От тебя пахнет родиной

Серое небо разрезается острым шпилем, шероховатые тучи протыкает отдающий тягуче-черным крест. Это тебе не золотые купола средь ясного синего неба, не родной колокольный звон, перебиваемый смехом детворы. Даже коты здесь уличные — иные, не драные и голодные, как вся страна, а опрятные, с глазами все такими же добрыми, даже надменными слегка, будто и у них, у дворовых животных, был выбор, куда пойти. Непривычный Мальборо Голд вместо родного Белого Солнца, чуждые аутентичные кафаны, а не пропитые старые пивнухи в соседнем подъезде. Это чужое, это не твое. И никогда твоим не будет. Евстигнеев задирает голову к небу. В Питере бы точно уже пошел дождь, а здесь — не так, здесь, — мужчина знает, — совсем скоро тяжелые облака разойдутся и снова выглянет солнце. Он закуривает вторую сигарету подряд, а пальцы с незамысловатой надписью, набитой там, далеко, дома, не перестают дрожать. Пепел прожигает спортивные штаны, но одна долгая затяжка — и жить становится немного проще. А дым сигареты отдаленно напоминает дым отчизны. Он заглядывает в телефон и хмурится, сверившись со временем. Возле входа в аэропорт набирается толпа — самолет уже сел давно, это Евстигнеев тоже знает, — а знакомый, излишне живой взгляд карих глаз так и не мелькает среди пустых, чужих лиц. Пахнет зноем, пылью и суетой рейсов, иностранная речь, к которой он уже почти привык, все равно продолжает неприятно волновать сознание, а живот скручивает судорогой тревоги, пока он наконец не замечает знакомую копну каштановых волос. И снова эта улыбка узнавания. Снова этот искрящийся, дышащий взгляд. Снова крепкие, родные объятия и приятный голос, окутывающий Рудбоя с ног до головы, привнося в суету эмиграции частичку потерянной, покрытой туманом родины. — Привет, — от Вани пахнет Россией. — Здарова, — от Рудбоя воняет усталостью. И мужчина сразу вспоминает их первую встречу в Берлине. Несуразную, неловкую, но светлую до одури, добрую, теплую, ласковую почти. Они тогда долго привыкали друг к другу: Светло пытался не наговорить лишнего и явно кусал себя за язык, не позволяя очередной глупой шутке сорваться с губ, а Евстигнеев пальцы заламывал и улыбку умиления прятал. Потому что пытающийся произвести хорошее впечатление Ваня, добрый и смущающийся Ваня, словно стал незаменимой частичкой, недостающим куском пазла в изувеченном сердце Рудбоя. Они тогда говорили много, несколько бутылок вина выпили, пока вспоминали былые времена: и про выпуск Фаллена кулинарного шоу с Чейни, и про злосчастный пин, и про семнаху, в которую оба часто заглядывали. Бар был подобием нейтральной территории, двери там были открыты для всех, и однажды они даже пили виски вдвоем, лениво обсуждая то ли кино, то ли Моцарта — Рудбой уже и не помнил, отчего становилось чуть ли не физически больно. Он бы все эти воспоминания в шкатулку сложил и в самый дальний угол убрал, но не выбросил бы, потому что — слишком дорого, потому что — это слишком родное. Все: и шумные концерты, и туры по необъятной России-матушке, и недельные запои, и убогие круглосуточные магазинчики. И Ваня. Ваня тоже частичка России. Ваня тоже родной. Светло тогда на балкон ушел, а Евстигнеев за ним потопал, как послушная дворовая псина увязывается за случайным прохожим, так и он. Курили много. И молчали. А потом Светло растрогался от своих непонятных тихих мыслей, признался: жалеет, что долбоебом был и раньше не подошел нормально познакомиться, пока они оба в России были, дома, сейчас ведь так классно заобщались, да, Рудбой? И мужчина вздрогнул, когда в отблеске солнца заметил мокрую дорожку, разрезающую мраморное лицо, но так и не посмел пошевелиться: Ваня сам все сделал. Сам аккуратно мизинцем своим с чужим сцепился и стоял так, неприкаянный, побитый жизнью. Да они оба жалкие дворовые псины. Светло плакал, а Евстигнеев разглядывал их сцепленные мизинцы и большим пальцем легонько совсем поглаживал чужую кисть. А потом на балкон вышла Соня, — лучезарная, добрая, очаровательная, подстать мужу, Соня, со светлой улыбкой и красивыми глазами, — и Ваня сразу выдернул руку, натянув на лицо подобие искренней улыбки, заговаривая с девушкой. Ваня довольно улыбается, щурясь от проблесков солнца, — Евстигнеев так и знал, что погода переменится, — рассказывает про бесящих пассажиров в самолете, про отвратную еду и про свое суматошное утро перед вылетом. Мужчина слушает внимательно, а сам вызывает такси. И улыбается в ответ. Потому что Ваня снова рядом, под боком, и, если достаточно сильно захотеть, можно протянуть руку и прикоснуться к нему. Евстигнеев задыхается, когда в машине парень показывает ему видео из самолета со своего телефона и их колени соприкасаются. Они заваливаются в квартиру уставшие и потные, Светло кое-как тащит свою спортивную сумку с вещами, а Евстигнеев послушно несет пакеты из продуктового. И дышать становится немного легче, когда он разглядывает Светло, любопытно изучающего чужую квартиру. — Не, ну, базару ноль, обжился ты классно, — Ваня разглядывает стеллаж с книгами и статуэтками. — Уютно так. — Уже привык быстро уметь обставлять квартиры по своему вкусу, — и вымученная улыбка. Он действительно привык. Привык менять квартиры, города, страны, а без хоть капельки комфортного жилья уже бы вздернулся. Они закидывают покупную пиццу в духовку, — Ваня говорит, что в Петербурге какое-то время только на них и держался, — и выходят на балкон, удобно разваливаясь на стульях. Солнце играет в линзах чужих очков, которые парень постоянно поправляет, и у Рудбоя тает сердце, как февральский лед. Ваня заливисто хохочет с чужих историй, хватаясь за плечо мужчины, сам почти не затыкается, травит байки и курит чужие сигареты, бросая частые взгляды на собеседника. Рудбой пододвигается ближе, усмехается, вспомнив, какую шалость заготовил еще с утра, шарит по карманам спортивок и выуживает зеленый спиннер, сразу всучивая его парню. — Ты ж говорил, что однажды спиннер от меня проебал. Смотри не потеряй, он у меня последний. Ваня глядит непонимающе, изучает игрушку, а потом его лицо разрезает смущенная улыбка, и он неловко поправляет очки, не убирая своих рук от чужих. — Нихуя ты вспомнил, конечно, Вань, — и сердце Рудбоя снова плавится. Потому что в голове мелькают все случайно брошенные парнем на совместных стримах «Ванечка», потому что перед глазами проносятся их прогулки по Берлину, потому что чужие пальцы все еще несуразно соприкасаются с его собственными. Он улыбается парню в ответ и аккуратно сжимает чужие пальцы своими, положив спиннер на колени Вани. Парень только взгляд смущенно отводит, затягивается долго, но руку не убирает, и в этот момент Евстигнеев готов разрыдаться. Он бережно, на пробу гладит чужие костяшки большим пальцем и поджимает губы, зацепившись за обручальное кольцо. Как выстрел в голову. Как острое лезвие. Как твердая веревка петли. Ему бы в чужую голову пробраться, сознание чужое повертеть в руках, чтобы понять, о чем парень думает, потому что руки они расцепляют, только когда приходится вернуться в квартиру, чтобы достать из духовки их скромный ужин. Рудбой открывает бутылку вина, рассказывает интересующемуся парню все, что знает об этом напитке, и он почти начинает снова хотеть жить. Улыбаться, дышать, не опускать руки. Он почти начинает снова хотеть полюбить этот мир. Ваня переодевается в футболку, с ужином они быстро кончают, как и с бутылкой, поэтому уходят в спальню и открывают новую. — Скучаешь по дому? — выдает так внезапно, что Евстигнеев судорожно сглатывает накопившуюся слюну и хочет рассмеяться. Скучает ли он? Серьезно? — Блять, безумно. «Но рядом с тобой не так сильно», — разумно умалчивает. Ваня поджимает губы и опускает взгляд, сидя на холодном полу, поглаживая пальцами ножку бокала. От такой уязвимости, которую тот даже не скрывает, Евстигнеев и сам хочет разрыдаться, хочет броситься к нему в ноги, хочет клясться, что защитит его от этого ебучего ужасно несправедливого мира, хочет обещать, что они вернутся домой, но его собственная душа уже давно раскрошена в пыль. Его самого бы кто защитил. — Я пиздец хочу домой. К Славке, Сашку увидеть. Снова сидеть на кухне и спорить с Андреем про какую-то неважную херню. Я просто… — он снова поджимает губы, а мужчина, кажется, перестает дышать от вида настолько разбитого парня, пока в голове мелькает их встреча в Берлине. Рудбой пересаживается к нему и приобнимает за плечо, а в следующую секунду Ваня уже утыкается ему в грудь и мелко дрожит. Их сплетенные трясущиеся руки — последняя надежда, что они смогут выжить. Парень тихо плачет, крепко сжимая чужую ладонь, и Евстигнеев бездумно зацеловывает его волосы, жмурясь от ощущения, что его собственное сердце вырвали с корнем и бросили на растерзание голодным коршунам. Мужчина крепче сжимает Светло в своих руках, шепчет какой-то успокаивающий бред, которому сам не верит, а фраза «я, сука, везде чужой» становится контрольным в голову. Он хватает его лицо широкими ладонями, лбом своим в чужой утыкается и прикрывает глаза, чтобы в следующую секунду поцеловать соленые горячие губы. Ваня в его руках не двигается, обмякает, будто бы просто молча позволяет себя целовать. И Рудбой целует. Целует отчаянно, губы, скулы, нос, лоб, веки закрытые, целует, понимая, что делает это в первый и последний раз. Потому что Ваня держит его за запястье, и холод кольца напоминает, что завтра прилетит Соня. Потому что чужой бумажник охраняет фотография его жены. Потому что Ване все это нахуй не нужно. Мужчина хватается за его бока и вжимает в себя лишь крепче, утыкаясь носом в каштановую макушку. Ваня весь пропах домом, родиной, уютом, и это последняя связь с Петербургом. Евстигнеев бы просидел так до собственной смерти, до своего последнего вдоха, ведь отцепиться не может, слишком дорого ему это ощущение близости, но парень сам давит ему в грудь ладонью, отстраняя от себя, и смотрит виновато. Пристыженно. — Ложись спать, Вань. Я тоже уже пойду, — Евстигнеев глядит на него снизу вверх, как выброшенный на улицу пес, и борется с желанием обнять чужие колени, униженно умоляя не уходить. Умоляя не оставлять его одного. А тело сковывает паника. — Вань, я… — голос хриплый и ломанный. Трескающийся от страха. — Не надо, — он поджимает губы, а в словах столько вселенской скорби и сочувствия, что руки начинают трястись лишь сильнее. — Завтра Соня приедет, Вань, пожалуйста, не надо… Губы Рудбоя начинают дрожать, но он так и не смеет пошевелиться, вглядываясь в чужое сожалеющее, сломленное, скорбящее лицо. Он уверен — именно так глядел на людей божий сын, и от этого пафосного, почти вульгарного сравнения взвыть хочется только сильнее. Ваня бегло прикасается кончиками пальцев к своим губам и лишь на мгновение морщится от боли, но Рудбой цепляется за каждое движение, за каждую эмоцию, пока последняя надежда на счастье в его душе опадает пеплом там, где должно быть сердце. — Если бы я был женщиной, ты бы полюбил меня? Ты бы хотел меня поцеловать, если бы мы встретились раньше? «До свадьбы, до эмиграции. В родном Петербурге», — мысли в припадке бьют его череп изнутри, и Евстигнеев нервно кусает щеку изнутри, чтобы не позволить этим словам, побитым, кривым, слететь с его губ. Он уверен, Ваня и так понял его. Ваня, в чьих глазах с новой силой мелькает сожаление, Ваня, в чьих глазах снова скапливаются слезы, точно все прекрасно понял. — Иди уже спать. Прошу. Хлопок двери — и Ваня зажимает рот рукой, чтобы не заорать от отчаяния.