Назло

Условно говоря, это всё, до последней буковки, было враньем. Попытки в идеальность раз за разом проваливались, Дима бесился и пробовал снова, бился головой о стенку пренебрежения и стопорился снова. Справедливости ради, Олег говорил «идеальность — понятие относительное, это ясно или нужно объяснить еще раз?». Дима кивал. Ясно, как день, только его упрямство играет с ним злую шутку, и на жалком неуверенном кивке всё и заканчивалось. Не то чтобы они дружили тогда, по правде говоря: так, поначалу виделись иногда в общих компаниях или пересекались в коридоре общаги. У Димы каждый раз перехватывало дыхание. Сложно не догадаться, что это за чертово ощущение, когда тебе немножко за двадцать, гением быть не нужно. Дима и не гений, Дима просто с концами сходит с ума, вот и всё. Наверное, не только в этом смысле. Его к Олегу тянет вполне по-человечески, в этом нет ничего удивительного; зато есть что-то больное в том, что в итоге, когда появляется возможность, Дима не подпускает его к себе ни на один лишний шаг. Это, конечно, не длится год или два. Это длится, кажется, с рождения, и становится немного страшно — когда уже ему заломают руки и закроют в комнате два на два с железной кроватью и бесконечными таблетками? Дима, в общем-то, знает, что его аутоагрессия плохо работает, да и то — против него самого, — но ничего не может поделать с порывами. Искажённое сознание. Искажённое пространство. Искажённое понимание времени, мерила боли и чувства голода. У Димы в жизни искажено всё, что возможно, но он пока что справляется. Вот с болью, кстати, самое отвратительное. — Не, я понимаю, что есть разница между… Ну, — он цокает языком, закидывая ногу на ногу, и шелестит пачкой чипсов в собственных руках, — как бы «ничего не чувствую» и «блять, больно», но не ощущаю ее. Не на физическом уровне. Типа… Вот тут что-то не так работает, — хмыкнув, Дима стучит костяшкой по собственному виску, а у Олега такое лицо, будто ему рассказали какой-то секрет, от которого зависит, как минимум, благополучие целой Вселенной. Олег, вообще-то, и правда немножко так себя чувствует, когда с каким-то смазанным сожалением смотрит на наспех перемотанное бинтом чужое запястье. А ведь Дима, херанув себе по коже перочинным ножом, даже не поморщился. Дурак, бляха. На спор и не такое сделает. — Нет, ну правда, — Дима неловко улыбается и щурит глаза почти по-кошачьи, — у меня сложности. С восприятием. — Да я заметил, — фыркает Олег, роняя голову на спинку дивана. — Причем, по ощущениям, во всех смыслах слова. Диме хочется засмеяться, но он только жмет плечами и запускает руку в шелестящую упаковку. Устал бояться и трястись, честно говоря. Даже бесконечному терпению рано или поздно приходит конец, а уживаться со своими внутренними монстрами легко научиться. Легче легкого. Милый маленький дом Димкиных ужасов — опостылевшая промзона на окраине Москвы. Не там все началось, но там вдруг оказалось понятно: все сломано и разрушено, бежать больше некуда. Он уже взрослый. Взрослый и несгибаемый, сильный, как черт знает, кто. Конечно же. У него все получается, и он справляется, только вот в этом, как выясняется, слишком мало смысла. Справляйся сколько влезет — потом все равно с переломанными костями будешь в могиле лежать. Диме такое снится. — Я вообще не понимаю, почему тебя это так интересует, — он улыбается уголками губ, словно стараясь показать, что его это не парит. — Остальным обычно без разницы. «Я не остальные», хочется сказать Олегу. Он сдерживается, конечно, недовольно выдыхает и трет кончиками пальцев уголки глаз: — Потому что ты меня весь интересуешь. Целиком. Даже со всеми этими приколами. Понимаешь? Дима не понимает, но старается. Дергает плечом. — Я имею в виду… Это тебе кажется, что люди на тебя косо смотрят, — Олег делает вдох и тянет к себе ноги, скрещивая их, — и я понимаю, что это не просто так происходит. Не знаю, что у тебя случилось, что ты настолько никому не веришь, но понимаю. Просто шанс мне дай. От этого вдруг веет чем-то волнительным. Дима царапает короткими ногтями джинсы на коленке и опускает взгляд в пол, словно надеясь под него провалиться. Это, конечно, ему не светит: здание общаги не разрушится, тут этажи, перекрытия, бетон… Только в таком состоянии, как прямо сейчас, очень-очень хочется в это верить. Потому что… Ну. Зачем это Олегу? — Да я, вроде, — он неловко закусывает внутреннюю сторону щеки, — никого от себя и не гоню. Просто слишком близко подпускать как-то не хочется. — Об этом я и говорю. Ну что такого произошло? Страх — это почти паралич. Это не паническая атака, не болезненное копошение под ребрами. Это нарастающая тревога и внезапное напряжение в каждой, до единой, мышце. Дима сжимает зубы. Он ненавидит это ощущение. Потому что, на самом деле, у него случилась достаточно, чтобы верить людям не хотелось ни на грамм. — Это сложно уместить в короткий рассказ. Сказал — как отрезал. Олег чувствует на подсознании: дальше нельзя. Только сунься — без головы вмиг останешься. Он прикусывает язык. Не говорит о том, что, на самом деле, частично знает, в чем было дело. Потому что догадывается, наверное, что этих знаний маловато. Он знает недостаточно, чтобы понимать. В криминальных сводках мало что сохраняется. Он знает, что Диму искали, кажется, чуть больше двух недель — видел скан объявления Лизы Алерт с обнадеживающим «найден, жив». Знает, что пропажа эта тоже не была внезапной — догадался из короткого рассказа о семейных приколах, от которых кровь стыла в жилах. Олег бы тоже сбежал. — Тогда просто позволь мне попытаться, а? Правда. Никто ведь тебя каким-то «не таким» не считает. Тебя любят, как могут. Дима втягивает носом воздух и трет пальцами переносицу, до цветных пятнышек перед глазами жмурится. С правдой у него, кстати, тоже сложные отношения. Особенно когда она так сильно похожа на вранье. Димины внутренние ужасы прохладны и тихи. В них кости мертвых животных, затхлый запах бетонного подвала и терпкая соль слез. Сухо до невозможности, до хриплого дерущего кашля и забитых легких. Там, где гнев давно остыл, остались только запекшиеся пятна крови, ледяная отчужденность и липкое чувство отсутствия чего-то. Или кого-то. Кого-нибудь нужного, кому можно верить. Все временное рано или поздно становится постоянным. Временный страх за пять с хвостиком лет стал слишком привычен, неправильно ожидаем и выносим. Его отсутствие ощущалось. Ощущалось в мертвой тишине, прохладе полумрака, скрипе и скрежете замков во снах. Дима уже не скучал. Просто привычное одиночество становилась ему чуждым. — От тебя этой темнотой за километр тянет. «Начнешь всматриваться в бездну, и она начнет всматриваться в тебя», — хмыкает Олег, опуская глаза. — И чего, бездна, когда ты начнешь всматриваться в ответ? Он просто знает такой взгляд. Так смотрят самоубийцы, с готовностью военного к бою желающие шагнуть с моста. То, что Дима этого не сделал — почти нонсенс. Он ведь весь из своих демонов и темных материй соткан, залатан будто бы в местах, где только пустота оставалась. Олегу не по себе лишь отчасти; с другой стороны ему действительно интересно. Дима неловко жмет плечом. Ему странно, что кто-то это видит. Странно, что с этим ничего не получается сделать, и его фирменное «все в порядке» (на самом деле мазанное-перемазанное замазкой «мне очень сложно и хуево») совершенно не прокатывает. А еще странно, что кто-то абсолютно его не осуждает. Будто бы соломкой пол выстилает наоборот. Чтобы падать не так больно было. Дима собирается было что-то сказать, но Олег вдруг поднимает голову и смотрит пристально до того, что сводит челюсть. — Маешься все, ходишь, будто уже мертвец давно. Я не понимаю, это правда. Не могу понять. Но почему тебе кажется, что я не могу принять? Дима прикусывает язык. Вдох-выдох, давай, это вполне осуществимо. — Потому что никто никогда не принимал? Наверное. Олегу становится больно почти физически. Он щурится, вглядываясь в бездонную пропасть чужих темных глаз, и неосознанно вздрагивает, потому что — вау — Дима на самом деле все еще жив, несмотря на то, что у него, кажется, внутри адская бойня. От этого мажет. — С нами иногда случаются дерьмовые люди. Иногда… Даже не иногда, — Олег смеется вымученно и как-то бесцветно, — но это не значит, что все остальные автоматически становятся врагами номер один. Я стараюсь. — Знаю, — выдыхает Дима. — Вижу. Извини. Этот разговор не окончен. Дима знает это, потому что чужой взгляд кажется ему чуть диковатым, аллегорично сдирающим кожу и обнажающим натянутые нервы. Олег знает это, потому что он упрямый, как чёрт. И он своего добьется.