***
у вельветт черная блестящая помада на каждой кружке-ложке-сигарете, она глупо постоянно подкрашивает губы, через секунду пальцами стирая помаду на щеки. у вельветт миллионы незаконченных проектов в столе, готовые лишь чертежами, и весь гардероб занимает целую комнату своими-чужими платьями. вельветт платья не любит, но шить их — одно удовольствие, и получаются они прелесть. вельветт смеется всегда звонко и чуть-чуть зло, будто каждую секунду хочет кому-то палки в колеса повставлять. вельветт никогда не кричит, ее удел — оскорбления, бьющие не в лицо, а под него, в самый мозг, горькие и кислые, никогда сладкие. вельветт любит приторную ваниль и сладкую-сладкую вишню, крепкий черный кофе и сказки про принцесс. кармилла думает, что бесконечно убегать от проблем — полный бред. иногда нужно просто на сто восемьдесят развернуться, посмотреть, как справлялись другие и по их дороге, выстроенной на ошибках, пройти. кармилла думает, что знает вельветт лучше других. она как длинная мутная книжка без картинок — не увлекает, пока до конца не прочтешь. кармилла знает, что вельветт за помощью никогда не обратится ни к кому — гордость затмила взгляд, подростковый максимализм в крови отказывается принимать из чужих рук поддержку и оливковые венки, бла-бла-бла и сказки про принцесс, драконов и политику. просто вельветт выбрала быть сукой еще при жизни: на границе с вежливостью и оскорблениями, с доброй обходительной улыбкой и оскалом победителя каждой партии. до эндшпиля еще далеко, — думает кармилла, с мягкостью пластилиновой куклы ломая взглядом каждого коня-слона-ферзя по дороге к строгой серой кардинальской фуражке. у вельветт улыбка без ямочек, жестокая восковая маска, пришитая к лицу миллионами часов перед камерой и зеркалом. они встречаются по разные стороны баррикад, дежурно пожимая руки — обоюдный мазохизм без просьб и претензий, двадцать тысяч свидетелей, чтобы зарегистрировать убийство официально: кармилла поджимает губы, как каждый раз, сталкиваясь королем с дамой в черном фраке — бесконечная ничья, будто вельветт ей соперником была судьбой предписана. у вельветт черный глянцевый лак, красящий воздух, и графитовые руки, созданные чертежами-выкройками-лекалами-швами-стежками. кармилле совершенно не интересны ее ястребные подкрашенные глазки, метко целящие будто в ответ, в глаза, но на самом деле — в сердце. чтобы без раздумий, как в омут, снова в ссору втянуть — вельветт никогда не кричит, ее удел — оскорбления, но на кармиллу слова, как о графитовый асфальт и мимо кассы, будто это у вельветт плохой-тупой прицел. кто-то безымянный на периферии уточняет, что они с кармиллой кошки — территорию поделить не могут, как ни старайся. вельветт картонной усмешкой отвечает на выходки (всегда), будто контроль над партией не чужой ослепительно-белый, а черный-дымчато-фиолетовый. кармилла ей в лицо смеется: не надоел спектакль одного актера?, но выходит лишь кособокая ухмылка к левому глазу и фразы мутные, сырые, как смог. кармилла думает, что бесконечно убегать от проблем — полный бред. чужой подростковый максимализм, вшитый в серое строгое тело, выглядит смешно: вельветт смеется звонко и чуть-чуть зло (возможно не чуть-чуть), вывернутой наизнанку колесницей проезжаясь по свежим красным трупам — патетика во взгляде не тошнотворно-графитная, а алая, как ночь и день за стеклом. кармилла кошачей грацией не хвастается, хватает быстро убегающих проблем, — от ее дома до башни ви одним слитным прыжком, на крепкий горький кофе и догоревшую молодостью партию в шахматы. вельветт снова старается оставить в дураках, ее черная блестящая помада на белой щеке смотрится раскатом грома средь ясного красного неба, будто снова оливковая ветвь, срываясь с грозного дерева и сливаясь в монотонный шум разговоров за стеклом, ложится в чужие серые строгие руки, увенчанные кардинальской отвагой. вельветт улыбается без ямочек своей-чужой победе: сломанные часы показывают едва ли полночь, когда, затянувшая до эндшпиля, вельветт теребит только пошитые рукава и все же остается в дураках. кармилла с белой улыбкой на краю стола оставляет темную шоколадку — противостояние будто сглаживается на несколько бессонных и бесконечных ночей, кошки на душе помирились с принцессами, драконами и политикой временного обоюдного отступления. кармилла около шепотом цитирует знакомые стихи и прозу, заваривая двадцатитысячный кофе с сладкой-сладкой ванилью. у вельветт черные глянцевые пальцы сахарные и пачкают чертежи-выкройки-лекала-швы-стежки горячим маревом, из-за барикады чужие белые-черные волосы какие-то черно-дымчато-фиолетовые, будто кармилла в пару на себя картонную жестокую маску приклеила. вельветт старается очнуться от шока — на графитово-алой щеке чужая черная помада. кармилла думает, что до эндшпиля еще далеко, когда принцесса в коротком платье ломает двери, — оливковый венок на голове пахнет сладкой весной и вишней чужих рук: вельветт отряхивает графитовые руки от пыли проблем, как сбегает за угол башни закурить, выкидывая кусочками черную помаду на асфальтовые дороги. кармилла дежурно улыбается ей, расставляя фигуры: обоюдный мазохизм возвращается в серые строгие будни, как родной, вытягивая по часам время из сложных систем сломанных часов, — вельветт с ее не законченными своими-чужими платьями поджимает губы, целясь в черный фрак дамы, будто они и вправду ролями поменялись за последнюю бескрайнюю ночь. вельветт никогда не кричит, ее удел — оскорбления, цепляющие и сердце, и мозг: чужие черные губы тянут ухмылку к левому глазу, под копирку скрадывая ямочки и, одним глотком свежего красного кофе проглатывая разверзжийся в груди мутный и длинный смог, пропускают миттельшпиль, разворачивая, как обертку сладкой-сладкой ванильной шоколадки, чужую черную душу на сто восемьдесят.***