flow

      У серой каменной кладки потусторонний голубой оттенок. Мозаика на полу в половину стёрлась, в половину за слоем пыли потускнела. И отовсюду к центру трещины, не временем выцарапанные, а искусственные – уродливые шрамы.       Так выглядит это место, когда Модди приводит сюда Пугода в первый раз. Надломленные узоры, колонны в куски, тяжёлый сумрак и чего-то волшебного последнее издыхане.       – Ерунда, – говорит Пугод решительно, четко и громко.       Его пустое слово разбивается эхом о стены.       Модди не согласен. Модди с глубокой искрой надежды смотрит на одинокую голубую свечу посередине. Ее ровный свет не касается даже просторных стен. Жалость какая.       Он не отвечает. Сначала. Проводит трепетно рукой вдоль священных узоров, скребёт грубыми пальцами шороховатую поверхность. Отряхивает ладони от грязи потом. Чувствует дыхание и жизнь старых руин.       – Да ладно, – не выдерживает Пугод. – Я не верю, что ты веришь во всякие сказки.       Носком пыль стирает и ковыряет, скучающий и раздраженный. Модди на это в ответ как-то особенно нежно и знающе улыбается.       – Почему нет? – спрашивает, подняв брови.       – Это глупо, – просто отвечает Пугод, взора от крохотного пламени не отводя. Настороженного.       Модди не тратит время на споры. Пожимает плечами и втягивает носом широко запах древности. Ворочает обломки, стучит по камню, будто ищет что-то. Нечто очень важное.       – Что было дальше? – интересуется.       Пугод красноречиво фыркает, ничуть его небрежной искренностью не впечатленный. На разбитое стекло косится, как на путь отступления. С глухим стуком шагов пересекает резко залу и у Модди за плечом становится, заглядывая туда же, куда и он. Потом, словно бы передумав скоро, с горячим раздражением отворачивается, задирает нос. Модди тихо хмыкает.       – Ничего не было дальше, – заявляет Пугод решительно. – Ты хоть видишь вообще? Здесь все – бесполезный хлам и труха, а ты просто занимаешься бессмыслицей!       – Считаешь, нет потенциала?       – Считаю, что чудес не бывает.       – И? – Модди насмешливо оборачивается к нему.       – И дальнейшая жизнь этого места – не иначе, чем чудо, – резко отрезает Пугод, ни капли не тушуясь.       – Но тогда что потом?       Модди любопытно отдирает с диалога корку. Пугод шепчет что-то усталое сухими губами и театрально закатывает глаза. А свеча все горит, и не дрожит, и не сгорает.       – Ничего. Ничего потом.       Их взгляды скрещиваются вселенской печалью.       «Мне жаль, что ты так считаешь»       «Мне жаль, что ты считаешь иначе»       Модди сосредоточенно вперёд тянется, цепляет пальцами паутину. Влипает неволей. Стряхивает ее с Пугода со странной внимательностью и лаской, расправляет пыльные складки чужого одеяния. Пугод только клацает зубами в ответ.       – Расскажи мне, – просит Модди быстро, сокровенно. – Каким ты видишь будущее?       – Стоящим на опоре инвестиций настоящего, – без заминки твердо говорит Пугод, зная, что его слова невозможны.       Их спешка интимность момента вдребезги бьет. Быть может, так оно и надо.       – Но мы сейчас…       – Мы не сейчас, Модди, и ты это знаешь. Безо всяких городских легенд, ладно? Это не имеет смысла.       Медленно Модди отстраняется. Путает пальцами белых тонких нитей остатки. Потерянный слегка какой-то, но все ещё непоколебимый. Подошвой на прочность пробует плитку с цокотом. Выглядывает с сомнением исподлобья.       – То есть, ты считаешь, что выхода нет? – уточняет.       – Нет, я уверен, выход есть, – возражает Пугод. – Но искать его надо не здесь.       – Ты слишком много на себя берешь.       – А ты слишком полагаешься на людские слухи.       Модди не согласен. Модди давно довелось понять, что людям бывает порой известно больше, чем кажется. Однако он спор гасит и тушит бережно, и зажигалку в карман к себе кладет. Хлопает Пугода по плечу ободряюще. Скачет на шутку:       – Ты пессимист.       – Я реалист, Модди, и я тебе очень реалистично говорю, что не найдем мы тут стоящего ничего.       Не слушает ответ, а сосредоточенно осколки вазы подбирает. Царапается о края, рассматривает надлом узора. Пытается части соединить. Пугод нервно дёргается и тянет его за рукав.       – Пойдем-ка мы уже отсюда, – велит. – У меня плохое предчувствие по этому поводу.       Модди не понимает, но верит, как всегда. Они не обращают в конечном счёте внимания на укрытый трухой кровавый след. А он течет, под рухнувшей колонной зияет.       В первый раз здесь безлунно и тихо – спят лесные волки. Или затаились настороженно и ждут чего-то важного.       Во второй – Модди тащит на буксире уже Жирафа – ночь синяя снаружи целиком шелестящая и шумная. А изнутри ее и не видно за фарфоровым сиянием. Это случает многим и многим позднее.       Серебро блестит, и ковры ярко переливаются. Мебель вкусом с роскошь, и свечи все дрожащие, живые. Кроме одной, что стоит торжественно по центру, ледяной и замершей.       Яркость тяжёлых по стенам щитов, чуть-чуть с обратной стороны проржавевших, слепит невольно. И все такое жёлтое и красное.       Алтарь статный причудливый. Кругом почтенно драгоценности и угощения разложены намеренным замысловатым узором. А нем самом цепочка загадочная. Модди старательно символ за символом в блокнотик огрызком карандаша переносит.       Жираф, скучающий, за ним не следит. Подбирает вилки, ложки и ножи, для забавы ими друг об друга звенит. Щелкает ногтями по кубку ритуальному, что почётно по центру стоит. Ухмыляется широко.       – Пугод ошибался, – замечает Модди, тяжело поднимаясь с колен. – Когда говорил, что это место безнадежно.       Жираф не трудится встречаться с ним взглядом. Незаинтересованно брови вскидывает, внимательно, между тем, бутылку дорого вина изучая.       – Разве?       Модди поджимает губы.       – А ты не видишь?       – Неа, – беспечно отзывается Жираф, уже пытаясь эту самую бутылку откупорить.       Остроту едкую Модди со смешком глотает. Прячет блокнот и твердо вдоль стен идёт. Кроме щитов на них картины в роскошных рамах с позолотой. Он внимательно у каждого полотна останавливается и рассматривает дотошно.       Картины не красивые отнюдь. Уродливые, жуткие, корявые, с цветами вырвиглазно переливающимися. Модди каждую чёрточку каждого зловещего изображение себе в память отпечатывает. Печально оглядывает искаженные мукой лица нарисованных людей.       Жираф тем временем серьезно размышляет. То на кубок прекрасный покосится, то на горлышко стеклянное уставится. С блеском в глазах решение принимает и смыкает пальцы на узорчатой драгоценностями ножке кубка. Пока Модди не видит и не может возмутиться.       Довольный, нагло вино из ритуального сосуда хлещет.       Настроение у него тут же вверх скачет, становится веселее и энергичнее. Он даже тоже дотрагивается до символов, быстро, впрочем, руку одергивая.       – Это варварство, Жираф, – внезапно негромко замечает, Модди.       – Да ну? – Жираф щедро наливает себе ещё, пряча внезапное смущение.       – Это тебе не зал для пиршеств.       Жираф пожимает плечами.       – Тут все равно ни души.       И верно. Только стоит ему это произнести, как мертвая тишина сдавливает уши и горло до удушения. За макетом застывшим ничего нет. Ни смеха громового веселого, ни криков страдальческих боли, ни тихих загадочных голосов, к чему-то заклинающих.       Модди, защищаясь, складывает руки на груди, зная, о чем думает Жираф.       – Пугод был не прав, – повторяет твердо.       Жираф равнодушно хмыкает и разводит руками.       – Пугод не прав сейчас, – уверяет тихо искренне. – Но то, что было до…       Он присаживается на пол за низенький стол и наливает ещё. Без слов предлагает Модди. Тот, поколебавшись момент, следует его примеру и даже соглашается выпить.       – Прошлое стёрто, – произносит быстро, прежде, чем делает глоток.       – А будущего не настанет, – подхватывает Жираф. – Но у нас все ещё есть воспоминания, и есть мечты. Пугод был прав тогда.       У Модди мелькает на лице осознание светлое. Он утирает губы и усы тыльной стороной ладони и передает кубок Жирафу обратно.       – И не прав теперь, – выговаривает.       – Совершенно верно.       – И люди не жили здесь никогда.       – Думаю, не жили.       – А мы?       Жираф торжественно салютует ему кубком. Задумчиво пальцем по краю проводит.       – Думаю, и мы не жили, – признает.       Пламя свечей гнется резко влево от порыва несуществующего ветра.       – Но мы принадлежим этому месту, – в голосе Модди неуловимое что-то. То ли надежда получить отрицание, то ли желание услышать «да».       Ему не отвечают. Подливают молча, подталкивают мягко и ненавязчиво выпить ещё. Он легко поддается.       Возвращается блуждающим взглядом к картинам, что отсюда кажутся далёкими и пустяковыми. Говорит, это жутко. Жираф смеётся звонко и энергично и не соглашается.       Модди подхватывает его смех.       – Модди, – как сквозь дымку прерывается Жираф. – Расскажи о том, что ты помнишь.       – Что было раньше?       – Чего не было и не будет никогда.       И они вместе пьют громко пьют среди оглушительной неживой тишины и говорят о прошлом. Или о том, чего не происходило.       Ледяное пламя не дрожит, но скачет радостно и возбужденно.       Чёрное пламя ужасающим столбом упирается в небеса. Ревёт от боли, рвет и мечет, и на своем пути все жрет.       Такой картиной это место встречает их в третий раз. Жирафа и Пугода. Без Модди. Они делают шаг на холм, но о мощь пораженно спотыкаются.       – Когда это? – риторически спрашивает Жираф.       – Сейчас, – одними губами шепчет Пугод.       Ему на голову что-то тяжело ненавязчиво давит. Ему до страшного пожара дела никакого, он глядит невидяще сквозь и о своем мечтательном думает.       Жираф тоже до жути безразличен к отзвуку фантомному криков человечьих. У него искра в зрачке и восторг в краях улыбки. Он взбирается вверх легко и скоро. Пугод с молчаливым любопытством следом поспевает.       Они следят благоговейно за подвижным. Словно это диковина невиданная, а не просто ничто.       – Что думаешь об этом, Жираф? – спрашивает Пугод с каким-то философским беспокойством. – Об этом сейчас?       Но Жираф ненормально глух и восхищен. Он отмахивается пренебрежительно, на выверенном расстоянии встаёт, чтобы покрасивее был вид. Пугод фыркает. Жираф дёргает плечом, понятливо и раздраженно.       – Да какая разница? – нетерпеливо говорит.       – Какая разница, – эхом повторяет Пугод и хмыкает.       И правда, какая. Они влиять ни на что не могут, только гарью дышать. И они дышат, дышат копотью и наслаждаются этим, целиком на что-либо ещё наплевав. Они не пытаются читать знаки – просто не считают себя обязанными делать это.       Верхушки деревьев выглядят черной тенью против черного пламени. Пепел в воздух взлетает, оседает на спутанной зелёной траве, ложится на лесные ветки, листья, на иголки высоких ёлок приземляются.       Тех же ёлок, под которыми они лежат расслабленные, мягкие и сонные когда-то.       Жираф устраивается со всей наглостью. Ноги на Модди закидывает, голову кладет Пугоду на грудь. Пугод ему в ответ на такое самовольство хлопает ладонью по макушке, от щекотки фыркая. Модди, не долго думая, спихивает его пятки так, чтоб им обоим стало удобнее. Мертвая птица щебечет позабавленно, над ними смеясь, и, громко хлопнув крыльями, взлетает прочь – остальным растрезвонить.       Безмятежный Жираф, несмотря на всяческие протесты, об их разговоре с Модди доносит, а потом и про пожар заводит рассказ. Друзья только хихикают и друг на друга язвят беззлобно. Локтями пихаются, едва Жирафа на траву не роняя.       Как будто бы не призрачные. Как будто возможность оказаться снаружи, живость природы и отсутствие кольца тяжёлых стен вокруг них целиком естественны. Словно они просто на прогулку пришли.       Без жертвоприношений и с хмурым ласковым светом из-за туч чувствуешь себя почти мирным.       Пугод жалуется, что у него глазницы зудят нестерпимо. Трет яростно покрасневшие липкие изнутри от влаги веки. Жираф легко шлёпает его тыльной стороной ладони до куда дотягивается и просит не размахивать руками.       – Вырежи глаза, – предлагает Модди радикально.       – Да ты дурак! – тотчас же реагирует Жираф. – Не хватало мне, чтобы он ещё ножом тут надо мной, блин…       – Нет у меня ножа, – бурчит Пугод, за плечи его на месте удерживая. Смаргивает гадкую пелену и навернувшиеся слезы.       – Думаешь, что-то будет? – легко соскакивает Модди.       Пугод сердито рукавом глаза утирает и с облегчением чувствует, что естественная влага немного помогает.       – Ничего не будет, Модди, это во-первых. А во-вторых, я думаю, что это неприятно.       Жираф опять тянется, все так же руку выворачивая, и неловко гладит его по плечу. Есть в этом действии помимо ласки насмешливый край, который заставляет Пугода без зазрений совести легонько хлопнуть его по щеке.       – Вот это сейчас было очень грубо.       – Да кто бы говорил!       Иголки, бывает, с порывом холодного ветра сыпятся прямо на них. Модди их в ладони бережно собирает, бессмысленно перекатывает.       Небо чернеет. Жираф на пушистыми ветвями различает на нем силуэты темных туч.       – Озоном пахнет, – замечает.       Модди с Пугодом издают синхронное согласное «угу». Они все втроём сразу как-то примолкают скорбно и задумчиво, дергая просто так травинки и руками ловя ветер. Каждый, кажется, об одном размышляет.       Все думают: «Все как было тогда».       Пугод как-то раз, языком заплетаясь, читает из ветхой тяжелой книги формулы сложные. Солнце падает косо на страницы сквозь узкие окна и пыль, незнакомые буквы друг за дружку застенчиво прячутся. Голос у него нетвердый, скачущий и прерывистый, чересчур беглый.       Что-то тяжкое чуется в атмосфере с каждым предложением, становится все труднее губы размыкать. Модди сверлит взглядом выжидающим, Жираф показательно не смотрит вообще. А слова и на слова не похожи, даже иноязычные.       В конце концов Пугод цокает и хлопает досадливо рыхлым переплётом, блестящий камешек оттуда ковыряет, цепляет ногтями облетевшую позолоту. Книжка роскошная была когда-то, до того, как страницы похудели и протерлись от сырости и времени. А лежала она невзрачно в углу за алтарем, надёжно пылью припрятанная. Не нашли бы, если б Жираф зачем-то не полез.       Казалось, в ней должно быть нечто важное. И либо они действуют целиком неверно и занимаются ерундой, либо им это только казалось.       Модди зубы сцепляет, разжимает и сжимает пальцы в кулаки нетерпеливо.       – Ну и чего ты прервался? – наседает с претензией.       Пугод, защищаясь, задирает нос. Жираф пожимает плечами, не поддерживая ни одного из них.       – Да нет выхода, смирись уже, – сообщает равнодушно.       Модди не согласен. Пугод их споры не слушает, а прикрывает на миг воспалённые глаза и все вертит в руках этот бесполезный антиквариат. Солнечный свет в нем дыру жжет ровно посередине груди. Да и Жираф шею яро трет, и Модди предплечий касается как бы невзначай.       – Хватит вам уже, – бросает Пугод резко и не слышит собственного голоса.       Ему, тем не менее, повинуются, как будто он действительно сказал это вслух. Горячечный бред какой-то.       – Брось ты эту книгу, – презрительно предлагает Жираф. – Ясно, что это пустышка.       – Если мы не понимаем чего-то, это не значит, что это «чего-то» не имеет смысла, – возражает холодно Пугод, находку бережно в сумку пряча.       Натыкается на одобрительный взгляд Модди и безмолвно просит его пойти нахуй, потому что не согласен и с ним.       – Я думал, ты ещё раньше меня смирился, – разочарованно тянет Жираф.       – А я думал, ты знаешь, что ты знаешь.       – Пугод прав, путь есть, – встревает Модди.       – Нет никакого пути! Сейчас – нет, – обрывает Пугод раздраженно. – Ты просто помешался, ясно? Но…       Он кидает в Жирафа злобный предупреждающий взгляд.       – …это не повод игнорировать любые улики.       Жираф хмыкает и в защитном жесте вскидывает руки.       – Хорошо, как скажешь, мистер Зануда.       Модди так легко поддаваться не собирается. Он над свечой стоит, как над священным граалем. Гипнотизирует. На каком-то больном порыве голой рукой тянется и хватает пламя, что кажется сейчас зеленоватым. Обжигает ладонь до мяса, но не моргает даже, ни в ответ на боль, ни в ответ на громкое испуганное изумление.       Солнце вдруг меркнет. Гремит гром.       Прислонившись тяжёлым затылком к холодному твердому алтарю, Пугод спрашивает Жирафа, помнит ли, как он умрёт. Жираф от скуки по стенам лазит. Модди рядышком в пыльном кругу сидит, символы рисует и отвечает вместо него.       – Буду сражаться с кем-то, – говорит. – Так и умру.       Рассказывает, как кружил в пылу битвы, как звон клинков бил по ушам, и как толпа воинственно ревела, как жар приливал к лицу, и холодный воздух драл глотку. Рассказывает, как тела столкнулись, как просвистел взмах неаккуратный наискосок.       Вспоминает зачем-то серую траву, коричневую кровь и пронзительные мутные серо-зелёные глаза, далёкие и маленькие. Говорит, что ничего больше из черт лица в памяти сохранить не сможет. Говорит, что как сейчас чувствует, будто его верный клинок в его руке до сих пор.       Жираф подползает и хлопает высокомерно поэтичности.       – Ну да, а ты-то у нас мастер красного слова, – по доброму смеется Пугод, и он тушуется.       – Расскажи о своей смерти, Жираф, – лукаво улыбается Модди.       – Не знаю я, – бормочет тот. – Рука чья-то. Кулак. Костяшки, кажется, в кровище все. Бочка рыжая ещё какая-то.       – Тебя небось в драке пьяной убьют, – Пугод с Модди переглядываются и хихикают.       – Да ну вас! В какой такой драке… – отбрыкивается Жираф, но все равно более подробно описывает душный нетрезвый шум.       Лепечет несвязно про скрипучие ветхие половицы, от сырости никуда не годные, про лужу чего-то мерзко зеленоватого цвета, про горячую противную кровь из носа и про металл на языке. Про голоса ещё дурные и смазанные, ставшие сплошным белым фоном под конец.       – Не знаю, в какой момент именно смерть, – сознается. – Хоть убей, не знаю.       Пугод захлёбывается булькающим смешком и едва больно головой не бьётся. Модди мягко хихикает Жирафьей абсурдности.       – Не-не-не, – сквозь зарождающийся хохот спешит исправиться Жираф, – Убивать меня ещё раз не надо, раз уж меня пока ещё не убили!       – А ты, Пугод? – справляясь с собой, оборачивается Модди.       Пугод трет улыбчивое лицо, чтоб сосредоточиться, за уголки губ себя кусает. Мнется немного на встречный вопрос, но в конце легко плечами пожимает.       – Да у меня все скучно, я умру на пиру.       – Вот это выдумал! – с живым возмущенным интересом восклицает Жираф. – На пиру, говорит, ещё и не интересно!       Пугод торопливо рассказывает про роскошный зал и роскошный стол, и роскошную еду, и про множество людей в роскошных одеждах. Про золотые подсвечники и тарелки, про белозубые улыбки и про тяжёлое алое вино. Как оно лилось рекой по бокалам, как звеняще о посуду журчала.       – А потом все? – уточняет Модди.       – Сначала больно и плохо, – призадумавшись, поясняет Пугод. – А потом все.       – И долго ты жил после?       – Недолго. Слышал едва, как меня молитвами вытащить пытались.       Модди с Жирафом тихо и пораженно переглядываются. Модди ногами стирает свои пыльные символы как-то спешно, Жираф, наконец, рядом с ними как следует пристраивается.       Они о молитвах вспоминают.       – Неужто я слышу презрение в твоих словах, друг? – дивится Пугоду Жираф. – Не веришь, значит?       – Хочу верить, что я никогда не молился, – даёт ответ тот гордый и бойкий. – А если и случалось, то слов теперь я точно не знаю.       Модди хмурится, но молчит. Берет Пугода за руку с каким-то больным сочувствием, горячей ладонью внимательно трогает холодную и сухую.       Жираф тем временем легко и заливисто хохочет.       – Слышал, Модди? Среди нас еретик!       – Странно, умерев, не уверовать, – замечает Модди рассеянно.       – Не считаю происходящее волей божьей, – мотает головой Пугод решительно. – По крайней мере, пока не доказано обратного.       Модди от него как от прокаженного шарахается. Ищет пальцами цепочку под рубашкой, судорожно цепляется, вынимает и разглядывает, будто впервые. Подушечкой шероховатости странного символа трогает. Жираф любопытно заглядывает ему через плечо и насилу сжатый кулак разжимает.       – Что это у тебя за глаз, Модди?       – Сам ты глаз, – обиженно отпихивает его локтем тот. – А это – символ.       – Божий? – у Пугода насмешка на зубах.       – Хранителя, – нравоучительно поправляет Модди. – Куда вам, неверующим, вы и не поймёте!       Жираф в отместку щипает его за ухо бесцеремонно. Важно сообщает, что вообще-то все поняли, что Модди – религиозный фанатик, и не слушая вялых протестов, бормочет мечтательно одну-единственную молитву, что запомнил ещё с самого детства.       Пожимает потом плечами и объясняет, что и не задумывался об этом особенно, но семейное воспитание есть семейное воспитание.       – Нет, ну ты ещё скажи, что в сверхъестественные силы не веришь, – не унимается параллельно с этим Модди.       – По всем признакам это они не верят в меня, – отбрыкивается от него Пугод утомленно.       Жираф, подумав, выдает каждому по подзатыльнику. Тут же сам получает за это с двух сторон: Пугод больно пинает по ногам, а Модди ещё разок хорошенько бьет локтем в ребра.       – Понял, – вздыхает Жираф смиренно.       Они утихомириваются сразу. Жираф, после недолгой паузы, снова молитву начинает. Пугод показательно затыкает уши, а Модди в такт ритму едва видно покачивается.       Зал в этот раз заброшенный, но целый. Свеча под ритм колышется тоже.       Холм пустой и свободный. Его чернота громоздких стен более не тяготит. Или ещё не?       Человеческой руки не приложено к его уродству. Есть только трава наискосок, лесок чуть гуще и хаотичней парка по линеечке, а ещё тропинка косая, протоптанная на раз, какую сперва и не заметишь за зеленью.       Ни зала, ни алтаря, ни свечки. И кислород сразу кажется воздушнее и легче, и ветер сразу не заторможенный и густой, а скорый, весёлый, мощный. И делать нечего, кроме как им с наслаждением дышать.       Они берутся за руки со скуки. Идут вместе в шаг. А сами, зазевавшись, в небо глядят – солнечные лучи считают. Снаружи это труднее, чем через щели. Они спорят. Пугод выкрикивает, что больше, а Модди с Жирафом доказывают усердно обратное.       Природа над ними ласково смеётся стрекотом кузнечиков, но взгляда сурового и строгого не отводит. А им хоть бы что! Среди серебряной пыли и каменных глыб они изголодались по такой вот безмятежности. Даже философствовать боле не хочется, как и вспоминать, почему они здесь.       Спор о лучах сменяется спором о времени.       – Очевидно до, – складывает руки на груди Модди твёрдо. – Откуда нам знать, – не соглашается Пугод. – Может так быть, что и после.       Жираф с них забавляется тихонько. Ласково хлопает Пугода по надутым щекам, а Модди треплет за плечо свойски.       – Моментом, – ставит точку возвышенно.       И целиком довольный улыбается, когда за его руки цепляются накрепко опять и начинают что-то горячо возражать в уши с двух сторон.       Вместе запинаются о камень, летят кубарем и давятся воздухом пополам со смешками и слюнями. А смех их статный холм глушит, лес. И им и самих себя, как сквозь вату, не слышно.       Алтарь залит кровью. Она на пол течет, беззвучно капает, наползает на грубую изящную гравировку. Пугода тошнит. Модди с мутным взглядом цепко хватает его и Жирафа за плечи до белых костяшек.       У жертвы внутренности наружу. Никакого порядка, никакой больной красоты, все равнодушно резко и уродливо. Кинжал отброшен небрежно, брызги расплескав. На луну краснота наползает зловещая, по углам шепчутся суетливые тени.       Слова книги эхом от стен отскакивают. В этот раз певучие, плавные, правильные. Почти незаметно в подкорку заползающие, шевелящие спрятанный глубоко ужас. Выверенность в печку, в труху.       Тени растут и голоса двоятся. Пугод непослушными сухими губами беззвучно знакомые мотивы повторяет. Жираф испуганно хватает его за запястье до боли, будто надеется в чувство привести. Модди об острые края своей подвески пальцы режет.       И гул растет, растет, растет. И крик, что прервался ещё пять минут назад, до сих пор звучит отголосками. Потусторонние лучи сломанную раму бывшей картины освещают. Модди застывше вспоминает той картины выражение. У него зрачок опасно темнеет.       Натянутые струны лопаются поочередно. Внушительные звуки уходят в мычание, бормотание. И в конце с порывом ветерка лёгким и беззаботным гаснет свеча. Сдувает синий вечный огонь небрежно, точно не он простоял безвременные века непоколебимый.       И становится темно.       И нет ничего, как будто ничего и не было.       И Модди разлепляет глаза.       И Пугод затыкает уши.       И Жираф открывает рот.       – Эй, что это у вас за глаз?       – Сам ты глаз! – выдают они синхронно.       Модди настойчиво и методично куском камня символ со своей подвески выцарапывает. Жираф чуть игриво его отпихивает, обводит старательно и бережно треугольник. Пугод стоит бесшумно за из спинами и глаз чешет.       Они смотрят.       Как обычно.