когда душа поражена — врачует боль размер певучий, невольно черпает она забвенье в музыке созвучий. как плащ тяжелый в холода, слова — от скорби мне защита, но ту печаль, что в сердце скрыта — не передам я никогда. альфред теннисон. in memoriam (1850)
лофу сяньчжоу был из фарфора — исписанного листьями гинкго и медными драконами. он был испачкан в крови облачных рыцарей и слезах повелителя небесной дуги, а оттого — лишь более прекрасным. и яньцин любил этот испорченный небесный корабль. ему, как и всякому рыцарю, хотелось этот треснутый фарфор защищать. яньцин хватался за рукоять меча, как за спасательный круг — чтобы необъятные просторы космоса не утащили его с собой. чтобы сбежать от снисходительных взглядов, глупых насмешек, ведь он ещё слишком юн, слишком глуп, слишком слаб. ведь единственные, кто признавали и его силу, и находчивость, и не по годам развитые способности — это цзинь юань да цзинлю, что достает сейчас из ножен меч. и лязг металла его раздается эхом по приюту звездных яликов, а отблеск острым лучем теряется в тени деревьев. но яньциню (почти) не страшно. отстук чужих каблуков становится все ближе, холод запоздало догоняет цзинлю по треснутой плитке — не поспевает. снежинки темной водой уползают под землю прямо из-под её сапог, и яньциню, все ещё, почти не страшно. он пытается усмирить свое бешеное дыхание, поймать его за хвост, да все никак не может. пытается не бегать взглядом по черепице домов, по верхушкам золотистых крон, избегая снежную фигуру впереди. пытается сделать вид, что ему почти не страшно — упрямо так пытается. по-детски, глупо и опрометчиво. и меч его всё ещё как спасательный круг, как веревка, почти что петля, затянувшаяся на шее. словно маяк в бескрайнем океане холодной стужи. а цзинлю не останавливается — никогда не останавливалась. блеск стали видится янциню перед глазами, в паре сантиметров от него самого, и дыхание вмиг замирает; тухнет и биение собственного сердца. он прикрывает веки, наугад вытягивает меч перед собой, отскакивает назад — бежит. ведь яньциню страшно. очень-очень страшно, до дрожи в пальцах, до белого шума и ряби перед глазами. в висках стучит кровь почти что оглушающим набатом; пелена застилает взор, и он не может разобрать силуэт перед собой. яньцин чувствует на коже холод — обжигающий контрастом температур. яньцин чувствует смерть где-то перед собой, чувствует её дыхание на своей щеке, слышит аромат хвои, какой никогда на лофу сяньчжоу не было. листва деревьев гинкго вмиг опадает от натиска снежинок, теряется под подошвой, хрустит. фарфор, так долго им оберегаемый, трещит по швам с приходом зимы. холодно. — поумерь свой пыл, юноша, - цзинлю тушит яньцинев запал одним своим дыханием на ухо; касается мальчишечьей щеки кончиками пальцев и будто царапает кожу морозом. яньцинь пытается набрать воздуха в легкие, пытается урвать хоть грамм кислорода, да все никак не может вдохнуть. цзинлю стоит прямо за ним — ведет пальцами дальше по щеке, утекает каплями росы вниз, к шее. она прижимается к юношеской спине всем корпусом, не дает сбежать. фарфор дребезжит в яньциневой голове, и он совсем не слышит, что ему говорят на самое ухо. яньцин будто чувствует покрывающий его кожу иней — и ему вдруг стало так холодно, так зябко, что тело рядом совсем не согревает. в тёмное небо взмывают звёздные ялики — смело прорезают воздух впереди себя; перестукивают крыльями почтовые птицы, проносящиеся прямо над их головами. и, вроде бы, время идет дальше, мир движется, словно и не замирал на мгновение. но яньцин чувствует себя ледяной фигурой, что вот-вот треснет. упадет и — разобьется. и осколки его тут же растают на плитке у приюта звёздных яликов. снежинки липнут к дрожащим ресницам, и яньцин прикрывает на секунду глаза. ему кажется, что он не здесь — не на фарфоровом лофу сяньчжоу, и даже не на этой верфи, откуда ловко воспаряют местные корабли. яньциню думается, что это — конец. и что ему больше не страшно. холод чужих рук чувствуется уже на впалом животе, и цзинлю прижимает яньциня к себе только сильнее. — ты тёплый, - вдруг раздается над ухом, и яньцин вздрагивает. шёпот у цзинлю хриплый, еле различимый в ветру снежной стужи и лязге переставляемых туда-сюда контейнеров. кажется, будто цзинлю болеет; будто её горло воспалено из-за простуды и она вот-вот потеряет голос. но её простуда называется просто — мара. цзинлю скрывает полный крови, коррозии взор за тонкой повязкой; прячет озябшие и раскрасневшиеся пальцы под перчатками, и сердце — за несколькими слоями брони. но даже сквозь ленту чувствуется её тяжелый взгляд, через перчатки просачивается холод, поражающий все вокруг инеем, но вот к сердцу — не добраться. оно у цзинлю заточено в ледяной темнице, и никакое заклинание, никакая техника меча не сможет её отворить. и цзинлю, впрочем, это устраивает. но она продолжает льнуть к теплому телу юноши лишь сильнее; немного нагибается вперед, упираясь лбом в его шею; мальчишечья куцая грива щекочет собственную щеку, и цзинлю позволяет себе легкую улыбку на тонких губах. яньцин разом выдыхает весь воздух, раздирающий легкие. ему хочется отшатнуться, возможно, взмахнуть мечом — но чужие руки крепко его держат, мягко плывут по телу; морозное дыхание щекочет загривок и посылает по спине, вдоль позвоночника, колкие мурашки. — мне холодно… - шепчет ледяным паром яньцин в сгущающийся вокруг них холод. чувствует за собой копошение, и его вдруг разворачивают за плечи; мир вокруг немного плывет, сливается в одну неразличимую льдину. за белёсым ветром он не может разглядеть ни ярких крон гинкго, ни огней звёздных яликов над головой. цзинлю видит чужие посиневшие губы, и стужа вмиг останавливается — возвращается к её хозяйке, к своей покровительнице. остатки ветра уносят в небо пожухлую золотую листву и стремительно таящие снежинки. где-то на периферии льет дождь, но яньцин этого даже не замечает — он вглядывается в повязку перед собой, в скрытую тенью луну, и чувствует тяжесть чужого взгляда на себе. и не чувствует холода. цзинлю кивает ему на прощание, не проронив боле ни слова, и собирается было уже развернуться, отступить; оставить наконец брыкающегося мальчишку — наберись сил, юноша, и мы снова схлестнёмся в битве. яньцин считывает это в её движениях, отточенных до автоматизма; в ветре, затерявшемся в прядях волос; в клинке, что она ловко скрывает за ножнами. металл брякает на её поясе, и отсвет серебряной луны падает яньциню на лицо острым лучом. он хочет его схватить, поймать раскрасневшейся на холоде ладонью — но не может. — тебе ведь тоже холодно, да? - вдруг говорит он сиплым и ослабленным голосом; обхватывает цзинлю со спины, почти что обнимает, неловко прижимаясь к чужому телу. ему в нос ударяет запах хвои и одновременно с этим чего-то сладкого; неуловимой нитью по рукам скользит морось, и его ладони накрывает чужая, обтянутая тканью перчатки. цзинлю поворачивает к нему голову и, несмотря на повязку, яньцин уверен — она всё видит. улыбается уголком губ почти незаметно; сжимает юношеские пальцы своими, впервые за столько лет чувствуя тепло. — теперь уже нет, - цзинлю позволяет мальчишке прильнуть ближе, коснуться своего треснутого, замёрзшего сердца, пускай и через броню, пускай — сквозь лёд и нескончаемую стужу. вновь возникший ветер крадёт с собой ленту её повязки вслед за звёздными яликами, и красные глаза бредут взглядом по мелко подрагивающим пальцам на собственном животе, и цзинлю сжимает их своей рукой лишь сильнее, — больше нет. тень луны сменяется бледным рассветом, виднеющимся за полукругами мостов и ветвями деревьев, где вновь возрастают золотые почки. яньцин прячет улыбку в водопаде чужих сизых волос, замечая на себе взгляд пары алых глаз. уши у него красные отнюдь не от холода. ведь ему — не страшно.со мною будь в печальный миг, когда в душе слабеет вера, и жизнь — зловещая мегера, а время — хилый гробовщик. будь здесь, когда в борьбе суровой, конец настанет для меня, и там за гранью жизни новой, блеснёт заря иного дня. альфред теннисон. in memoriam (1850)