. Нет, не так. Мира Фабро отлично делала свою работу. Поэтому она совсем не ожидала, что в одну из рабочих суббот словит на себе знакомый холодный взгляд из-под больших круглых очков. Оценивающий. Проверяющий. Тот, из-за которого собьется на мгновение и вмиг ощутит нервные мурашки по спине. Совсем не ожидала, что после экскурсии услышит за спиной: — Вы все так же витаете в облаках и путаете предлоги, фрау Фабро, — Хольцер смотрит раздражающе снисходительно. На нем элегантный темно-зеленый джемпер и черный костюм. Пиджак распахнут, руки в карманах. — Так и не выучили отличия австрийского немецкого от немецкого Германии. Мира выдыхает, разворачивается всем телом к нему. Ей уже 24, Хольцеру перевалило за 33. У Миры пушистые кудряшки до плеч и никакой косметики на лице — она научилась любить себя любую. У Хольцера прибавилось морщинок вокруг глаз и на лбу, подбородок заострился. По-прежнему гладко выбрит, по-прежнему поджимает тонкие губы. Очки на изящной серебряной цепочке. Она уже давно не его студентка, но липкое чувство пробирается вверх по позвоночнику и сковывает лопатки. — Возможно, я просто каждый раз надеюсь, что появитесь вы и укажите мне на ошибки, господин Хольцер, — Мира улыбается и склоняет голову к плечу. — Дерзите… Что ж, наверное, я заслужил, — Хольцер разводит руками и с любопытством рассматривает ее. — Не думал, что увижу вас экскурсоводом в Сецессионе. Вы все еще пишете картины? Мира теперь тщательно смывает краску с ладоней: в музей нужно приходить опрятной и чистой. — Пишу. Выставляюсь. Продаю. — Вот как, — Хольцер отчего-то усмехается. — Значит, я был прав. Вы художник. Не архитектор. — Поэтому вы так со мной обходились? — Мира медленно закипает. — Унижали, вдавливали в пол мою самооценку просто потому, что, по вашему мнению, не подхожу под критерии профессии? Это не вам решать. — Я лишь упростил вам жизнь. Если бы вы работали в бюро, как думаете, смогли бы так много времени уделять искусству? — Хольцер поправляет очки указательным пальцем. — А я скажу — нет. Зато теперь вы на своем месте. Мира закатила глаза и покачала головой. Не хотелось этого признавать, но в чем-то Хольцер был прав. Долгое время она убеждала себя и твердила, что дело было лишь в едких комментариях преподавателя, которые задавливали в ней желание и силы проявить себя. Но позже, спустя годы размышлений, Мира призналась сама себе: она никогда не была бы полностью счастлива в строгой профессии архитектора-проектировщика. Ей тесно в этих рамках, будто цепями сковали, душно. Слишком много давления. Там хорошо таким, как Хольцер. Однако Мира не готова признавать это перед ним. Не после бессонных ночей, не после постоянной тревоги, не после приемов у психотерапевта. Хольцер даже не осознавал, как сильно мог задеть ее резкими словами в те годы. — Я не буду рассыпаться в благодарностях, если вы намекаете на это, господин Хольцер. — Александр, — он рассматривает ее пристально. Скользит взглядом по жемчужным серьгам в ушах, по воздушной молочной блузке, по множественным тонким кольцам на пальцах. Словно совсем не так представлял себе Миру Фабро. — Просто Александр. Я больше не ваш преподаватель, а вы не моя студентка. Более странным, чем пересечься с Хольцером вне стен университета, в музее искусств, казалось только звать его по имени. Мира трехлетней давности ни за что бы не смогла переступить эту черту, но Мира настоящая… Она готова была доказать Хольцеру, что он ни капли не пугает ее. Что он совсем не задевает ее своими вопросами и пронзительным взглядом. И что ей совершенно неважно, как о ней думает этот заносчивый преподаватель. Поэтому она взяла со стола в холле брошюрку и протянула ее Хольцеру. — В таком случае, если вы заинтересованы, приходите на мою выставку через неделю, — Мира приподнимает подбородок и задорно смотрит прямо в глаза, — Александр. А вы? Часто ходите один по музеям? — Я не говорил, что один здесь, — Хольцер оборачивается и бросает взгляд в сторону гардероба. В проходе Мира подмечает высокую брюнетку с плащом на плече, которая в ожидании листает что-то в телефоне. Не один, значит. Он раскрывает брошюру и просматривает ее несколько мгновений. Достаточно, чтобы у Миры сердце в пятки ушло от осознания, что Хольцер смотрит сейчас на миниатюры ее картин и оценивает в своей голове. О чем он думает? Что она посредственна? Бездарна? Слишком абстрактна? По лицу Хольцера ничего не прочесть. — Свой набросок я тоже там увижу? Мира сглатывает. Вспоминает про старую зарисовку черным углем. Конечно, он не мог не заметить. Хольцер, наверное, на парах только и ждал, когда Мира уткнется в скетчбук, чтобы сделать ей замечание. Впрочем, вряд ли она бы заслужила подобное внимание. — Не увидите. Его можно только купить, и цена вам не понравится. Хольцер хмыкает. Ленивая усмешка растягивает губы. — Я приду.

***

Среди пестрых картин Мира передвигается изящной тенью. Сегодня все внимание должно быть сосредоточено не на ней, но на ее произведениях. Мира собиралась вовсе надеть рубашку и брюки, но в последний момент передумала. Она отказывалась выстраивать в голове мысль, что именно присутствие Хольцера на выставке так будоражило сознание и заставляло переживать. Отказывалась признавать, что ей хочется выглядеть достаточно элегантно, чтобы он засмотрелся. Достаточно женственно и откровенно, чтобы он словил себя на странных порывах. Ее вовсе не интересует Хольцер как мужчина. Мира лишь хочет доказать ему, что она гораздо лучше, чем он думает. Не только ее работы, но и она сама. Пусть пожалеет обо всех словах и о том, что стал главной причиной ее ухода из университета. При этой мысли Мире хочется фыркнуть — он ведь наверняка даже не подозревает о своей роли. Вероятно, думает, что она попросту не выдержала нагрузки и решила искать себя в другом. На теле Миры скользит и переливается черная шелковая ткань коктейльного платья. Тонкие бретельки оголяют плечи, босоножки на каблуке придают роста. На губах матовая шоколадная помада. Мира знает, что выглядит хорошо, но по какой-то странной причине у нее все равно подрагивают пальцы, когда она ждет его внимательного взгляда. Хольцер приходит ровно к открытию. Он всегда пунктуален. Он всегда в костюмах. Строгость и утонченность сквозят, пронизывают, привлекают. Мира бы не удивилась, если он действительно не любит цветастые платья. А черный шелк? Их взгляды пересекаются всего на пару секунд. Хольцер приветственно кивает из противоположного конца зала, Мира чуть улыбается и смотрит испытующе. Хольцер изучает, и она может поклясться, что чувствует цепкий взор на себе — как он касается крупных серег, задевает бретельки, скользит по талии и оглаживает бедра. Медленно. Смакуя. Пальцы тянутся к бокалу шампанского. Мира отворачивается и довольно растягивает губы в усмешке, а затем как ни в чем не бывало уделяет время всем посетителям, которые желают с ней поговорить. У нее сегодня есть дела поважнее, чем словесное фехтование с бывшим преподавателем. Сегодня у Хольцера нет никакой власти. Мира выделила ему всего десять минут. Он не достоин большего внимания. Это же Хольцер. Она прошлась с ним вдоль галереи и рассказала вкратце о картинах. Ожидала насмешек и скепсиса, но Хольцер говорил мало. Говорили его глаза. Мира уже поняла, что слова слушать не стоит. Глаза же рассматривали с интересом, сосредоточенно. — У вас красивый взгляд на человеческое тело, — выносит вердикт Хольцер в конце. — Очень эмоциональный. Губы Миры дрогнули в улыбке. Она пишет много обнаженных фигур. Гармоничные линии человеческого тела восхищают. Они разные: гибкие, острые, мягкие, ломаные, плавные. Мира думает, что люди прекрасны и старается передать эту красоту на холсте. У нее были разные модели, но Мире нравятся они все. Интересно, каково бы было написать Хольцера? Что скрывают строгие пиджаки и клетчатые пальто? Есть ли у него татуировки? Наверняка нет. А детские шрамы? Как он их получил? Сколько родинок на груди? — Писать без эмоций — путь в пустоту, — только и отвечает Мира. — Вы же вкладываете себя в собственные проекты? Если выполнять все по одной лишь указке и строгим правилам, то получится нечто тусклое, пустое. Мертвое. — В архитектуре нельзя вкладывать себя в больших количествах, — отрезает Хольцер. — Архитектура — для людей, не для творца. Она должна быть понятной, удобной, податливой. Меньше дерзости, больше рамок. — Но частица творца все же уместна, согласитесь? Хольцер скептично ухмыляется, но соглашается. Они разговаривают об искусстве, о рамках, о работе, и Мира совсем забывает о том, что пару лет назад могла нервно грызть ногти на консультации у Хольцера. Сейчас они были на равных. А потом Хольцер, будто невзначай, пригласил ее в Бельведер. Бросил непринужденно: — Не все же вам рассказывать про Климта, можно и самой побыть зрителем. Мира бывала в Бельведере не раз, но побывать в Бельведере с Хольцером и иметь возможность спорить с ним, не боясь получить заниженную оценку за проект, — шанс один из тысячи. — Сначала вы делаете все для того, чтобы я бросила учебу, а потом приглашаете меня на свидание в музей? — удержаться от издевки тяжело, и Мира спускает себя с поводка. Хольцер наверняка закатит глаза и передумает. — Плохой из вас преподаватель. — Я больше не ваш преподаватель, повторюсь, — он смотрит серьезно. Слишком серьезно, а Мире хочется все свести к шутке. — Значит, вы не отрицаете, что это свидание? — она усмехается, словно проверяет Хольцера. Теперь эта игра доступна обоим. Мира готова гнуть его в разные стороны и смотреть, как скоро он сломается. — Не отрицаю, — Хольцер приближается на шаг и глядит прямо в глаза. Пронзительно, без тени смущения. Тонкие прорези морщинок будто мраморные прожилки. Хочется прикоснуться. — А как же та женщина, с которой вы были в Сецессионе? — Переживаете? — Было бы из-за чего. Мне любопытно, что у вас на уме. — Хм, — он снова задумчиво хмыкает. — Вот и узнаем. Мира уверена, что ему понравилась выставка. И не только выставка.

***

Оказалось, что Хольцер совершенно не любит Климта. Оказалось, что он тоже фотографирует на пленку и даже умеет проявлять ее — отец научил. Оказалось, он очень хорош в постели. Мира точно не знает, как так вышло, что она сейчас лежит на охровых льняных простынях в просторной квартире Хольцера. За окном вид на зеленый парк в мягких утренних лучах. Хольцер живет на противоположной стороне Дуная в тихом малоэтажном районе. Говорит, не любит городской шум. У него винтажная мебель в квартире и пестрые ковры. На книжных полках архитектурные журналы и книги, немного классики и коллекция камней — с рабочих объектов насобирал, не иначе. В спальне абсолютный порядок, все на своих местах. Кроме черного кружевного белья Миры и платья, брошенных у кровати. Бутылку из-под вина и бокалы уже убрал, а ее одежду не тронул. Мире вино не очень понравилось, Хольцер любит сухое. Но не вино вчера было главным. Он появляется в спальне, когда Мира пытается приподнять себя с кровати. Он в одних лишь пижамных штанах и очках. Хольцеру невероятно идут эти чертовы очки на сонные глаза и кружка кофе в руке. — Выспалась? — он старается не подавать виду, наигранно облокачивается о дверной проем. Напряжен. Мира выдыхает и едва не улыбается. Если Хольцер напряжен из-за прошедшей ночи, то пусть из них двоих волнуется кто-то один. Это не будет она. — Да. У тебя удобный матрац. Выскользнуть из-под одеяла и легко пройти к двери. На каждом сантиметре кожи ощущается цепкий взгляд. Больше не царапает, теперь обжигает. Мира задерживается у плеча Хольцера. — Это было очень хорошо, — шепот у его уха. От Хольцера пахнет кофе и освежающим гелем для душа. — Но у нас ничего не выйдет. Он снова усмехается, мышцы расслабляются. — Я не завожу отношения с бывшими студентками… — Да, только спишь с ними. — … тем более художницами. Мира фыркает и закатывает глаза. Хольцер умеет доставлять удовольствие, но он все еще высокомерный мерзавец. Единственно правильное решение — выжать из этой ночи все самое лучшее. Поэтому Мира закрывается в ванной и нежится под теплым душем почти час. Вспоминает вчерашний вечер. Хольцеру нравятся Клод Моне и Эгон Шиле. Мимо толпы туристов перед «Поцелуем» Климта он проходит с пренебрежительным хмыканьем. Культ Климта — то, что он не любит в Вене. Сам Хольцер родился в маленьком городке где-то в Верхней Австрии. Там, где Альпы еще не такие высокие, но виды уже потрясающие. Про свою семью он говорить не любит, но с интересом слушал, когда Мира перечисляла собственных братьев и сестер, дедушек, бабушек, кузенов и дальних родственников. Хольцер любит больших собак и не воспринимает котов — считает их бесполезными. Он бы завел себе бернского зенненхунда или немецкого дога, но хочет для начала переехать за город. Обожает дорогие качественные часы, предпочитает не экономить на внешнем виде. Но это Мира и так знала. Хольцер всегда выглядит элегантно. Неудивительно, что он так к ней относился. Может, относится до сих пор. Хольцер не переносит небрежность, рядом с ним она — ходячий хаос. Ну и пусть. Не жить же ей с ним. Всего одна ночь, которую каждый из них забудет уже на следующий день. Даже если было так хорошо. Даже если держать Хольцера вчера вечером под локоть по дороге к его дому было соблазнительно приятно. Даже если сознание будоражат ночные картинки. Широкая грудь прямо перед ней. Его пальцы у нее на губах. Мышцы шеи перекатываются под блестящей от пота кожей. Смотреть на Хольцера сверху — непередаваемое удовольствие. Мира хватает гель для душа. Что-то с цитрусами. Пахнет хорошо. — Какое полотенце я могу взять? — она кричит через запертую дверь. Пауза. — Кто сказал, что ты можешь взять полотенце? — в его тоне смешливая издевка. — Я могу выйти мокрой и тебе придется бегать со шваброй за мной. Мира слышит недовольное бурчание и усмехается. Не такой уж Хольцер и страшный. — Красное, на полке вверху лежит. Красное едва прикрывает бедра. Случайность?.. Ну и пусть. С намоченных концов кудряшек капли падают на остывшие плечи. Мира непринужденно проходит на кухню, где на столешнице уже ждут чашка кофе и омлет. Заботливо. Хольцер окидывает ее взглядом с головы до ног. Полотенце задирается при каждом движении, красный идеально дополняет ее смуглую кожу и темные глаза — Мира все это знает. — Всегда так долго в душе сидишь? — Только в квартирах бывших преподавателей после одноразового секса, — Мира опирается локтями на кухонный островок и отправляет вилку с кусочком омлета в рот. Уголки губ приподнимаются. — Вкусно. — У меня сегодня авторский надзор на объекте, — Хольцер отрывает взгляд от ее бедра и уходит в спальню. Говорит громче: — Доедай быстрее. Мне еще на заправку нужно. На заправку. Значит, на машине. Хольцер представляется за рулем чего-то дорогого, из немецкого автопрома. — Подбросишь до центра? — Мира делает глоток кофе. Морщится и бросает еще два кубика сахара. Билеты в Бельведер, вино, отличный секс. Завтрак почти в постель, кофе. Неужто Хольцер все это время скрывал нормального человека под личиной эгоистичного преподавателя? — Еще чего. Не по пути. На трамвае доедешь. Показалось. Все еще мерзавец. Перед выходом он помогает Мире надеть плащ. Поправляет волосы, попавшие под воротник. Мира старается не думать о том, что Хольцер хотел коснуться ее волос. Он просто пытается быть джентльменом. — Готова? — смотрит на нее почти равнодушно. Почти. Мира задерживается на нем взглядом чуть дольше положенного. Смахивает невидимую соринку с его пиджака, проводит пальцами по плечу. Пиджаки скрывают красивое тело. Мира с удовольствием бы его написала. Широкими мазками, толстым слоем краски, текстурно. — Да. Они выходят из лифта и прощаются так, будто увидятся уже вечером, но оба знают, что это неправда. Оба постараются забыть о прошедшей ночи, и неизвестно, встретятся ли вновь хоть когда-нибудь. Мира останавливается перед подъездом, чтобы посмотреть в телефоне, как ей добраться до центра. Свежий воздух окутывает с головой и выдирает из омута вчерашнего вечера. Как же глупо. Будто Мира снова наивная первокурсница, которая увидела странный эротический сон с преподавателем. Только это реальность. Да еще и с Хольцером. Красотка Лаура разнесла бы эту сплетню по всему университету в момент. Гаражная дверь поднимается, на дорогу выезжает черный Мерседес. Хольцер смотрит перед собой, на Миру даже не взглянул. Спешит по своим серьезным взрослым делам. Мерзавец.

***

Они не видятся полтора года. Не общаются, не списываются, даже не вспоминают друг про друга. Нет, Мира соврет, если скажет, что не думала о Хольцере. Еще как думала. Однако дальше нелепых фантазий дело не зашло. У Миры музей, выставки, картины и модели. Она хочет открыть собственную студию и преподавать живопись. Хочет объездить Европу и фотографировать на пленку людей, дворцы и замки, горы и пляжи. Мира ходит на свидания и пишет фигуры своих муз — иногда мужчин, иногда женщин. А потом объявляется Хольцер. Снова как снег на голову, в этот раз по рабочему вопросу. Предлагает расписать стену в баре, который проектирует в здании бывшего пивоваренного завода. Говорит, что показал клиентам работы Миры, и они пришли в восторг. Готовы платить втридорога. Вообще-то Мира Фабро берет подобные заказы за редким исключением. Она не любит проекты, где главное — угодить клиентам, а те чаще и сами не знают, чего хотят. Но это же Хольцер. Вспомнил ли он о ней только по той причине, что ему нужен художник? Мира сомневалась. Им с Хольцером не сработаться, это исключено. Они слишком разные. И он это понимает. Должен понимать. Однако вот они здесь. Мира сидит на стремянке в странной поломанной позе и колдует кистью по молочной стене. Банка с синей краской, тряпки, валики и другие кисти разбросаны рядом на еще одной такой же складной лестнице. В подобном амплуа Хольцер ее еще не видел. Потертый джинсовый комбинезон, старые кеды, волосы убраны в пушистый пучок. Краска поселилась на пальцах, запястьях, шее и даже на лбу. Мира пыхтит от сосредоточенности. Эталон всего, что так не любит Хольцер. Неопрятная, заляпанная краской. Он стоит где-то за спиной, и Мира чувствует его сверлящий взгляд. «Я не хожу в черных шелковых платьях, Александр. Это было исключение». — Слишком холодный синий, — его голос холодный, а не этот синий. — Сюда нужен теплее. Надо новую краску брать. — Не надо. Это хороший синий. Краска высохнет и оттенок изменится. — Не держи меня за дурака. Даже с учетом просушки он слишком холодный. — А я говорю — нормальный, — Мира оборачивается в раздражении. — Вся композиция сложится. Я проверила цвета на палитрах с десяток раз. Хольцер недовольно цокает. Им не сработаться. Мира повторяет это про себя как мантру, потому что отголоски вечного недовольства Хольцера со студенческих времен звенят в ушах. Она знает, что сделает свою работу на отлично, но Хольцер… Хольцер настораживает. Заставляет напрягаться всем телом и искоса поглядывать в попытке словить искреннюю реакцию. К удивлению Миры, он остается довольным. В последний день совместной работы Хольцер приглашает ее на ужин. В черном Мерседесе пахнет хвоей и хочется рассматривать сосредоточенный профиль водителя. Когда загорается красный, голубые глаза вопросительно смотрят на нее. — Ты снова пригласил меня на свидание, — отвечает Мира на невысказанный вопрос, проверяет. — Я везу тебя на ужин. — И этот вечер закончится на ужине? Уголок губ Хольцера приподнимается. Мира не понимает его намерений. Она все еще помнит ту элегантную женщину, с которой Хольцер был в Сецесссионе в их первую встречу после университета. Мира совсем не такая. Она не из тех, кого Хольцер позовет на второе свидание. Впрочем, отказывать ему желания нет. — Тебе же понравилось в прошлый раз? — у Хольцера собираются морщинки вокруг глаз, прежде чем он возвращает внимание к дороге. Настроен легко и непринужденно, и Мира вновь пытается прочесть, что у него в голове. — Прошлый раз был полтора года назад, — напоминает она. — Мы выпили вина, ты был меньшим грубияном, чем обычно, а я… просто заскучала. — Уверен, я был довольно мил. — Хольцер, ты мерзавец, каких еще поискать надо, — Мира смотрит в окно и улыбается. Она могла бы высказать ему сейчас все, что думает. Но вместо этого лишь выпаливает: — Я поеду к тебе только с условием, что ты довезешь меня утром до дома. — Мы можем поехать сразу к тебе. — Еще чего, — она фыркает. — Я не вожу бывших преподавателей к себе домой. Не хватало впустить его в свое беспорядочное личное пространство. Там краски, разбросанные коробки из-под доставок и незаправленная постель. Пропитывать стены недовольством Хольцера совсем не хочется, иначе придется съехать. Мира заказывает пасту с морепродуктами, Хольцер — стейк с овощами. Она пьет красное вино, он — апельсиновый сок. Мира быстро расслабляется и на пьяную голову выдает Хольцеру все: что у нее нового, какие планы на жизнь, какие выставки в графике, как она разошлась с предыдущим мужчиной. Будто и не было никакого барьера между ними. Будто и не было года с половиной разошедшихся путей. По какой-то причине Мире с ним легко. Работать — сложно до изнеможения, в остальном же словно разгадывать ребус в ежемесячном выпуске нелепого журнала. С бокалом алкоголя только веселее и хочется смеяться от абсурдности ситуации. Дома у Хольцера становится совсем не до смеха. Среди его строгого порядка и стильной мебели все теряется в приглушенных стонах и поцелуях-укусах. Зубы стягивают кожу на плече Миры, длинные пальцы Хольцера пробегаются по позвонкам и заставляют выгибаться всем телом. Хочется убирать его мягкие пряди со лба и прикусывать наконец-то не сжатые губы. Опьяневший разум молчит, и Мира отдается без остатка, когда Хольцер скрещивает ее запястья над головой, прижимая к подушке. — Признай, что тебе нравятся художницы, — Мира усмехается и тут же не сдерживает стона, когда он проводит пальцами по чувствительному месту ниже коленной чашечки и повторяет путь губами. — Еще тогда засматривался на меня, да? Поэтому хотел, чтобы я бросила учебу? — Не неси ерунды, — Хольцер тяжело дышит. — Хочу, чтобы ты кричала. — Заставь меня. Перед сном Мира не выдерживает и утыкается Хольцеру в бок — его запах преследует, и хочется надышаться им вдоволь перед тем, как они снова распрощаются на год или больше. Может, навсегда. Она засыпает, ощущая, как его пальцы лениво, чуть небрежно перебирают ее волосы.

***

Случайные встречи с Хольцером вскоре перестали быть случайными, и Мира затруднялась ответить, в какой именно момент между ними повисло негласное решение. Просто раз в несколько месяцев она вновь оказывалась у Хольцера в квартире. По разным причинам: будь то мероприятие, на которое пригласили обоих, или общие знакомые. Бывало, что одному из них становилось попросту скучно. Не с кем было сходить на открытие новой выставки или форума — оба лукавили, творческих знакомых хватало. Однажды Мира была в поиске новых моделей и каким-то совершенно мистическим образом смогла уговорить Хольцера попозировать. Он долго упрямился, отрицательно мотал головой, фыркал и плевался ядом, но все же сдался. Тогда Мира поняла, что обзавелась некоторым влиянием на него и не могла перестать победоносно усмехаться. Хольцера же, кажется, это только заводило, потому что секс в ее мастерской Мира вспоминала еще долго. Поводов для встречи можно было выдумать огромное количество, а иногда это казалось единственно верным решением. Например, когда в 27 лет Мира уволилась из музея, бросила все силы на творчество и быстро выгорела от давления. Оказалась почти на мели, не знала, куда себя приткнуть и что делать. В тот год она закурила и снова начала ходить на приемы к психотерапевту, хоть и была уверена, что познала полнейшее умиротворение. Однако звонок от Хольцера выбил из-под ног, казалось, последнюю опору. Буквы его ненавистной фамилии на дисплее собирались выжечь ей глаза. — Тебя только не хватало, — Мира отключила звук и сжала телефон в ладони. Мысль о том, что Хольцер застанет ее в подобном состоянии — безработной, потерянной и застрявшей где-то на стыке своих мечт и жестокой реальности — душила и пульсировала в висках. Снова в облаках витаете, фрау Фабро? Вы художник. Не архитектор. Теперь вы на своем месте. — Иди к черту! — телефон летит на кровать. Мерзкое чувство, будто Мира подвела всех вокруг, ярче всего материализуется почему-то в образе Хольцера. Он не настойчив, второй звонок проходит только через пару дней. Из них двоих никто никому не обязан, у каждого своя жизнь и свои проблемы. Мира не отвечает снова. Чтобы выдерживать подколки и высокомерное фырканье Хольцера, ее настроение должно перепрыгивать планку «выше среднего». Не тот случай. Не то время. Хольцер пишет сообщение еще через день. Говорит, что не смог дозвониться, и спрашивает, хочет ли Мира съездить с ним на объект. «Тебе понравится». Она не отвечает. В этот момент странные отношения с Хольцером кажутся очередным поворотом не туда. Раз в пару месяцев Мира спит с бывшим преподавателем. Она знает его квартиру наизусть — каждый уголок, каждый чертов кирпичик с рабочих развалин, каждую пленочную фотографию в рамке. Но дальше этого никто из них не зайдет. Хольцер знакомится с женщинами ему под стать и пытается строить взрослые отношения. Такие, которые закончатся романтичным предложением руки и сердца где-нибудь во Франции или Португалии. И покупкой загородного дома, где можно завести бернского зенненхунда. И двумя детьми, которые будут учиться в самых лучших венских школах. Мира Фабро не годится для этого. Ей не нужны серьезные отношения, ей хочется творить и вдыхать жизнь полной грудью. Вот только сейчас, именно сейчас, временно у нее не получается. Ничего не получается. И нелепые, несуразные, ничего не значащие отношения с Хольцером только сильнее толкают за грань, где все неправильно и не так. Мира перестанет отвечать, Хольцер сдастся, и они потеряют связь снова. А через год, когда она придет в себя, уже будет стыдно, и Мира ни за что не позвонит ему. Так они и закончат. Мире от своей уверенности становится горько. Однако Хольцер превосходит все ожидания. Мира даже не сразу осознает, спит она или нет, когда рано утром видит его фигуру в намокшем пальто и с запотевшими очками у себя на пороге. Потому что не может быть такого, чтобы Хольцер не смирился с пропущенными звонками и решил самостоятельно проверить, что происходит. Потому что они оба не такие. Они не лезут в личную жизнь друг друга. — Ты не отвечаешь мне уже неделю, — грубый голос с порога прибивает. Мира оттягивает толстовку и обхватывает себя руками. — Что случилось? — И тебе доброе утро, — она поправляет волосы и думает, что надо было все-таки помыть голову вечером. Продолжает непринужденно: — Ничего не случилось. Времени не было. Хольцер прищуривается и, несмотря на слабый протест, проходит в квартиру Миры, запирает дверь. — Ты забросила все страницы в соцсетях, давно не анонсировала выставки, — он принюхивается. — И у тебя в квартире пахнет сигаретами. Поэтому спрашиваю второй раз: что случилось? Уставший выдох вырывается из груди Миры. Не хватает сил даже проанализировать сказанные им слова. Неужели Хольцер так интересуется ее творчеством? Следит за выставками? Чушь какая-то. Он снимает пальто, вешает на крючок, разувается. Мира не хочет, чтобы он оставался и видел ее такой. — Всего лишь небольшой кризис, ничего серьезного. Давай ты не будешь играть в заботливого папочку, ладно? Его уверенные шаги в сторону кухни вынуждают Миру сжать переносицу. Хольцер осматривается, скользит взглядом по горе немытой посуды в раковине, расставленным по разным поверхностям кружках с остатками кофе, заполненной пепельнице на подоконнике. Первый порыв — судорожно начать прибираться, и Мира даже хватает коробку из-под пиццы, но не доносит до ящика с мусоркой. Кладет обратно на столешницу. Оборачивается с вызовом. — Что тебе нужно? Я не в настроении для секса, если ты тут за этим. Кофе тоже не предложу, — она выразительно оглядывает кухню, — чистых чашек нет. — И как давно ты находишься в этом своем… кризисе? — Хольцер выдерживает колючие реплики с достоинством. Конечно, он и сам в них мастер. Цепляется взглядом за смятые наброски на полу в гостиной зоне, за хаотичные мазки краской на холсте на полу. — Пожалуйста, не делай вид, будто тебе есть дело. Мира устала. Ей не хочется разочаровываться снова. Не хочется случайно поверить, что Хольцер забеспокоился, словно они не просто спят. Словно есть нечто большее. Это не так. — Мирелла, — кажется, он разозлился, — у меня горят несколько проектов, сегодня по расписанию стоят пары у выпускников, которым необходима консультация по диплому, а вместо этого я на другом конце Вены у тебя дома. Делай выводы. Горячая волна стыда накрывает с головой. И снова Мира чувствует себя провинившейся студенткой рядом с ним. — Извини. Я просто… устала, запуталась, — она без сил опускается на диван. — Мы можем поговорить об этом? Слабый кивок срывается раньше, чем Мира успевает подумать. Нет сил сопротивляться. Хольцер садится рядом. Не слишком близко, не слишком далеко. Не трогает, только внимательно слушает. И она рассказывает ему все. Оказалось, это легко — излить ему душу. Будто камень снять с плеч. Потому что Хольцер не осуждает, не задает слишком личные вопросы, не давит — только слушает и кивает. Иногда лишь аккуратно подталкивает к продолжению, когда Мира зависает в мыслях и ныряет слишком глубоко в себя. — Тебе нужна помощь? — только задает он вопрос в конце. — Финансовая или…? — Нет, я не возьму от тебя деньги, — Мира перебивает и упрямо качает головой. — Мне родители помогают временно, все в порядке. И я хожу к психотерапевту. Он что-то удовлетворительно мычит себе под нос. Повисает тишина, и Мира точно не знает, что следует делать с Хольцером в подобной ситуации. Такого раньше не было. Обычно они много говорят на разные темы, но только не про личные переживания. Обычно они сидят на диване у него дома с бокалами чего-то алкогольного, и он поглаживает ее колено. Сейчас все иначе. Хольцер поднимается и подходит к ее недописанному холсту. Всматривается в хаотичные мазки. Их много, они мелкие, разных цветов. Смешиваются во что-то абстрактное, не совсем понятное. Мира и сама не знает, что она пишет на этой работе, будто кисть повинуется исключительно эмоциональным порывам. — Пуантилизм, — заключает Хольцер и склоняется ближе. — Больше похоже на мозаику, чем на живопись. Потянуло на ювелирную работу? — Я и сама не знаю, на что меня тянет. Мысли в голове беспорядочные, вот и мазки — такие же. — Это только кажется, что беспорядочные, — хмыкает он, затем выпрямляется и отходит на шаг. — А издалека проявляется образ. Выглядит как цветочный луг, и где-то там, вдалеке, озеро, которое сливается с небом. — Думаешь? — Мира скептична. Ей уже давно разонравилось, что она пишет. — Да. Похоже на «Маковое поле» или «Розы под деревьями». Мира с любопытством склоняет голову вбок, приподнимает уголок губ и смотрит на Хольцера. — Ты же не любишь Климта. — Ты любишь Климта, — только и отвечает Хольцер. Он разворачивается к Мире. — Его пейзажи другие. Это не то, что принесло ему славу, а то, что он писал для души. — Знаешь, у некоторых «Маковое поле» вызывает тревогу. Климт использовал противоположные цвета. Казалось, они не могут быть рядом в таких количествах. Если смотреть вблизи, то все выглядит как сумбурное месиво. Глаза разбегаются. Но если присмотреться издалека… — Проявляются контуры, и все становится на свои места, — заканчивает Хольцер. — Мне нравится «Маковое поле». Хольцер больше не задерживается. Одевается, поправляет волосы, стоя перед зеркалом у выхода. Мира прислоняется к стене и наблюдает. — Не пытайся превратить свою страсть в работу, — говорит он напоследок. — Пиши для себя, отпусти поводок. — Но ты же сделал это. У тебя получилось совместить страсть и работу. — Это не так, — Хольцер отводит взгляд. — Теперь это просто работа. Те эмоции уже позабылись, — он замолкает на минуту. — Не хочу, чтобы с тобой было так же. Целовать Хольцера без намека на продолжение непривычно. Освежающе. Как испить лимонной воды в летнюю жару. Он и сам на миг теряется. — Спасибо за… — Мира заправляет прядь волос за ухо. — За все. — В следующий раз отвечай на звонки, иначе я снова приеду, — бросает он перед выходом. — Ладно, — она улыбается и думает, что соблазн не отвечать очень велик.

***

— Напротив Ренуара! Я присяду здесь. — Посмотри в мою сторону. Свет красивый. Рычаг взвода поворачивается. Хольцер жмет на спусковую кнопку. Тихий щелчок. Снова отводит рычаг, приближается на два шага. Делает портрет, потому что Мира красивая. — И еще рядом с «Девами». Вот тут. — Снова Климт… Мира хочет фотоколлекцию со всеми его картинами. «Девы» хранятся в Национальной галерее Праги, а в Праге она до этого не была. На Староместской площади тихо, здания с рыжей черепицей прячутся за полупрозрачной туманной вуалью. В ноябрьские будни туристов немного. С неба моросит, но Мире все равно — кудряшки ютятся под полями бордовой шляпы. На ней длинное зеленое пальто из какого-то винтажного магазина и шарф в горошек. Мира любит цвет. Ей 29, ему — 38. Хольцер открыл собственное бюро, но продолжает преподавать. Когда Боймер ушел на пенсию, Хольцер стал старшим преподавателем в его мастерской. Мира учит живописи начинающих и вернулась на полставки в Сецессион. Писать картины стало намного проще. Из творческого кризиса ее вытянул именно Хольцер, и Мира до сих пор гадает, что сподвигло его на решительные действия. После внезапного визита к ней домой она была уверена, что забудет про Хольцера еще на пару месяцев как минимум. Однако тот уже через несколько дней вытащил ее в малоизвестную галерею, чтобы «развеяться и поймать вдохновение». А затем через неделю в парковый ансамбль Шёнбрунн. Стоял поздний октябрь, под ногами шуршали намокшие после дождя листья кленов. Голые ветви деревьев тянули свои кривые пальцы к сизому небу. С Хольцером было тепло. Когда же он сообразил, что они с Мирой за несколько лет странного — на удивление, очень близкого — знакомства побывали во всех венских музеях, то зашел дальше. Так сильно дальше, что Мира подавилась давно остывшим чаем и уронила книгу на ногу при разговоре с ним. Откашлялась, выругалась по-итальянски и вгляделась в дисплей телефона, чтобы убедиться — это точно звонок Хольцера, ее бывшего преподавателя, того самого, который плевался на все ее проекты и пренебрежительно отзывался о художницах. Вновь поднесла телефон к уху. — Что, прости? Связь прервалась на секунду. Пауза. — У меня есть два билета до Амстердама, — он начинает говорить быстрее, словно между делом. Будто это ничего не значит. — По работе еду. Надо переговорить с потенциальным заказчиком. Планировал с коллегой, но он не сможет. Свободного времени будет достаточно, так что можно побродить по городу, посмотреть музеи и другие достопримечательности… Поедешь? Мира застывает с приоткрытым ртом. — Александр Хольцер, — тянет с насмешливыми нотками, — уж не зовешь ли ты меня в романтическую поездку? Учти, я хожу много километров и очень много фотографирую. — Знаешь, для меня не проблема пригласить другую женщину, с которой будет гораздо меньше трудностей… — Но ты почему-то приглашаешь меня, — Мира прикусывает губу и усмехается. Карандаш выводит незамысловатые спирали по бумаге. — Мирелла… — Я поеду! Сначала Амстердам. Полотна Ван Гога, Пикассо, Синьяка, Гогена. Затем Берлин, Париж, Стокгольм. Музей Гуггенхайма в Бильбао и Гамбургская Кунстхалле. В каждом музее Мира покупает сувенир на память, а Хольцер ворчит из-за высокой наценки. В каждом музее Мира не выдерживает и целует его. Наслаждается коротким недоумением Хольцера и с улыбкой возвращается к картинам. Они не говорят о чувствах и о планах на будущее, но сквозь года бесконечно стремятся друг к другу. И Мира даже не может сказать, что между ней и Хольцером. Они любовники? Друзья с привилегиями? Они в свободных отношениях? Мира только знает, что ее пассии сменяются, а Хольцер остается. Еще она знает, что он так и не нашел женщину, с которой хочет связать жизнь. — Мы уже десять лет знакомы, представляешь? — Мира стучит невысокими каблуками по брусчатке, подставляет лицо мелкому дождю. Хольцер хмыкает, засовывает руки в карманы. — Ты до сих пор путаешься в артиклях. — Ты до сих пор редкостный мерзавец, — она задумывается. — Ладно, не такой мерзавец, как мне показалось при первой встрече. На набережной Влтавы ветрено, и Хольцер убирает пряди с лица, поправляет очки на переносице. Сырой дорожный асфальт блестит, отражает сизую высь. Дуги Карлова моста удаляются по перспективе на противоположный берег. Мира вынимает Kodak из сумки, настраивает, делает снимок. — Что у тебя с тем художником, который подвозил тебя после выставки на той неделе? — Хольцер опирается о перила и глядит вдаль. — Выглядело так, будто он тебя заинтересовал. Мира на миг теряется от резко поднятой темы. Для них с Хольцером было нормальным обмолвиться о неудавшихся отношениях, но никогда он не интересовался намеренно. — Ничего особенного, — она отмахивается и кутается в шарф. — С ним… интересно. Он эмоциональный, яркий, взбалмошный. Слишком. — Значит, интрижка? — Он быстро загорается и так же быстро затухает, — Мира пожимает плечами и задается вопросом, почему вдруг Хольцер заговорил об этом. Они не обсуждают личную жизнь в поездках, не портят момент. Мира облокачивается рядом с ним на ограждение спиной к реке. — А что у тебя? Как продвигаются поиски той самой? — Не хочу больше искать, — он задумывается. — И так нравится. — Как так? — Мира разглядывает острый профиль с любопытством. У Хольцера залегли морщины, на висках проглядывают редкие седые волосы, но он все еще невероятно привлекает. У Миры в мастерской стоит его портрет. Задумчивый профессор Александр Хольцер за работой — на основе старого угольного наброска. Набросок тоже хранится. Мира Фабро не выставляет их, это для нее одной. Хольцер поворачивается к ней, становится очень близко и кладет ладонь на перила рядом с талией Миры. Замыкает пространство. — Тебе хорошо сейчас? В Праге. Со мной. В этот самый момент. Полушутливый разговор приобретает серьезные черты, и сердце Миры заходится. Она не знает, как вести себя с Хольцером при таких обстоятельствах. Не научилась до сих пор правильно реагировать, когда он заходит за грань их ни к чему не обязывающих отношений. — Хорошо. — И мне хорошо, — Хольцер делает паузу. — Думаешь, мы могли бы перестать делать вид, будто нам все равно? То, что между нами, ведь чего-то стоит? — Я… не знаю, — Мира усердно не смотрит ему в глаза и сбивается с мысли. — Нам хорошо друг с другом. Но ты же… ты хочешь семью, и загородный дом, и… Тебе не нравятся художницы! Взгляд Хольцера красноречиво говорит о том, что он думает о последнем заявлении. Ему нравится одна конкретная художница! Мира это знает, конечно же. Ей лишь на миг становится страшно от подобной решительности Хольцера. А если ничего не получится? А если он передумает? Гораздо проще ведь оставить все как есть… — Я ни к чему тебя сейчас не обязываю, Мира. Мы уже знаем друг друга слишком хорошо, и нам не хватает всего лишь шага, чтобы перейти к… отношениям. Называй как хочешь. И мне кажется, что мы могли бы попробовать сделать этот шаг навстречу. Мира задумывается: что ей мешает сделать шаг? Это ведь не страшно — вступить в отношения. Почему тогда ей тошно от мысли, что с Хольцером может не получиться? Почему она боится того, что они разойдутся — и все закончится? И он больше не позвонит ей ни через месяц, ни через два, ни через год. Не будет выдумывать глупый повод пригласить ее в Бельведер в десятый раз. Не будет интересоваться «для знакомых», над чем она сейчас работает. Не будет угощать ее кофе с круассаном где-то в Лионе. — Знаешь, я сделаю этот шаг первым, — Хольцер отстраняется, замечая ее замешательство. — Дам тебе время. Какие у тебя любимые цветы? — Цветы? — Цветы. Что-то необычное, ведь так? Ранункулюсы или гортензии? — Хольцер усмехается на расстерянность во взгляде Миры. — Пойдем, там на углу был цветочный. Хольцер делает шаг, но Мира хватает его за рукав. — Постой! Цветы подождут, — она смотрит в глаза и вся подрагивает от волнения. — Я сейчас поцелую тебя, и это будет мой шаг навстречу. Но мы сделаем вид, будто ничего не изменилось, ладно? Только будем чаще ходить на свидания, разговаривать… — И никаких взбалмошных художников, — во взгляде Хольцера сверкают смешинки, хоть он и пытается выглядеть серьезным. — И художниц. — Мне не нравятся художницы. Мира улыбается и тянется к Хольцеру. Он приподнимает ее шляпу, придерживает, зарывается пальцами в волосы, и Мира думает, что сердце выпрыгнет из груди прямо сейчас. Признаться в этом себе раньше казалось невозможным, но похоже, что она влюблена в Александра Хольцера уже слишком давно. — Ты очень редко целуешь меня, — Мира выдыхает ему в губы. — Теперь буду чаще, — даже это обещание звучит из уст Хольцера очень серьезно. Он отстраняется. — Так что с цветами? — Маки. Но ты их в это время года не достанешь.

***

Мира Фабро рассказывает про модернизм в искусстве в Техническом университете Вены как приглашенный лектор. Профессор Хольцер сидит вполоборота за преподавательским столом и слушает факты, которые слышал уже несчетное количество раз. — Как думаешь, мне сделать акцент на «золотом» периоде Климта или все-таки рассказать побольше о менее известных работах? А про Шиле? Урезать его часть? Я всегда очень много о нем говорю. Хочу еще Оскара Кокошку затронуть… — Я люблю, когда ты говоришь про Шиле. — Вдруг им будет неинтересно? Они же архитекторы, не художники. Студенты слушают с завидным вниманием. Самого Хольцера они так никогда не слушают, разве что когда он грозится отчислить кого-нибудь. Впрочем, он тоже готов слушать Миреллу подолгу. Смотреть, как она загорается, когда вспоминает очередной увлекательный факт из биографии художника. Как ее кудряшки скачут у висков, как на губах расплывается широкая улыбка. Хольцер старается не смотреть на нее. Он должен выглядеть беспристрастным, нечего студентам ловить его на проявлении чувств. Голос Миры расслабляет. Она говорит про разные техники и цвет, показывает на проекторе работы Моне и Сёра. Хольцер вертит в пальцах карандаш и слушает. Интонация Миры смягчается, она говорит медленнее. Сейчас будут пейзажи Климта, он уже знает. «Маковое поле» — его любимый. — … улыбается. Ты видела его таким когда-нибудь? — Думаешь, между ним и фрау Фабро что-то есть? Они кажутся такими разными. — Девочки, да он просто любит Климта! Хольцер поднимает тяжелый взгляд на трех перешетывающихся сплетниц во втором ряду, и те мгновенно замолкают. Студенты не меняются. Мира рассказывает о «Маковом поле». О противоположных цветах и сумбурности. О множестве мелких мазков, которые сложились в завораживающую картину. Она говорит про символизм и эмоции. Она говорит, а Хольцер увязает в мыслях. Каждый год Мира фотографируется рядом с новой картиной Климта. Пленочная коллекция пополняется. Хольцер думает, что, впрочем, он готов возить Миру по всем континентам в поисках ее любимых художников, только бы она продолжала творить. Только бы огонь в ее глазах горел всегда, когда она открывает тюбик краски и берет кисть. Чтобы на стенах его квартиры пополнялись маленькие этюды маков, которые Хольцер дарит Мире каждый июль.