- All is lost
Save thought of love
And place to dream.
You love me?
- I love you.
- You are, then, cold coward.
Stephen Crane
…
Дануолл умирает. Он слышит это в надрывных стонах плакальщиков, загробным эхо отдающихся на пустых улицах, чувствует в едком медном вкусе крови и болезни на языке. Годами раньше, когда летний жар опускался в сточные канавы и сдавливал его горло в удушающих объятьях, Дауду иногда случалось учуять эту вонь где-то там, вдалеке. Но лето пришло и ушло, а чума осталась – И сейчас он все время слышит запах смерти. В последнее время проскальзывает что-то еще. Тревога – непостоянная, гудящая на периферии сознания и в самых кончиках пальцев. Словно диссонанс Бездны, прорывающийся в его мир. Он кладет перфокарту аудиографа, что держал в руках, чувствуя, как усталость проникает под кожу, просачивается в кости, под груз всех прожитых лет. Пора бы уже Корво явиться, думает он. …Улицы жестоки и голод остер; ужас и преданность – одно и то же. Дауду двенадцать и вот как выглядит его мир: Серконос, огромный и бесконечный. Сжатая вселенная. За городскими стенами жизни нет – да если и есть, это все равно не имеет значения. Одно и то же – или могло бы быть.
Его мать называют Белой Ведьмой. Пожуешь ивовую кору, и головная боль пройдет. Яйцо в теплом молоке успокоит больное горло. За такими лекарствами простой народ приходит к ней, когда болеет любимый пёс, когда новорожденный младенец дышит с трудом. Она учит его всему, что знает, и говорит не обращать внимания на злые языки, что хают ее. «Белая ведьма», смеется его мать, и
оседает
смешанная с имбирным корнем ромашка в кипящем меду.
«Пусть называют меня как вздумается», говорит она, «в одних словах нет никакого вреда».
…
Один из Китобоев переносится, появляется из воздуха рядом с ним. Томас. – Что? – спрашивает Дауд, потирая лоб. Ему хочется побыть в одиночестве. – Простите, – говорит Томас, и его хриплый голос не скрывает даже маска. – Мы не можем его остановить. Он пересек все наши периметры… – Все в порядке. Слыша утешение, Томас замирает. – Мы подвели вас, сэр. Дауд сжимает его плечо. – Не имеет значения, отвечает он, и это чистая правда. Корво нашел бы его, где бы он ни спрятался. – Он явится ко мне. Ему придется.…
Пятнадцать, и он словно магнит, чумазый оборванец из тех, у кого в глазах достаточно стали, чтобы внушать ужас –
Преданность –
Одно и то же, помните?
Другие дети зовут его ведьминым сыном. Они не знают, что магия – не реальна. Иногда в безлюдных аллеях они собираются кольцом, чтобы посмотреть, как он дерется, как внушает страх. Пустая угроза черного проклятья, точный взмах карманного ножа.
Он никогда не проигрывал.
Пятнадцать лет, и напротив него в кругу темноволосый школяр, такой же чумазый, как и он сам, с заплывшим глазом и сломанным носом. Несколько минут, и Дауд тоже сплевывает кровь, устает от ловких ударов другого мальчишки, от быстроты его ног. Щелкает, раскладываясь, нож, он хочет закончить раунд –
И в следующую секунду уже лежит на спине, а его противник хмурится, нависая сверху.
Остальные дети вокруг них всё кричат, их голоса сливаются в пронзительный белый шум. Дауд смотрит на мальчишку снизу вверх, в его затылок ввинчивается боль. «Как ты это сделал?», спрашивает он, слишком удивленный, чтобы злиться.
Мальчишка встряхивает головой, пинком выбивает нож из его ладони. Дауд поспешно поднимается на ноги.
«Как ты…» он едва успевает увернуться от следующего удара, выкрикивает резко: «Эй!»
«Еще раз», отвечает мальчик, задыхаясь.
И Дауд бросается снова. И снова оказывается на спине. Он никогда не проигрывал, и уж точно никогда – дважды, одной паре кулаков. Но в глазах другого мальчишки есть что-то, от чего ему хочется, чтобы шла кровь. Когда все заканчивается, они сидят, спинами прислонившись к кирпичной стене проулка и баюкая синяки. Незнакомый мальчик запрокидывает голову назад и смотрит на него. «Корво», говорит он, «Я Корво».
Его пальцы, грубые и теплые, скребут Даудову ладонь, когда они пожимают руки.
…
Меря шагами комнату, он прокручивает в голове сцену. Как Корво войдет, острый и ледяной, будто сделанный из металла. Он будет зол. Он растянет момент, заставит Дауда страдать, и Дауд будет этому рад. Она ему понадобится, эта ярость, если он хочет подарить Корво удовлетворение боем. Корво не найдет утешения в убийстве человека, отказавшегося сопротивляться. Не тот Корво, которого Дауд знает. Которого он помнит.…
Дауду девятнадцать, когда Корво записывается на Клинок Вербены. Яркие флаги и цветные ленты развеваются и хлопают на летнем ветру. Трибуны рокочут, толпа яростно гудит. Звук гонга прокатывается волной, Вербена начинается –
В первые пять минут Корво уже одолел троих бойцов из пятнадцати.
Он движется по арене, словно раскаленная рапира сквозь шелк; сцена будто прямиком из сказки, будто сон наяву. Человек вдвое больше Корво с воем отступает назад, зажимая плечо, и это не Даудова победа, но восторг захлестывает его волной амброзии, от которой голова идет кругом.
Когда все заканчивается, он уводит Корво домой и обрабатывает его раны, пока сам Корво сидит на тумбе возле умывальника. На виске его высыхает пот, и кровь пятнает венец победителя, лежащий на темных кудрях.
«Мне предложили вступить в Стражу», бормочет Корво.
Дауд не отрывает глаз от своего занятия, промакивая мелкий порез на его руке. «О», говорит он. «Ты вступишь?»
«А должен?»
«Не вижу причин отказываться.»
«Дауд», говорит Корво, и его голос так непривычно беспомощен, что Дауд моргает и поднимает взгляд.
Корво притягивает его к себе и целует, яростно, сжимая лицо ладонями. Поцелуй недолог и кончается слишком внезапно, но он не отстраняется, дышит часто, и в глазах его плещется что-то странное и дикое.
«Я не хочу никого убивать,» говорит он. «Разве ты не знаешь? Никогда. Никогда.»
Дауд не понимает. Ему только девятнадцать, и его голова все еще кружится от мягкости чужих губ. «Тебе не придется», говорит он. Поцелуй меня снова, думает он.
На пальцах Корво кровь. Когда его руки запутываются в волосах Дауда, он оставляет алый след на чужой щеке, и никто из них еще долго этого не замечает.
…
Ожидание, находит Дауд, хуже всего. Не знание о том, что его ждет – но долгие, тягучие минуты тишины до. Он натянут как струна. Взвинчен. Напряжен в попытке услышать легчайший звук скребущих по полу подошв, шорох плаща. Он не слышит ничего, кроме собственного неровного дыхания. Корво всегда был тихим. Даже когда они дрались, или в постели – Он хорошо это помнит.…
Каким-то образом они убедили друг друга, что это просто способ убить время.
Они дерутся или трахаются, и иногда кажется, что это одно и то же, когда Корво на животе, или у стены, все еще силясь ответить ударом, пока Дауд нависает над ним, и его грудь прижата к чужой спине, его пальцы у Корво во рту. Всегда – слишком жестко. Слишком быстро. И ему двадцать один, и они слишком молоды, чтобы
понять
скоротечность времени.
Они дерутся, и потом они спят друг с другом, и с каждым разом становится все труднее не произносить имя Корво как молитву.
Когда Дауду двадцать один –
Он думает, что силен, и хитер, и на мгновение представляет, что будет жить вечно.
И, может быть, Корво тоже.
Но потом это мгновение кончается.
Он не обращает внимания на слухи о далекой чуме или о Смотрителях с их пуританскими уставами. А потом слово «ведьма» становится угрозой, но он не обращает внимания и на это, потому что его мать сказала
в одних словах нет никакого вреда
она сказала
Ему двадцать один когда Аббатство приходит за ней и она
оседает
в кухне под рукоятью меча
словно бумага и пепел
над пламенем
и все
распутывается
в одно мгновение.
Он все еще там на коленях часы спустя его колотит крупная дрожь когда он пытается отскрести ее кровь с пола он слышит как дверь распахивается с громким хлопком
снова
голос Корво сорван в нем сквозит страх когда он зовет Дауда по имени
Здесь говорит Дауд у него внутри пусто я здесь
Корво хватает его за руки и держит крепко на улице болтают о том что произошло говорит он я боялся что они что-то с тобой сделали говорит он
Обними меня думает Дауд
Они сделали что-то с тобой я найду их если они что-то сделали я убью их всех клянусь
Обними меня думает он мне двадцать один и я не чувствую себя сильным
больше
Они сделали что-то с тобой Дауд
Нет отвечает он
Лучше бы сделали говорит он
Обними меня говорит он
И Корво обвивает его руками и раскачивает их
вперед и назад
вперед и назад
вперед и назад.
Кто-то их них говорит я люблю тебя.
Дауд не помнит, кто именно.
…
Никто из них не хотел, чтобы все развалилось. Не таким образом. Но Аббатство на Серконосе начало набирать силу и влияние – И Дауд больше не мог целовать его открыто – И однажды ночью Корво лежал рядом с ним, прижимаясь губами к его ладони. Тогда он рассказал, что ему приказали поступить на службу к Императору. За морем. В Дануолле. Дауд помнит, как отдернул руку. Как откатился, лег спиной к Корво. Он уже забывает детали – может, это было просто недопонимание. Может, Корво думал, что он его остановит. Может, Дауд ждал, что Корво попросит его об этом. Но кем он был, чтобы его останавливать? Он думает – это был последний раз, когда я был бескорыстен.…
«Пожалуйста,» говорит Дауд, выдыхая слова в приоткрытые губы Корво, ногами обхватывая его поясницу, «Мне – Мне это нужно.»
У Корво в глазах – боль, когда он смотрит на него. Его корабль отходит утром. «Дауд…»
«Еще один раз, только один –»
«Хорошо», шепчет Корво тихо. Поворачивается, поднимая бедра.
У Дауда в груди болит. «Не так», произносит он, и голос его ломается.
Он устраивается на бедрах Корво, и качается вперед, пальцами зарываясь в темные волосы.
«Вот так», говорит он. «Вот так.»
И это последний раз, но он кажется первым.
Корво двигается медленно.
И он теплый, теплый и ласковый –
«Ну же», говорит Дауд, задыхаясь, уткнувшись в шею Корво. «Давай, забери тебя Бездна.»
Его зубы крепко сжаты, и он с усилием сдерживает имя, рвущееся из горла, «Черт», шипит он в чужую кожу
пойманный меж бедер Корво, плавно движущегося на нем
руки Корво, удерживающие его
и его голос звучит выше, чем –
«давай, черт тебя дери
двигайся.»
Корво теплый, почти-чересчур-нежный Бездна он
Осторожен
«двигайся», умоляет Дауд, «давай –»
Но Корво
медленно
медленней так сладко что на глаза наворачиваются слезы и он смаргивает их потому что
будь он проклят если Корво увидит
будь он проклят если Корво
Обнимает его, после.
Гладит его волосы, пока он плачет, уткнувшись в чужое плечо.
Дауду двадцать один, вот чем его мир
Вот чем его мир
Это его мир.
Это.
…
В конце концов он ничего не услышал. В один момент он стоит у своего стола – А в следующий чужая тяжелая рука сжимает его горло, мешая дышать. Конечно, думает он, выгибаясь назад, борясь за возможность вдохнуть. Так будет легче для Корво – пролить его кровь, не глядя ему в лицо. И Дауду тоже будет проще – он не увидит ненависти в этих глазах. Он борется, зная, что Корво захочет сопротивления, он собирает себя воедино с тошнотворным облегчением, готовясь к быстрой, благословенной вспышке острого металла, карминно-красному из рассеченного горла, спасибо – Но боль не приходит. Вместо нее - затянутая в перчатку рука, и мягкая ткань, прижатая к носу, ко рту, и густой, удушливый запах хлороформа. Нет! Осознание и паника смешиваются, прошивают его насквозь, и он пытается закричать, пытается вырваться, темнота мажет чернилами, и он падает, Пожалуйста, пожалуйста, нет, не надо –…
Смотрители приходят за ним так же, как они пришли за его матерью. Но теперь Метка горит на обратной стороне его ладони, и магия существует, и в этот раз он оставляет кровь на полу.
Он бежит в Дануолл. Никто не пытается его преследовать. Двадцать восемь лет, и он все еще магнит, и стали в его глазах все еще достаточно, чтобы внушать ужас –
Преданность –
Дануолл похож на все остальные города.
Он находит приют на улицах и собирает вокруг себя этих чумазых оборванцев, и поднимает кулаки, и дерется, пока они не падают.
Еще раз, говорит он, задыхаясь, и вздергивает их на ноги.
Дауду тридцать пять.
Сорок семь.
Пятьдесят два.
И вот как выглядит его мир.
Крыша под подошвами.
Его клинок, выходящий из груди Императрицы.
У него было много имен. Его называли множеством прозвищ. Но ничего не было хуже, чем ужас в глазах Корво, и дрожащее, короткое: «ты?»
«Ты?»
…
Он просыпается и обнаруживает себя сидящим на жестком стуле в крошечной комнате с одним окном, с головой, словно бы набитой паклей, и едким привкусом желчи в горле. Корво опирается о стену напротив, в углу – сгорбленный, со скрещенными на груди руками. Его лицо расчерчивает множество морщин, столько же, сколько их есть у Дауда, – и столько же боли. Я, думает Дауд. Я это сотворил. Он проходится языком по зубам и чувствует во рту кислоту. Спрашивает: «Где мы?», пытаясь сосредоточиться; каждое слово в горле скребет наждаком. Слова Корво тихие, далекие: – Все еще в Затопленном квартале. Я не унес тебя далеко. – А мои… Китобои?.. Корво поворачивает голову и тихо отвечает: – Живы. Я бы не… Не сделал бы с тобой такого. В животе у Дауда что-то гулко ухает вниз. – Меня сейчас стошнит, бормочет он. Корво смотрит, как он отворачивается, заходясь сухим кашлем, как его выворачивает возле стула, пока его тело отчаянно пытается извергнуть остатки наркотика. Когда Дауд, покачнувшись, вновь принимает вертикальное положение, из уголка его рта стекает капля кислой слюны. Он стирает ее рукавом и обращает к Корво взгляд горящих глаз. – Убей меня. Корво смеется. В звуке его смеха нет никакой радости. – Нет. – Пожалуйста, – говорит Дауд. Его голос ломается. – Если ты не… – Нет, Дауд, отвечает Корво, и голос у него усталый. – Если бы ты хотел смерти, то уже был бы мертв. Впервые за двадцать лет Корво произносит его имя, и в этом нет ничего особенного. Дауд сглатывает, и ему больно. – Они говорили, тебя там не будет, говорит он, и голос его звучит жалко. – Лорд-регент, он… тебя не должно было быть там. – Это что-то изменило бы? – Нет, – тихо признает он. – Ты все равно убил бы ее. – Да. Корво вздыхает, и в этом вздохе проскальзывает мучение. – Пожалуйста, повторяет Дауд, – Корво, неужели мне придется говорить обо всем? Как я хотел бы обратить время вспять, как то, что я сделал, преследует меня каждый день… – Хватит, – резко прерывает Корво,– Мне не нужны твои извинения, твои оправдания!.. – Тогда что тебе… – Твоя помощь. Вдох застревает в горле Дауда болезненным комом. – Что? Корво смотрит на него глазами темными и серьезными, и если бы Дауд не помнил его так, как есть – то спутал бы острую грань в его голосе с гневом, но не с неуверенностью. – Пойдем со мной. Вернем Башню. Во рту пересохло, голова кружится – не от хлороформа, не в этот раз. – Я не могу… –Если ты сожалеешь, – говорит Корво, – Если ты любил меня… – Думаешь, я не любил? – Смех, натужный, надтреснутый, пузырится в гортани. – Корво… – Если ты любил меня, – снова произносит Корво, но в этот раз тише, нежнее. – Дауд. Сделай, что должно.…
Дауду пятьдесят два.
Пятьдесят два, и если бы Корво поцеловал его, он бы почувствовал вкус сожаления.
Он был бы похож на мне жаль
И ты убил ее ты убил ее ты убил ее
Он был бы как ужас, и как преданность.
Он был бы как Обними меня.
Солнце встает над высокими городскими крышами, и соленые ветры с моря уносят прочь запах смерти, и Корво останавливается у окна, освещенный неясными лучами, исчерченный шрамами, не излеченный до конца и не-совсем-простивший, еще не совсем.
«Ну,» говорит он. «Ты идешь или нет?»