проповедь

эспланда у собора фавонии высажена ветреницами подстать их богу, святому мученику барбатосу. на ладонях его, каменных, глядишь, уместится весь мондштадт и окрестности его; и укроет он, бог их почитаемый, всех жителей от невзгод грядущих, да помещаются на руках его на самом деле одни только голуби и листья местных берез. розария стряхивает пепел и, потушив мысом туфли бычок, возвращается внутрь. не верит она в богов — иллюзорные образы, да и только. и строками лживыми о них испещрены все до одной книги в библиотеке собора. и знает наизусть розария каждую. «ужасы устремились на меня; как ветер, развеялось величие мое, и счастье мое унеслось, как облако.» яркие витражи собора цветастыми пятнами красят плитку пола; резвыми линиями забираются под скамейки и удобно устраиваются на алтаре. розария вздыхает, а после оборачивается на скрип резных дверей. дерево их перестукивает где-то под высоченным, будто бесконечным потолком. воет сквозняком ветер и перелистывает страницы одного из священных писаний, что было позабыто на алтаре их пастором. на пороге — неожиданно — оказывается алхимик ордо фавониус, и розария в удивлениях вскидывает одну бровь. и выглядит он так чужеродно, странно, со своими чертежами подмышкой и растрепанными всполохами пшеничных волос. уложить бы их ему, провести невесомо ладонью, зарыться в светлые вихры пальцами — мелькает у розарии в голове. и она тут же спешит удалиться, как чужая рука аккуратно опускается ей на острое плечо. — прошу прощения, - тихо начинает он, — я бы хотел попросить вашей помощи, сестра розария. сестра розария вздыхает. не хватало ещё, чтобы её просили о помощи. альбедо должен быть не здесь, в окружении святых сестёр и витражей великого барбатоса, а в своей лаборатории или на очередной научной экспедиции. должен быть не рядом с ней, и не её он должен просить о помощи, какой бы она — эта помощь — не была. но витражи пачкают свет его волос безобразными красками, путаются разноцветными пятнами между прядей. и словно нимб вырисовывается тенями где-то сверху — сам ангел снизошел к грешной душе розарии, пришел покарать её за каждый из неисчислимых проступков. «каждый из нас должен угождать ближнему, во благо, к назиданию» — слушаю, - чеканит розария, даже не обернув головы. на спине её обломанными крыльями сводятся лопатки, хрустит позвоночник. почти что ломается. но оборачиваться не хочется — упорхнет персональный каратель её в считанные секунды, оставив после себя лишь колосья пшеницы да эхо скрипучих дверей. смазать бы их петли. но дверцы исповедальни захлопнулись — не сбежать. — я премного вам благодарен, сестра розария, - альбедо коротко, сухо улыбается. и розария не верит ему. не верит в отсутствующее дыхание, в бледную, холодную кожу и сердце, что не гоняет кровь туда-сюда по телу. не верит она ему так же сильно, как не верит в легенды о добродетели богов. розария, по правде, верит только себе, кинжалу своему и копью, что бьет — точно в цель. движения эти лгать не могут. не могут они и подвести — доверие. розария верит в холод стен их собора, в остроту шпилей над черепицей крыши, в порывы нехитрого ветра, утягивающего за собой в неизвестность облака. в лживость людей она верит тоже — почти так же сильно, как и себе. но альбедо — не человек. и в это розария тоже верит. а потому соглашается — как бы ей этого не хотелось. шаги альбедо сопровождаются хрустом снега, и розария невесело замечает схожесть этого звука с треском костей. человеческих. драконий хребет встречает их холодом вершин и поникшими елями у своего подножия. гостеприимно. лагерь внизу все дальше и дальше от них; дальше становится и мондштадт со своими ветреными мельницами, и дымка горизонта. альбедо молчит, поджав бледные губы, лишь изредка поглядывая на шагающую рядом розарию. — для чего же вам понадобилась именно моя помощь, герр альбедо? снег оседает на и без того светлые юношеские ресницы, утекает за шиворот и под рукава халата; тает на перчатках. под ними, розария уверена, прячутся до болезненного белые кисти рук. неживые. альбедо сам по себе неживой, не более чем примитивная копия человека — и волосы его лишь на вид мягкие, и глаза ясные — просто игра солнечного света. но на драконьем хребте и солнце — иллюзия. холодная и притворная. иной раз розарии кажется, что драконьего хребта и вовсе не существует — это всё выдумка. декорация для спектакля, и одну-единственную роль отыгрывает здесь альбедо. достаточно бездарно, стоит заметить. — я бы хотел нарисовать вас, сестра розария. но собор фавонии для моей задумки не подходит. костер потрескивает у импровизированной лаборатории, немного жалит кожу резким теплом. непонятно только, зачем он тому, кто и холода-то не чувствует. розария оборачивается последний раз на мороз вершины, на окрестные развалины потонувшего во льдах города, и ныряет наконец в пещеру, отстукивает по камню шпильками каблуков неизвестный ритм. даже статую святого барбатоса отсюда не видно — не защищает больше. свобода горожан ограничивается высоченными стенами и сидровым озером, что пеной своей бьется о берег. здесь бога нет — да и не было никогда. розария фыркает на «сестра», обращенное к ней. да какая же она сестра, в самом деле. разве сестры не верят в богов и прогуливают хор в «доле ангелов»? смешно. — боюсь, выбрали вы неудачную модель, - замерзшие пальцы бегают по полкам с книгами, стучат по пустым колбам, — нужно было попросить грейс, она — то, что надо. или барбару. альбедо на это смеется. заливисто и громко, заставляя розарию заглянуть ему в глаза — и видится ей там не ветер игривый и не июльское безоблачное небо. только льды. и холод. треснутый, синий, вечный. как стены мондштадта вечный, как синева небесных одеяний, как самые глубокие воды близ столицы. как сколы на статуе барбатоса рядом с собором. — но я хотел нарисовать именно вас, сестра розария. снежинки за пределами лаборатории вмиг перестают лететь, огонь костров больше не греет озябшее тело; даже лопасти мондштадтских мельниц теперь не крутятся. сейчас очередь розарии смеяться, но ей не хочется. она только усмехается на эту глупость и садится на один из стульев у мольберта, повернув голову к выходу из пещеры. нескончаемая стужа вновь продолжается, костер дальше трещит немного поодаль, ветер со скрипом подхватывает лопасти мондштадтских мельниц и кружит с ними в безискусном танце. — ну, раз мы здесь, валяйте, герр альбедо. и альбедо приступает. изредка выглядывает из-за мольберта, шуршит кистями, отмахивается от снежинок, что пытаются приземлиться на холст. хмурит тонкие брови, снова поджимает губы — сухие, обескровленные. поправляет вновь и вновь спадающую на глаза челку. и зарыться бы в эту самую челку пальцами, спрятать прядь за ухо — узнать, наконец, жесткие ли эти колосья пшеницы или же наоборот. где-то на вершине завывает одну из церковных песен ветер, крадет с верхушек сугробов снежинки и упрямо тащит вглубь лаборатории. — скажите, герр альбедо, - отвлекается розария, стрельнув взглядом куда-то к мольберту, — каково это — ничего не чувствовать? розария отчего-то шепчет, вкрадчиво так, что голос её почти что сливается со стужей снаружи. но альбедо её слышит, и розария чувствует, как тот коротко улыбается. он всегда так улыбается, как она заметила — в штабе ордо фавониус или на веранде какой-нибудь кафешки, когда удается выкроить время на перекус. будто и нет у альбедо других эмоций, одна только сдержанная, заученная улыбка. и в прищуре его голубых глаз тонут звезды, снежинки, растворяется морская пена. — ну почему же, я чувствую. может, не так, как вы, сестра розария, но чувствую, — вторит её шепоту альбедо. «итак тот же самый я умом моим служу закону божию, а плотию закону греха.» и розария, наконец, тянется к альбедо, стаскивает ловким движением перчатку и заправляет за ухо ему непослушную прядь волос. жесткие. о таком не писалось ни в одном из священных писаний, что крутятся в мыслях, подобно снежинкам, гонимых ветром. не изображалось такое и на витражах в зале собора. но на то мондштадт и город свободы — лживой только вот, притворной. свободы, что спрятана за камнем стен и водами озера; за треснутыми крыльями бога их, барбатоса. но розария, наверное, не верит в свободу. не верит в морозный иней, бегущий по коже. не верит в треск костра, шуршание страниц на полупустых полках, в стекло колб и склянок. в величие богов розария не верит тоже — ни в священные писания о них, ни в цветные витражи с их изображениями. не верит она и людям — всё ещё. но альбедо — не человек. и в это она верит. «ибо весь закон в одном слове заключается: люби ближнего твоего, как самого себя.»