come the sun, to tarnish in the sky

      лебедь всегда блистала как начищенный иконостас, как игривый цветастый витраж — цепляла на себя всё, на что девушки её возраста обычно только вздыхали, откидывая под клеймо бабулиного шифоньера. коллекционер до мозга костей — собственная вешалка, субъект своих и чужих воспоминаний. всё это мелочное собирательство отдавало мягким, собольим ощущением контроля над собственной судьбой, а если повезет — то и над чужими.       но контроль над чужими судьбами это похабная жадность. кровавая жадность, которая возвращается бумерангом — голову не снесёт, но заставит изрядно помучиться. лебедь слишком равнодушна, чтобы кормить что угодно кроме собственного любопытства, растущего быстрее её самой — вот-вот начнет лезть из несуществующих швов, словно синтепон из игрушечной птички.       и по молодости мягкосердечна. всегда поёт, когда заводит кофейник. по-ребячески поющие над кружкой, как правило, не вызывают и мысли о хищничестве, об укрывательстве.       чёрный лебедь бледноволоса, но носит траурно-лиловое. такое ощущение, что она вечно держит какой-то немыслимый и бессмысленный, бессодержательный траур; траур только ради одного слова, ради чего-то безымянного.       самое место для нее в глубине лесной чащи, в утробе лощин, где-то между ржаво-рыжими кирпичными стенами, мелкими кристальными озерцами с осыпающимися берегами. среди манерных, кичащихся и учащихся, среди пьющих дорогое вино в перемену, среди бесчисленных портретов и репродукций, украшающих стены приватной школы "мемория".       меж стаек фазанов, павлинов, пигалиц и индюков, она гуляет свободно и не чувствует стеснения. все здесь, ввиду среды, подвержены некоторому романтизму и легкой меланхолии. корпус новый, но если напрячь воображение, можно почувствовать запах сырости, напоминающий о вполне настоящих каменных замках.       черный лебедь — будущий блестящий историк. у неё прирожденный талант, прирожденная зависимость. дата прайдовой чистки, названия тридцати оттенков белого, история больницы в родном городке. однокурсница, вывернувшая кисть, драматично сложившаяся пополам, словно перочинный ножик, запах отцовской машины, загадочная учительская смерть двухлетней давности, сроки цветения календулы и рябины, каталог созвездий.       она популярна в узких кругах, но, учитывая малое число учащихся, здесь любой круг узкий по определению, даже самый обширный из возможных. к ней заходят за гаданиям и никто не смеётся над антикварными подсвечниками, разбросанными книгами, которые готовы лопнуть от начинки из тканевых цветастых закладок.       общежитие "мемории" делится на довольно широкие, но пустующие по большей части корпуса. в одном вместе с лебедь живёт каких-то девять человек. они отстранённо близки — словно друзья, которые видят друг друга раз в год, но всё равно испытывают безукоризненное понимание.       одиночество, утопающее в кирпиче, сочной, хмурой зелени и в высоких коридорах с резьбой из тощих ланцетовидных окон, — лебедь знает, как и когда они появились. факт этого знания наполняет её искристой, тихой любовью к этим окнам — и, в конце концов, это одиночество сливает их в многогранное единое.       однажды в мирный аквариум "мемории" прилетает — именно прилетает — инвазивный вид. безмолвно, будто абсолютно случайно, а всё равно шквальным ветром, порывистым вихрем, кружащим и качающим шпили из хвои, шпили из металла.       она не могла бы влиться в косяк первогодок, даже если бы усердно постаралась. первое, о чём подумалось лебедь, когда она, стоящая на высоком, надгробном острие небольшого надозёрного обрыва, глядела на змею-полосу единственной автомобильной дороги, ведущей к кованым воротам, наглядела девушку — она определенно передает дух этого места. этому не было особого обьяснения, как и не было никакого требования или черты, объединявшей учеников "мемории", но что-то в её стрелецки прямой осанке, в идеально вымеренных движениях, в том, как фиалковые волосы таяли, сливаясь с грязно-сизым небом после оттлевшего заката, почти повелевало её вниманием.       как она была неправа! и насколько же судьбоносной коллекционерке казалась эта сцена, почти до эстетического экстаза. явное, яркое, громкое ощущение, словно вскрик лисицы или неожиданный выстрел — мы должны быть здесь. ты и я, незнакомка.       неважно, кто скорее встретил бы ее в стенах школы и на её территории — ректор, староста, соседи. лебедь самодовольно и невольно украла первое знакомство.       всё об этом вечере было странным. в водах расплывались тени от россыпей прибрежного камыша, отражение редких снующих светлячков рябили при её колебаниях. лебедь краснела и ждала порыва борея.       вот так — без всякого встречного взгляда — был вырван, бесстыже украден из кармана намёк на покой. несвойственное беспокойство зудело откуда-то изнутри: ещё никогда и никто не притягивал её настолько, и тем более настолько беспричинно.       захотелось прикрыться воображаемым крылом. молча она провела свой обратный путь до изящной крепости стен, до хаотичной мягкости собственной комнаты в надежде скинуть наваждение сном.       но наваждение живёт как паразит. ахерон определенно привлекает внимание, — статная, слегка хладная, но лишенная высокомерия, большего про неё выяснить ни у кого не получается, и слухи путешествуют в "мемории" быстрее, чем в наглухо закрытой бочке — но не столько, сколько её броский, блондинистый сосед-шляпник. тот решительно и, вероятно, намеренно, собирает вокруг себя стайку из друзей и поклонников.       может, боится неизвестного в новых условиях, а может просто будущий бизнесмен. иногда одно неотличимо от другого.       ехидная сорока-соседка, шумно готовящаяся к переезду, доносит до неё имя. и какое восхитительное! дело даже не в вычурности — многие здесь берут новые имена, клички. лебедь, очевидно, не относится к исключениям. чтобы отделиться от "я" вне вечно мокрых карнизов и маленького карнавала-сообщества, чтобы влиться во всеобщий фарс, в эту ауру древности и неподдельной секретности.       приватная школа это всегда собственный вид театральной постановки, но "мемория" вывела этот феномен на иной уровень.       так или иначе, имя, брошенное так просто, словно бумажный самолетик, просто, как бесценный окурок, несмотря на свой драматизм кажется убийственно настоящим. и, как не иронично, это настоящее будто вопит о намеренном забвении. очень подходяще веет чем-то давно отмершим. мёрзлая годами река или отломившаяся сухая ветка, стонущая на ветру.       какие томные взгляды на неё бросали резиденты факультета литературоведения! ещё бы, с их-то любовью к одиссее и эвменидам. прямо как лебедь заостряли зрение на том, как склонившиеся ресницы обрамляли полуприкрытые глаза, но они, вероятно, не глотали что-то сердечное. очень жуткое в своей неосознанности.       тёмная ведунья под именем ахерон — да, такое вполне могло быть. века так три тому назад. а сейчас требовалось, неимоверно требовалось найти оправдание этому магнетизму.       это поразительно: сколько, без всякого осознания, посреди рисования очередной карты боя при границе индийской империи, лебедь теоретизировала. вытачивала образ собственной галатеи скрытно от себя, почти стыдливо. интерес был голодающей кошкой, скребущейся и печально ноющей. протяжно ныл, нагревая кровь.       складывалось такое впечатление, что подойди к ней лебедь с стандартной-дежурной фразой о знакомстве, ахерон вежливо отрежет её, как и всех до. не отстранится, а сохранит своё отстранение, которое она привезла в кипе багажа, учует угрозу тянущихся рук. ахерон выглядит как кто-то, безмерно уставший от тянущихся рук.       неожиданно столкнуться в коридоре, невзначай спросить: «здравствуй,» — ласка пуховой подушки, приветливость огонька свечи; «я видела тебя у ворот. скажи, ты не хотела бы пожить со мной?» — сбить с ног, придавить к мраморному полу. у лебедь есть свой чарующий эффект убеждения, эффект маячного фонаря, лениво присматривающего за чернявой бездной, так ей говорили. очень милый был разговор.       но первый раз в жизни беловолосая девушка надеется, что это вся правда. что скучного изгиба губ и обыденного в своей красивости колебания толстой косы, укрытой сизой полупрозрачной косынкой, хватит на то, чтобы требовательно присвоить внимание, накрепко заключить его в своих ладонях.       момент взвешенного молчания напоминает ей об очень медленных песочных часах. кажется, ахерон умеет растягивать время вокруг себя до небытия, до карманной бесконечности, и, самое очаровательное, наверняка об этом знает.