Он любит домашнюю еду

      Это тебе не миссис Хадсон.       Поднимаясь по узкой лестнице без перил — в викторианское время сюда, должно быть, выплёскивала помои кухарка, служанки сновали туда-сюда, а теперь вот ходили жильцы из тех, что победнее — Эллиот разглядывал хозяйку, быстро отводя взгляд, если она хоть на мгновение поворачивалась. Ей, должно быть, было лет семьдесят, если не больше, но спину она держала прямо, как балерина. Высокая, иссохшая, как мумия, с длинными седыми дредами и кожей цвета эбенового дерева. В крупных бусах и кольцах. В цветастых шароварах и тунике.       Она проводила его на шестой этаж. Она хотела поскорее избавиться от него и смотрела — он заметил, украдкой подняв на неё взгляд и тут же опустив глаза — так ожесточённо, будто он сделал что-то плохое. Он сразу почувствовал себя виноватым и с трудом удержался, чтобы не извиниться. Глядя на её длинные, тонкие, тёмные пальцы с почти белыми ногтями, он слушал, что она говорит про правила поведения и про напор воды, который к вечеру становится гораздо слабее.       Наконец она ушла, и он остался один. Поставил на пол сумку, огляделся. В горле стоял комок, который не проходил, как ни сглатывай.       Прошлая его квартира тоже была маленькой и неуютной, но хотя бы привычной. Здесь всё было чужим и враждебным. Старый дом, холодный и неприветливый. Маленькая комнатка, низкий потолок, как будто давящий на голову. Кровать за ширмой, маленький продавленный диван. Окно, в которое видны крыши соседних домов. В углу пахнет сыростью, через свежую побелку на потолке проступило желтоватое пятно, пока ещё бледное — наверное, крыша протекает, и как только пойдёт дождь, пятно увеличится.       Когда-то здесь жила прислуга, но по крайней мере, они были не одни. Он представил, как девушки расчёсывали на ночь волосы и пересмеивались, обсуждая хозяйские дела, и комок в горле стал ещё болезненнее. Он не представлял, чтобы эта комната стала его убежищем, его норой, куда он будет прятаться от окружающего мира, как улитка прячет уязвимое, ничем не защищённое тело в твёрдый панцирь.       К глазам подступили слёзы, но он сдержался. Времени на истерику нет, смена через полчаса.       Он включил ноутбук и через полчаса уже принялся за работу.       Работа отвлекала, но под вечер он снова остался один в сырой и тёмной комнате. Теперь уже не было смысла сдерживаться, комок в горле вылился холодными, не приносящими облегчения слезами. Сидя в углу за ширмой, Эллиот давился пиццей, и в тишине комнаты отчётливо были слышны его всхлипывания. Кое-как дожевав кусок, он скорчился на полу, обхватив себя руками; так можно было хоть на мгновение представить, что его обнимает кто-то другой.       Он так и уснул на полу, а проснувшись среди ночи, замёрзший, с больной спиной и затёкшими конечностями, первым делом вляпался рукой в остатки пиццы. Включив свет, понял, что оставшиеся куски кто-то вытащил из коробки и раскидал по всей комнате.       Утром он стоял под дверью квартирной хозяйки, переминаясь с ноги на ногу и репетируя речь. «Уважаемая миссис, мне неловко вас беспокоить так сразу, я бы никогда не решился, но видите ли, вчера…»       На звонок никто не отвечал, и он подумал было, что её нет дома, как вдруг услышал шаги и увидел, что она поднимается по лестнице с бумажным пакетом в одной унизанной браслетами руке и стаканчиком кофе — в другой. Заготовленные слова мигом вылетели из головы, и вместо них он выпалил:       — Простите, мыши! То есть, у меня. В квартире. Ели пиццу!       Кровь прилила к щекам, он не осмелился даже взглянуть, какое выражение будет у неё на лице. Какой же он болван! Что он несёт?! Почему он не может разговаривать, как нормальный человек?!       — Нет там мышей, — хладнокровно ответила хозяйка, подходя к двери — он мигом посторонился, давая ей дорогу. От неё пахло благовониями и бабушкиным сундуком.       — Да, конечно, — торопливо согласился он — что угодно, только бы скрыться с её глаз и не показываться ближайший месяц, пока воспоминания о его нелепом бормотании не изгладятся из её памяти. — Простите за беспокойство, всего доброго, хорошего вам дня.       — Эй, парень.       Он замер, оглянулся, мельком взглянул хозяйке в лицо — испещрённое глубокими, точно прорезанными ножом морщинами.       Она улыбалась.       — Это не мыши. И он не любит пиццу — только домашнюю еду, особенно сладости.       — Что?!       Но дверь за ней уже закрылась, в замке повернулся ключ. Эллиот остался один на узкой лестнице и на всякий случай ущипнул себя за руку, чтоб убедиться, что не спит.       Вернувшись в квартиру, он облазил все углы, выгреб некоторое количество пыли и грязи из-под дивана, спугнул большого паука из ванной, но не нашёл ни мышиных нор, ни других следов мышиного пребывания.       Но ведь кто-то раскидал пиццу по всей квартире.       Может, он ходит во сне?..       Вечером он вспомнил хозяйкины слова и, чувствуя себя полным тупицей, тем не менее сделал сэндвич с ветчиной и оставил его на столе. Ворочаясь в кровати и мучаясь мрачными мыслями, он сам не заметил, как заснул, а утром обнаружил на сэндвиче следы зубов.       Совершенно точно не его собственных и слишком крупных, чтобы быть мышиными или даже крысиными.       По спине поползли мурашки. Кто или что живёт в этой квартире вместе с ним?..       И чем его не устроил сэндвич, что он его только погрыз, но не съел?       Хозяйка знала больше. Но Эллиот пока не был готов показаться ей на глаза.       Чем бы оно ни было, оно вряд ли опасно, раз не напало на него, пока он спит. Значит, можно хотя бы понаблюдать за ним. Сэндвич, значит, ему не понравился. Что же ещё предложить?       Эллиот открыл приложение доставки продуктов и принялся набирать корзину.       В тот вечер он приготовил фалафель, такой, как готовила его бабушка. Он вспоминал, как она стояла у плиты — толстая, растрёпанная и весёлая, всегда немного под хмельком — окунала чечевичные шарики в кипящее масло, а потом вынимала, золотистые, горячие и рассыпчатые. Сервировала с соусом из йогурта и салатом, а потом они ели вдвоём, сидя на захламлённом заднем дворе и глядя, как заходит солнце. Бабушка обязательно рассказывала что-нибудь такое, чего не стоило слушать ребёнку, её истории всегда были неприличными и уморительно смешными. Эллиот покатывался со смеху и однажды подавился и чуть не задохнулся, но когда наконец прокашлялся — ни о чём не пожалел.       Слеза капнула в кипящее масло, которое затрещало и брызнуло в ответ; он отшатнулся, закрываясь рукой. Бабушка умерла, и всё пошло не так, всё развалилось, и не было больше ни посиделок на заднем дворе, ни неприличных историй, ни её захламлённого, беспорядочного, и всё-таки родного дома…       Он сервировал для себя ужин и впервые за долгое время поел за столом. Потом, поколебавшись, оставил тарелку с несколькими шариками фалафеля, салатом и йогуртовым соусом.       Наутро тарелка была пуста и блестела, будто вымытая. Эллиот смотрел на неё, чувствуя странное. Наверное, он должен был испугаться, но вместо этого ощутил радость, как будто нащупал решение сложной задачи.       Значит, домашняя еда?       У бабушки было и другое коронное блюдо: фасолевый суп с фетой. Она готовила его, когда он прибегал к ней после школы, зная, что домой сегодня возвращаться нельзя. Бабуля, охая, вставала с дивана и шла на кухню, чтобы на скорую руку сделать вкусный суп из консервированной фасоли, замороженного бульона и томатов, куда потом крошила фету. Подперев рукой двойной подбородок, она садилась напротив Эллиота и говорила:       — Ну что они там, опять?       — Ага, — весело отвечал маленький Эллиот, болтая ногами и зачёрпывая суп, и в те моменты ему казалось, что «опять» — неважно, важно то, что сегодня он будет ночевать у бабушки и рыться в ящичках её бюро, где таились морские ракушки, кораблик в бутылке, ножик с наборной ручкой, который вроде как продал бабушке какой-то страшный заключённый, и другие сокровища.       Ему суп тоже понравился: наутро Эллиот снова нашёл пустую тарелку.       Понравился ему и рис с курицей, и шварма, и хумус с домашней питой — на Эллиота нашло вдохновение, и он даже лепёшки приготовил сам. Он готовил, вспоминал, находил наутро пустые тарелки, и в какой-то момент вдруг понял, что вот уже пару недель как не забивался в угол, обхватив себя руками и тихо подвывая от тоски и одиночества. Квартира будто бы перестала быть такой уж холодной и неприветливой. Что-то в ней появилось обаятельное — и в ней, и во всём этом старом доме, и в крышах, над которыми по утрам вставало солнце.       Он решил порадовать своего загадочного… питомца? соседа? и приготовить тах-чин — блюдо сложное, которое бабушка готовила только по большим праздникам, всякий раз ругаясь на чём свет стоит — но он никогда не боялся, когда ругалась она, это было смешно и не страшно, даже если она говорила неприличные слова — а она любила их говорить! Хоть и шлёпнула его однажды полотенцем за попытку повторить за ней.       Тах-чин — по сути плов, только в виде запеканки. Сначала нужно обжарить мясо с овощами и специями, потом сформировать пирог из риса с мясной прослойкой и запечь его до золотистого цвета. Результат Эллиота так порадовал, что, поколебавшись немного — примерно часика два — он отрезал кусок запеканки и спустился к хозяйке.       Она высунулась, с длинной трубкой в зубах и тюрбаном на голове, окинула его взглядом и вдруг ухмыльнулась, показав удивительно крепкие для её возраста, хоть и желтоватые зубы.       — Что, познакомились? — спросила она, забирая у него тарелку.       — Не знаю, о чём вы, — пробормотал Эллиот, избегая смотреть ей в глаза. — Надеюсь, вам понравится, приятного аппетита, хорошего дня, точнее, спокойной ночи…       Он взлетел обратно к себе и долго ещё не мог отдышаться, то корчась от неловкости, то поражаясь собственной смелости. Как вообще ему в голову пришло?..       В ту ночь в полусне ему казалось, что рядом лежит кто-то живой. Кто-то тёплый, похожий на кота, но гораздо больше по размерам. И ему хотелось заплакать, потому что он знал: на самом деле он один, как и всегда.       Но через несколько дней он проснулся посреди ночи, будто его толкнули под бок; рука мазнула по пушистому и тёплому, рядом раздалось удивлённое «мр-р-роу?», и на него уставились два огромных круглых янтарных глаза. Эллиот заорал, мелькнуло что-то длинное и серебристое; он бросился к выключателю, загорелся свет — комната была пуста. Эллиот прижал руку к колотящемуся сердцу и обшарил всю квартиру: пусто. Ни в шкафу, ни под ванной, ни в буфете — никого.       С того момента никто больше не притрагивался к еде, которую он оставлял с вечера.       Эллиот испробовал и запечённую целиком курицу, и лапшу с бараниной, и кус-кус с апельсинами — всё тщетно.       — Прости? — сказал он однажды, стоя посреди пустой кухни. — Я не хотел тебя напугать. Прости. Приходи, а?       Он не пришёл.       Да и был ли кто-нибудь в этой квартире, или Эллиот окончательно сошёл с ума от одиночества и придумал себе не кого-нибудь, а пушистую зверушку в качестве друга? Как будто он всё ещё был ребёнком, а вовсе не взрослым работающим человеком с проблемами с социализацией и, вероятно, депрессией и повышенной тревожностью — все эти термины он прекрасно знал, но не хотел идти к психиатру, боясь услышать, что он ничем не больной, зато ленивый и безвольный неудачник.       Вот это было реальностью, а пушистый глазастый зверь, любящий домашнюю еду, был выдумкой.       Комок в горле появился снова и на этот раз уходить не собирался.       «Особенно сладости», — вспомнил он однажды.       Может, попробовать ещё разок?       Или смириться уже с реальностью?       Где он закажет кадаиф? А самне или джабну?       Ему что, придётся выйти из дома и пойти в реальный магазин?! Может, даже разговаривать с продавцами?! От одной мысли внутренности скручивались в тугой узел, хотелось забиться в угол и никогда больше оттуда не вылезать. Если забрать в угол ноутбук, то он и работать оттуда сможет.       Сжаться в комок, сделаться маленьким-маленьким, чтобы сложнее было заметить. Так — безопаснее. Нет никакого зверя с огромными янтарными глазами. Есть только глупые выдумки — его собственные и хозяйки квартиры, которая выжила из ума от старости или от того зелья, которым набивает свою длинную трубку.       Если повторять как можно чаще, то можно и поверить, что всё обстоит именно так.       Или…       Или же можно рискнуть и выйти.       Ради зверя.       Или ради себя. Хотя бы раз в жизни сделать что-то ради себя.       Эллиот колебался ещё несколько дней; то ему казалось, что он уже готов выйти из дома и нет в этом ничего такого, то замирал перед дверью, не в силах повернуть ручку. Наконец он надел тёмные очки, хотя на улице сгустились тучи, накинул капюшон толстовки на голову, стиснул зубы и вышел из дома.       Вернулся он насквозь промокший, но со всеми необходимыми ингредиентами.       Работы предстояло много: сыр нужно было замочить в воде, чтобы был не таким солёным; тоненькую лапшу кадаиф — разобрать буквально на волосинки, сахарный сироп — насытить ароматом ванили, лимона и розовой воды. Порубить фисташки, пропитать кадаиф сливочным маслом...       — Я не знаю, кем меня считать по национальности, — говорил он, не оборачиваясь от плиты. — Вроде как много кровей понамешано. Бабушка то говорила, что её мама была гречанкой, а отец — евреем. То утверждала, что её предки — из Ирана… Интересно, откуда ты родом?       Ответа, конечно же, не было, но он и не ждал.       Он приготовил кнафе — любимую сладость, золотистый, ломкий, с тянущимся солоноватым сыром, посыпанный фисташками. Он положил два кусочка на тарелки и поставил рядом две чашки с чёрным кофе.       — Послушай, — заговорил он, садясь за стол и чувствуя себя полным психом, — этот десерт надо есть горячим, в остывшем виде будет уже не то. Может, выйдешь попробовать? Пожалуйста, приходи попробовать. Я тебя очень жду.       По щекам у него потекли слёзы, но он продолжил говорить, как будто не замечая этого:       — Может, тебе тоже тут было одиноко? Интересно, сколько ты прожил совсем один? Наверное, долго. Тебе, наверное, было очень страшно выходить к людям. Ты боишься, что они посчитают тебя странным? Может, даже страшным? Отвернутся от тебя? Не примут?       Голос у него прервался, но он всё же заставил себя продолжить говорить:       — Мне тоже очень страшно. И одиноко. Может, если ты ко мне выйдешь… Может, мы могли бы… Подружиться? Я не испугаюсь. Честное слово…       В углу комнаты что-то слабо замерцало, потом засветилось. Эллиот зажал рот рукой, удерживая всхлипывания.       Из мерцания и серебристого света соткалось что-то длинное, гибкое и пушистое. У него было много лап с сероватыми подушечками и круглая голова с двумя парами ушей и маленькими ветвистыми рожками. Два огромных янтарных глаза уставились прямо на Эллиота.       Существо нежно и вопросительно заурчало, а потом бесшумно скользнуло к столу и устроилось на стуле, обвив его ножку пушистым хвостом. Потом протянуло лапу и коснулось тёплой шершавой подушечкой щеки Эллиота, печально и ласково глядя ему в глаза.       — Мр-р-роу? — сказало оно и погладило его по голове, а потом смешно задёргало носом и заинтересованно склонилось над тарелкой.       Ночью, на маленькой кухне в дешёвой квартире, человек и странное, ни на что не похожее создание, пили кофе и ели самый лучший на свете десерт.